ОТАР КУШАНАШВИЛИ: КАК Я СТАЛ ПОДОНКОМ
И кем бы я был в противном случае...
Его многие считают человеком грязным, готовым ради денег на все — кого угодно унизить, кого угодно оскорбить. И только люди близкие или просто внимательные к чужим душевным переживаниям понимают, что за вульгарной (нарочито) внешностью и безудержной наглостью (природной веселостью) скрывается нечто тонкое и ранимое.
— Зря, наверное, ты раскрутил меня на этот материал. Он может попортить мой подонский имидж, — сказал на минуту выскочивший из машины Отар, передавая мне листки возле редакции. Я беру их и с удивлением отмечаю, что этот анфан тэррибль современной журналистики до сих пор не освоил компьютер и как в XIX веке церемонно набивает свои опусы на машинке. — Никогда раньше я не писал про свою жизнь и больше не напишу: слишком тяжелые воспоминания. Ты извини за рваный стиль, писал урывками в самолетах.
— Ладно, дай мне свой мобильный, я сообщу...
— Бессмысленно, он выключен. Как только я его включаю, так сразу начинаю оправдываться — перед Демидовым, перед Сагалаевым... Зачем ты, Отарик, разбил рожу администратору в туземном городе Двужопинске? Зачем ты обидел несчастного артиста Пердушкина...
— А, кстати, зачем ты побил лицо администратору из Двужопинска?
— За дело. У нас там есть девочка на подтанцовках, скромная такая. У этих девчонок и так работа собачья, тяжелая.
— Я знаю, у меня жена раньше в кабаре танцевала. Певец Пенкин, который с их коллективом гастролировал, все время почему-то обзывал танцовщиц «блятво шанхайское».
— Ну вот... А тут еще этот козел, вместо того чтобы ответить ей на простой вопрос — где находится буфет? — взял и нахамил ей по-черному. Ну а я — мужчина грузинский, пришлось объяснить хаму, что с женщинами так не поступают. Прямо по лицу. Все, я побежал.
И он побежал, а я степенно (темперамент не тот) отправился читать то, о чем ему неприятно и тяжело вспоминать.
Александр НИКОНОВ
...Ветер, негаданный в контексте куда более приличествующей июлю жарыни, раздухарился, бьет, гад, в окно своими костлявыми пальцами, принуждая погрузиться в меланхолию; матушка по междугороднему отчитала за долгое отсутствие звонков (мама права); по ящику сплошные триллеры; зазноба поссорилась с мамой и посему не может встретиться сегодня... Я одинок, я зол, я сижу ветреным вечером посреди съемной холостяцкой берлоги и пишу, что такое высшая степень признания.
Высшая степень признания, други моя, — это не аншлаг в «Мэдисон-Сквер Гарден» или, берем ниже, в саратовском ночном клубе (откуда я, ублажив знатных персон города и области, возвернулся сегодня утром); высшая степень признания — это когда из «Огонька» звонит старый знакомый и просит: освежи память, живопиши, как сделал себя, как дошел до жизни таковской. Высшая степень признания — это когда тобой кто-то реально интересуется; высшая степень признания — это когда тебя, измочаленного шестым городом на неделе, ставят перед фактом: говори, мы слушаем.
Спасибо. Итак...
Я, грузинский малорослый мышастый дог, приехал в Белокаменную в 1992 году, потому что мне было нестерпимо стыдно сидеть на шее у родителей, деликатно делавших все, чтобы я не ощущал своей неполноценности, но именно потому, что они «делали все», я ощущал свою неполноценность остро.
Мама плакала в четыре ручья, причитала: «Ну кому ты нужен там, в Москве?» Я знал — никому, но вдохновенно врал: меня пригласили на работу, хотя к моменту вранья даже не сообразил — куда.
Боюсь, чтобы объяснить, отчего я отважился на эту авантюру, вас, пытливые мои, придется ознакомить с длиннющим списком качеств мелкого грузина, пять тыщ пунктов из которого имеют отношение к генотипу, к хромосомному набору, для описания которых есть удобное слово «самолюбие», но нет доступных, применимых в журнальной статье, слов... Ну, природа такая.
Я не самый набожный персонаж, но помню, как папа сказал мне (в переводе с грузинского сущность теряется, учтите): «Будь осторожен, сынок: Господь любит людей с умеренными амбициями». Ну какие у невзрачного парубка на тот момент могли быть амбиции, помилуйте! Устроиться на работу, не быть лишним ртом, избыть титул нахлебника — вот какой была моя тотальная амбиция тогда.
Была злая погода (октябрь, дождь, хмарь), злые люди на нечистом перроне Курского вокзала, и я, одетый кое-как, не знавший даже вашего любимого слова «мегаполис», я, за спиной у которого был Тифлисский журфак (на грузинском языке, на минуточку), семья из разряда «пролетарская косточка», в кармане — сто рублей (гигантская по тогдашним временам сумма для моей фамилии, сэкономленная во время учебы и обогащенная заботами мамы, папы и тети), и — страх, страх, страх.
В этом месте опускаю множественные подробности моего московского житья, достойные индийского кино, и попытаюсь сказать вам главное: мне надо было устроиться на работу, устроиться хоть кем — ассенизатором, кассиром в кинотеатре, дворником, работником типографии, курьером, водителем троллейбуса, хоть кем!
Простите меня, мне просто хотелось жить.
Вам наверняка трудно будет поверить в то, что меня выставляли за дверь всех без вычета организаций по причине паспортных данных, а проще говоря — пикантной фамилии: многие из вас до сих пор уверены, что живут в самой демократичной из всех стран... Это иллюзия, поверьте мне на слово, закаленное в борьбе с унижениями, непредставимыми для «белых» людей!
Моя пикантная фамилия не позволяла мне даже наводить марафет в туалете на Казанском вокзале, куда я тоже тщился устроиться на работу. Чтобы устроиться по специальности — вы смеетесь?! — и разговору не было. Я жил в камере хранения Павелецкого (мой любимый теперь) вокзала, платя милиционерам за ночное прибежище, а днями метил в вожделенную когорту занятого населения, обходя все мыслимые и немыслимые заведения. И однажды мне повезло — меня взяли! И я целый день продавал мороженое на Пресне, но к исходу дня обнаружилось, что недостает в выручке четырех рублей. Меня с треском уволили: «Грузин, а торговать не умеешь!»
Параллельно я отписал тьму тьмущую витиеватых льстивых писем ВСЕМ главным редакторам центральных изданий. Наивный! Не зная толком русского языка, пытался «убить» профессионалов квазикрасотой слога. Да никому это не надо, как выяснилось!.. В лучшем случае меня посылали на х... Вежливо, конечно, по-московски вежливо: «В ваших услугах не нуждаемся». В худшем — вовсе не отвечали.
И вдруг... Всегда все бывает «вдруг», даже если этого «вдруг» ты отчаянно добивался. И вдруг — звонок от Евгения Додолева, тогда редактировавшего архиреволюционную по тем временам газету «Новый взгляд» (субботнее приложение к «Московской правде»).
А что значит звонок? Жилья-то у меня не было. Поэтому во всем письмах я давал телефон случайного знакомого, к которому заглядывал раз в пять световых циклов, и именно в день звонка по чудесному совпадению оказался у него в гостях! Случайность, наложенная на случайность.
Короче, Додолев сказал просто: приходите в редакцию, погутарим.
Я пришел. И, конечно, наврал с три короба — что до переезда в Москву был первейшим публицистом Грузии, каждодневно варганя программные статьи и беседы со знаменитостями. Додолев понимающе улыбался и, наверное, догадывался, что в активе у меня нетути даже крохотной заметки, не то что интервью. Но это был мой единственный шанс, и я не собирался его упускать.
Господи, да моя эта история стара как мир! Это история, в центре которой — маленький человек в большом чужом городе. Вы были персонажем такой новеллы? Я — до сих пор им являюсь.
Так я стал... Нет, еще не стал... Так я просто начал работать. Зажмурившись, я сделал первое интервью с Виктором Мережко, потом с Верой Глаголевой — и понеслось... Я писал обо всем, писал для всех — для любого самого захудалого приложения. Я вставал каждый день в шесть утра, читал вслух (работа над словарем). Я ходил задерганный, но счастливый, исподволь обрастая связями (Айзеншпис, Алибасов). И вскоре обрел репутацию, каковую выражали в трех словах — «какой-то душевнобольной грузин». Мне казалось, я схватил птицу удачи за яйца... Теперь, конечно, можно хихикать над моим тогдашним патетическим настроем, но, я думаю, он меня и спас, этот настрой, сводящий к установке: «лягу костьми, но своего добьюсь!»
Пока «нормальные» журналисты сидели по буфетам и по барам, теряя время в бессмысленной трепотне и переписывании друг у друга, я коротал вечера в замызганной коммунальной комнатке, где читал, читал, читал, читал, читал... отчетливо сознавая, что времени у меня — в обрез, что мне нужно дико нагонять по части хотя бы общих знаний (не забывайте, други моя, я был из Кутаиси, где человек, ставящий запятую перед союзом «чтобы», считается гением).
Как всякий грузин, на хромосомном уровне склонный к пороку, я очень скоро остановился на шоу-бизнесе. Шоу-бизнес — это настоящий вертеп, где жизнь бьет ключом, где фарс и драма в одном флаконе и неотличимы. Лучшей точки для приложения сил и темперамента не придумаешь. Со всей своей жаждой выбиться я караулил каждую новость, чтобы первым о ней сообщить, но первым — это полдела, главнее было — как. Искусство — это не ЧТО, искусство — это КАК.
И тут мы подходим к слову «тотальность», которое все предопределило. Вернее, не только оно, но и мой настрой вырваться со дна жизни. Со дна я вырвался, но стремление было так велико, что я не только оторвался от дна, но и вылетел на поверхность, чуть не заработав кессонную болезнь...
Теперь о том, что я называю словом «тотальность». Можно было назвать словом «напор». Я сам это придумал — а просто перенес манеру наших кутаисских дворовых пикировок на московскую почву, повинуясь наитию. Наитие подсказывало мне, уже насмотревшемуся на журналистов, которые вечно спрашивали про одно и то же (пресловутые «творческие планы»), причем одними и теми же словами, что нужно лишь немного видоизменить вопросы и начинить их отличной от общепринятой лексикой. Все! И можно будет «выстрелить».
Достаточно чуть задеть собеседника за какую-нибудь эмоцию — и он «повелся», а зритель запомнил тебя и ситуацию, поскольку тоже испытал солидарные эмоции. Потому что память наша эмоциональна — информация, сопровождаемая эмоциями, запоминается в десять, в сто раз лучше равнодушной. Причем правильнее задевать отрицательную эмоцию: они сильнее задевают, потому что эволюционно произошли раньше положительных. Ибо главное для зверя — спастись от опасности (отрицательная эмоция), нежели получить удовольствие (положительная). А то, что лежит глубже в мозгу, в подкорке, — бьет сильнее. Работает сильнее. На меня.
Эта манера задевать, вне всяких сомнений, больше телевизионная, и поэтому, когда от самого Ивана Демидова поступило приглашение на съемки легендарных «Акул пера», я не колебался ни секунды. И моментально заделался общенациональным подонком, забубенным массовиком-затейником, коверным, что доставляло мне неописуемое эстетическое удовольствие (чего не могу сказать о наших артистах и об ортодоксальной публике).
...К тому моменту, как я стал всероссийским подонком, я уже настолько «поднялся по бабкам», что снимал квартиру, где были чайник и телефон. И спал я уже не на полу, а на вполне приличном диване. А мама звонила и учиняла допросы по телефону: чем это я таким там, в Москве, занимаюсь, что меня так ненавидят интеллигентные люди? (она прочла об этом в какой-то газете). Я смеялся и отвечал, что все на мази.
И те люди, что не подавали мне руки и присылали вежливые отлупы на мои отчаянные письма, возлюбили меня вдруг с такой неистовостью, что впору было ахнуть: они звонят и просят провести их дочек на какой-нибудь концерт. Газеты взахлеб писали, что я — полное ничтожество, что неопрятный и дремучий, не написали только, что от меня пахнет чесноком. А я все подливал масла в огонь... И что мы имеем сегодня?
Парня, который умеет «ловить мгновение», парня, который на поверку не так туп, как кажется, прожженного гастролера-конферансье, чемпиона по плутовству, кормильца (это звание — самое дорогое) оравы веселых людей, обладателя разбитной походки и носителя — при всей фекальности ремесла — неожиданно сентиментальных представлений о жизни.
И еще... Поскольку настоящий манускрипт изготавливался урывками и наскоками, я упустил несколько важных моментов.
Первый. Я написал, что очень хотел выжить. Но забыл про другой «допинг» — про барышень. Извините за старомодность: очень хотелось барышням нравиться, ну очень!!! Это до невероятности мощный стимул.
Второй. Я вырос в патриархальной семье, был немощным, невзрачным, хворым. Вы представить себе не можете, как мне хотелось удивить и отблагодарить родителей, сделавших все, чтобы я учился, но не веривших, что у меня достанет силенок чего-то достичь.
Третий. Хороших людей, оказывается, много. Мне по крайней мере повезло. Этот список возглавляет Иван Демидов.
Четвертый. Банальный египетский труд... Без просвету и продыху. Даже теперь я часто встаю в шесть утра, а прихожу порой за полночь.
Пятый. Я усвоил одну очень важную вещь, и вы усвойте: я, конечно, очень хочу, чтобы вы ко мне относились не как к подонку, но вы можете относиться и ко мне и ко всему, как захотите. Я даю вам такое право.
Отар КУШАНАШВИЛИ
|
