Новые главы из книги о родительском доме
ВОКРУГ ОРДЫНКИ
Полностью публикуется в журнале «Новый мир»
«ПОМЕСЬ БУНИНА С ЮШКЕВИЧЕМ»
В том большом писательском доме занимал квартиру и Катаев. Я с самых первых дней был смуглым и черноволосым, и, как рассказывали родители, Валентин Петрович, увидев меня, новорожденного, дал мне прозвище «кофейное зерно».
В близких отношениях с Катаевым отец никогда не состоял, хотя они принадлежали к одному кругу литераторов, куда входили Михаил Зощенко, Валентин Стенич, Юрий Олеша, Михаил Кольцов, Илья Ильф и Евгений Петров...
Катаев и Олеша прибыли из Одессы в Москву году эдак в двадцатом и вместе поселились на какой-то квартире. Вскоре оба стали очень известными писателями, разъехались по отдельным новым квартирам, но продолжали тесно общаться. Как-то вечером, рассказывал мне отец, Валентин Петрович и Юрий Карлович шли по улице Горького. Познакомились с какими-то двумя девицами и ради развлечения пригласили их в ресторан «Арагви». В этом заведении друзей-литераторов хорошо знали и предоставили им отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов.
Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда ананасы.
Одна из барышень сделала ему замечание:
— Что же это вы хулиганничаете? Что же это вы кабачки в вино крошите?..
В середине тридцатых пути Катаева и Олеши разошлись. Валентин Петрович стал усердно служить большевистскому режиму, а Юрию Карловичу такая роль, по-видимому, претила. Он почти ничего не сочинял и к тому же пить стал не в меру.
Мои собственные немногие встречи с Олешей происходили, когда от его былой близости с Катаевым не осталось и следа. Более того, к этому времени у Юрия Карловича появилось нечто вроде «комплекса Катаева». Так, один молодой литератор говорил мне, что Олеша, надписывая ему свою книгу, вопрошал:
— Скажите, ведь я пишу не хуже, чем Катаев?
Незадолго до смерти Юрий Карлович получил путевку в Дом творчества в Переделкине, а там неподалеку жил на своей даче его бывший друг. Однажды за завтраком кто-то из литераторов рассказал, что прошлой ночью на улице писательского поселка неизвестные преступники ограбили какого-то человека и скрылись.
Выслушав такое, Юрий Карлович сказал:
— Это сделали дети Катаева...
В середине тридцатых существовало большое объединение периодических изданий — «Жургаз». Возглавлял его Михаил Кольцов. Там устраивались званые вечера, куда приглашались знаменитости. Никаких кулис не было, все гости — в зрительном зале. И вот во время одного из вечеров ведущий объявляет:
— Дорогие друзья! Среди нас присутствует замечательный пианист Эмиль Гилельс. Попросим его сыграть!
Раздаются аплодисменты, Гилельс встает со своего места, поднимается на эстраду и садится за рояль.
Затем ведущий говорит:
— Среди нас присутствует Иван Семенович Козловский. Попросим его спеть!
И так далее...
Но вот во время какой-то паузы с места вскочил пьяный Катаев и громко провозгласил:
— Дорогие друзья! Среди нас присутствует начальник Главреперткома товарищ Волин. Попросим его что-нибудь запретить!
Реплика вызвала громкий смех и аплодисменты, обидчивый цензор демонстративно покинул зал. Катаеву его выходка сошла с рук.
Я вспоминаю рассказ Александра Фадеева моему отцу:
— Катаев зашел ко мне на дачу, мы крепко выпили, но нам спиртного не хватило. Хотя была глубокая ночь, мы стали ходить по соседним дачам и просить водки взаймы. И нам ее всюду давали. Потому что хозяева очень боялись, что мы у них останемся...
В период хрущевской «оттепели» Валентин Петрович вступил в партию. В литературной среде бытует мнение: сделал он это, дабы спасти от репрессий свое детище — журнал «Юность».
Мой отец объяснял этот шаг по-своему:
— Катаеву за шестьдесят: врачи запретили пить, по дамской части он уже не ходок... Значит, ему теперь «аморалку не пришьют», а поощрения будут — и немалые...
В начале 70-х годов, когда началась разнузданная травля А.И. Солженицына, Катаев принял в этом участие. Кое-кто был шокирован таким обстоятельством:
— Как Валентин Петрович мог подписать подобное письмо?
На что я отвечал:
— Если кто-нибудь из советских писателей может совершенно искренне ненавидеть Солженицына, то это именно Катаев. Он всегда исповедовал совершенно ясные принципы: писать надо очень хорошо, с властями надо дружить, а жить надо со всей возможной роскошью и удобствами. И все это Катаев блистательно воплотил: пишет он, как никто, эдакий «социалистический Набоков»; у него гигантские тиражи и очень высокие гонорары; у него огромная квартира в Москве, и она обставлена антикварной мебелью; он живет в прекрасном загородном доме; у него есть автомобиль и собственный шофер. Наконец, ему позволяют бывать за границей и зарабатывать там какие-то деньги... Но вдруг появляется писатель, жизнь которого шла вопреки всем принципам Катаева: он по глупейшей неосторожности попадает в тюрьму, потом в ссылку, работает школьным учителем, нищенствует... Да и пишет-то он, с точки зрения Катаева, плоховато... А вот поди ж ты — именно этому человеку достается Нобелевская премия, у него огромные гонорары в твердой валюте, не говоря уже об оглушительной всемирной славе. И в сравнении с этим все благополучие и вся известность Катаева не стоят и гроша...
В двадцатых годах близким приятелем Катаева был Лев Никулин, но потом они поссорились и, хотя оба жили в Лаврушинском, не только не общались, но даже и не здоровались друг с другом. Я бы об этом не стал упоминать, кабы моя память не сохранила двустишия, которое сочинил Лев Вениаминович.
Это была эпитафия Катаеву:
Здесь лежит на Новодевичьем
Помесь Бунина с Юшкевичем.
С.С. Юшкевич (1868 — 1927) — знаменитый в начале века писатель, «певец Одессы». Никто сегодня о нем ничего толком не знает — в отличие от Бунина. Увы! В этой короткой эпитафии заключена едва ли не вся правда о Катаеве...
Закончить мне бы хотелось одним занятным эпизодом — о нем рассказывал старый приятель А. Авдеенко. В Переделкине состоялось торжество — открытие библиотеки, которую Корней Чуковский устроил для местной детворы. Прибыла группа с телевидения, присутствовали писатели — Павел Нилин, Валентин Берестов. Ну а детей, как назло, почти не было... И вдруг туда пришла маленькая девочка — хорошенькая, нарядная, с бантом в волосах. Телевизионщики тут же наставили на нее объектив своей камеры и стали задавать вопросы:
— Тебе нравятся книжки Корнея Ивановича?
— Нет, — отвечало дитя, — они мне не нравятся.
— Как?! Почему?!
— Потому что он плохой писатель.
Рассудительная крошка явилась с соседней дачи.
Это была внучка Валентина Петровича Катаева.
БУКВА «Я» И БУКВА «А»
Среди бумаг, хранящихся в моем архиве, много старых писем. Некоторыми из них я особенно дорожу. Например, теми, что написаны рукою Б.Э. Хайкина — дальнего родственника и ближайшего приятеля моего отца.
Борис Эммануилович был известным дирижером: возглавлял оркестр Малого оперного театра в Ленинграде, с 1944-го — в Мариинском театре, а с 1954-го по 1978-й работал в Москве, в Большом. Я не раз в письмах рекомендовал ему взяться за мемуары, найдя себе в помощники, как я тогда выразился, «бойкого жиденка с музыкальным образованием». Борис Эммануилович мне отвечал:
«Насчет книги: еще в 1973 г. я заключил договор с издательством «Советский композитор» на книгу в 20 печ. листов из серии «Мастера о себе» <...> Кроме тебя, очень многие настаивали, чтоб я написал нечто подобное (папа в том числе). И вот я написал 229 стр. на машинке. Это меньше двадцати печатных листов, однако же не мало. В качестве «бойкого жиденка» обозначилась Елена Андреевна Гошева — она редактор всей этой серии. Но она не жиденок и еще меньше того бойкая.
И вот моя рукопись лежит у нее с 1975 г. Она сама подрядилась написать много книг, и ей некогда заняться моей, тем более что читать гораздо труднее, чем писать.
Гошева мне сказала, что раньше 1980 г. это света не увидит, на что я ответил, что мне все равно — 1980-й или 1990-й, так как я света не увижу и того раньше...»
Мрачное пророчество Бориса Эммануиловича оправдалось — он скончался 10 мая 1978 года. Увы! — и Гошева сдержала свое слово: «Беседы о дирижерском ремесле» Хайкина вышли из печати в середине 80-х. Я полагаю, люди, причастные к музыкальному искусству, по достоинству оценили книгу Хайкина, ибо даже я, человек от их мира далекий, читал ее с захватывающим интересом.
Правда, мне помогала память.
Борис Эммануилович, к примеру, вспоминает:
«...Однажды после очень интересного органного вечера А.Ф. Гедике случилось так, что я из зала вышел вместе с Константином Николаевичем Игумновым. И вот что я от него услышал: «Иногда я ловлю себя на том, что сочинения Баха, исполненные на фортепиано в транскрипции Листа или Бузони, производят на меня большее впечатление, чем в оригинале на органе»...»
И я сейчас же вспомнил устный рассказ Хайкина, который учился у Гедике. Как известно, в России прекратили производство водки в 1914 году, и возобновилось это лишь в 1924-м. А поскольку в те времена пост председателя Совета народных комиссаров занимал А.И. Рыков, то в народе водку сразу же стали называть «рыковкой». Так вот Хайкин рассказывал, что Александр Федорович Гедике приглашал его к себе в гости и угощал настойкой, которую делал сам на основе покупной водки. Напиток этот назывался «Рыков — Гедике» — по аналогии с «Бах — Бузони».
Другой эпизод из книги:
«В 1963 году я ставил «Хованщину» во флорентийском «Театро Комунале». Основными солистами были артисты Большого театра, а хор, оркестр, исполнители вторых партий — итальянцы. Ну как итальянцу объяснить, что такое мягкий знак, что такое «ю», что такое «я»? Простое слово «князь» превращалось в «книази». Фразу «Грудь раздвоили каменьем вострым...» один пел «груд», другой — «груди». Получалась какая-то чепуха».
А я помню, как Хайкин рассказывал о своем визите в Риме в советское посольство для беседы с «атташе по культуре»:
— Этот тип мне сразу же объявил: «Дворник в американском посольстве получает денег вдвое больше меня». А потом он предложил мне записать их адрес в Риме: «У нас тут индекс — ихнее «эр»... Ну, это как наше «я» — только перевернуть...» И он левой рукой мне показал, как надо перевернуть наше «я», чтобы получилось ихнее «эр»...
Великое множество раз встречается в книге Хайкина имя замечательного дирижера В.И. Сука. Хайкин считал себя его учеником и часто о нем рассказывал. Я запомнил такое.
В Большом театре один сезон пел тенор Викторов, обладатель сильного голоса, но человек не вполне музыкальный и совсем никакой артист. Его уволили. При обсуждении состава труппы на следующий сезон кто-то заметил:
— Придется все-таки взять Викторова. Мы не можем обойтись без «героического тенора».
Сук ответил:
— К этому «героическому тенору» возьмите себе героического дирижера, а я с ним работать не буду.
Когда в 20-х годах в Москве появился «Театр музыкальной драмы», В.И. Сука спросили, что он думает по этому поводу.
Ответ был такой:
— Когда расходится муж с женой, то это семейная драма. А когда расходится оркестр с хором — это «музыкальная драма».
Хайкин в течение десятилетий дружил с Николаем Семеновичем Головановым, который работал в Большом и в то же время руководил Симфоническим оркестром на радио.
Во время войны на радио не хватало музыкантов, которые играют на духовых. Голованов обратился к военным, ему прислали несколько оркестрантов в погонах. Играли они вполне профессионально, но громко отбивали такт своими сапожищами. Это вполне нормально на параде, но совершенно невозможно во время звукозаписи. Голованов нашел выход из положения — приказал концертмейстеру раздобыть несколько пар валенок.
Военных музыкантов переобули, и топот стал неслышным.
Последнее письмо от Хайкина я получил в апреле 1977 года:
«Поздравляю Тебя и Твою жену с Пасхой. Приходите к нам, пожалуйста, оба. Когда я работал в Мариинке, Пасха была запрещена, и только шепотом при встрече друг с другом говорили: «Ха-Вэ!» — «Вэ-Вэ!» Но очень многие пели в Никольском соборе, который находился поблизости, и за это уже попадало мне. Я, конечно, говорил, что ничего не знаю. У них (у певцов и певиц) был пароль: «На макаронную фабрику пойдешь?» Почему так, не знаю. Кстати, они сами к церковной службе относились неуважительно, видя в этом только возможность левого заработка, так что я получал упреки и с другой стороны — от настоятеля Никольского собора, с которым был в наилучших отношениях: «Артисты порой забывают, что находятся в храме Божием»...»
Борис Эммануилович с пониманием и полным сочувствием относился к моей религиозности и воцерковленности. В письмах своих он делится мыслями о церковном пении, вспоминает забытые имена когда-то знаменитых регентов: «А слыхал ли ты о Николае Михайловиче Данилине, изумительном мастере хорового пения? Он много лет возглавлял Московское синодальное училище. Я с ним был в наилучших отношениях. Среди его учеников и Н.С. Голованов, и А.В. Александров (генерал, отец Бориса), и многие другие. <...> Забыл еще одного своего наилучшего товарища — Георгия Александровича Дмитриевского. Мы с ним вместе учились, а затем он много лет возглавлял Ленинградскую капеллу. Он родом из Троице-Сергиева, и в анкете у него в этом отношении было не все благополучно. Было время — он приуныл, я его подбадривал. А потом настало другое время, и мы поменялись ролями...»
«Другое время» — начало пятидесятых, когда по причине еврейского происхождения Хайкин потерял должность главного дирижера Мариинского театра и принужден был переехать в Москву. Впоследствии несколько раз предпринимались усилия, дабы вернуть его на руководящую должность, но из этого так ничего и не вышло. В ЦК партии всякий раз решительно противились его выдвижению — дело портил все тот же «пятый пункт».
После очередной такой истории Борис Эммануилович сказал:
— Им там в ЦК не подходит моя фамилия. Вот если бы вместо буквы «А» у меня была буква «У», они бы сразу меня утвердили!..
«ВЫ БЮРОКРАТ, И Я БЮРОКРАТ...»
Среди немногих людей, с которыми мой отец дружил в течение всей своей жизни, необходимо назвать Игоря Владимировича Ильинского. Вот как, по словам Ардова, состоялось их знакомство:
«...Существовала в Москве полудикая организация под названием «Студенческий клуб». <...> При «клубе» стихийно возник драматический кружок. <...> Однажды на репетицию нашего кружка один из участников привел своего приятеля и отрекомендовал его нам следующими словами:
— Начинающий артист Игорь Ильинский. Очень способный. Уже играл у Комиссаржевского в театре — с большим успехом...
Я с почтением оглядел молодого человека (ему было около 18 лет), одетого по тому времени и среде даже роскошно: на молодом человеке была широкая и длинная блуза «художественного типа» из декоративной ткани темно-вишневого цвета. Впоследствии Игорь объяснил мне, что занавеси на окнах в докторском кабинете его отца (уже скончавшегося) дали ему возможность сделать себе дивные артистические блузы.
<...> Я не был занят в репетиции нашего кружка, которую посетил Ильинский. И оказалось, что в пустом почти зрительном зале мы с ним сидим рядом. Признаться, я — по принципу «мы пахали» — гордился шибко психологическим этюдом, который разыгрывали на сцене мои сотоварищи по кружку. А Ильинский очень скоро после начала репетиции наклонился ко мне во тьме зала и заговорил сдержанно, но крайне определенно:
— Что ж это? Подражание Художественному театру? А зачем? Надо искать свою дорогу...
Для меня эти слова были просто откровением. <...> Добавлю тут же: когда (через два года после описанного случая) Ильинский попал на службу во МХАТ, он сумел там прослужить всего две недели. И подал заявление об уходе...»
В своих мемуарах отец не указал причины, которая побудила Ильинского покинуть прославленную труппу. Но моя память сохранила подробности той давней истории.
В те времена в Художественном служил приятель Ильинского Аким Тамиров. А когда Игорь Владимирович поступил в этот театр, там должна была осуществляться постановка «Ревизора». Так вот Тамиров сказал ему:
— Мы с тобой оба небольшого роста, полноватые... Давай будем ходить вместе, разговаривать, жестикулировать: нас заметят и нам могут дать роли Бобчинского и Добчинского...
От этого предложения Ильинский пришел в ярость и немедленно покинул заведение, где актеры должны добиваться ролей такими унизительными способами...
В молодости Игорь Владимирович некоторое время жил в московском переулке, который назывался Ильинским. Отец вспоминал, как иногда, усевшись в пролетку «лихача», кто-нибудь из приятелей артиста произносил:
— Извозчик, к Ильинскому!
И экипаж отправлялся по нужному адресу.
Как известно, всенародная слава пришла к артисту после того, как на экраны вышел фильм «Волга-Волга». Там Ильинский сыграл роль провинциального начальника по фамилии Бывалов.
Однажды (незадолго до войны) Ильинского пригласили выступить на приеме в Кремле. После концерта Сталин заговорил с тогдашним начальником кинематографа, высказывал ему какие-то пожелания. Игорь Владимирович стоял неподалеку и позволил себе реплику:
— Это очень интересно, что вы говорите, Иосиф Виссарионович...
Сталин взглянул на артиста с явным неудовольствием — он решил, что в разговор вмешивается какой-то мелкий чиновник киношного ведомства. Но тут он узнал Ильинского, разулыбался, протянул руку и сказал:
— А-а... Товарищ Бывалов!.. Рад с вами познакомиться. Вы бюрократ, и я бюрократ...
И еще одну историю об Ильинском я запомнил со слов отца.
У Ильинского и моего отца был общий приятель — Валерий Трескин. По образованию этот человек был юристом, но всю жизнь прожил не в ладах с законом. Его арестовывали несколько раз, и уже на моей памяти — в семидесятых годах — он в очередной раз угодил в тюрьму.
Ардов иногда вспоминал историю, которая произошла в послевоенные годы. Трескин пригласил Ильинского и его жену на обед. Вечером того дня Игорь Владимирович должен был выступить на концерте, и он решил, что поедет туда прямо от Трескиных.
Обед благополучно завершился, началась непринужденная беседа, которая была прервана звонком в дверь. Супруга Трескина пошла открывать и вернулась в ужасном волнении.
— Валя, — сказала она мужу, — это из МГБ... Они сказали, что ждут...
Трескин побледнел и принялся успокаивать жену:
— Я уверен, это недоразумение... Какая-то ошибка... Все разъяснится... Не волнуйся, пожалуйста, не волнуйся...
И он стал собираться на Лубянку — уложил в портфель мыло, зубную щетку, бритвенный прибор... Потом он обнял жену, попрощался с гостями и покинул свою квартиру.
Можно себе представить, что в этой ситуации чувствовали Ильинский и его жена. Немедленно уйти — неудобно, продолжать разговор с хозяйкой — затруднительно. В такой неловкости прошло несколько минут... И тут в комнату ворвался хозяин.
— Игорь! — кричал он. — Будь ты проклят! Что же ты не сказал, что у тебя концерт в клубе МГБ?! Это за тобой они прислали машину!.. Тебя они там ждут, а не меня!
Михаил АРДОВ
протоиерей