На краю ядерной бездны
ПОДВОДНИКИ
В 1 час 58 минут 8 сентября 1967 года в Баренцевом море на траверзе мыса Нордкап потерпела бедствие лодка К-3 «Ленинский комсомол», первенец советского атомного подводного флота. Двое суток мир стоял на пороге новой Хиросимы. Обошлось, но какой ценой — до сих пор знают только единицы. Полковник медслужбы Игорь Аркадьевич Мазюк был участником той трагической и героической эпопеи
Осень в Заполярье наступает рано. Но в 1967 году все было иначе: в сентябре после затяжных летних дождей со снежными зарядами внезапно, как в сказке, наступило тихое и солнечное бабье лето. Сопки были сплошь обсыпаны ягодами и грибами, в озерах шел редкостный лов на опарыша форели, гольца, кумжи. В поселок Заозерный Западной Лицы (Западная Лица — первая база советских атомных подлодок) с юга вернулись загорелые дети и жены моряков. Холостяцкий мужской дух в жилье сменился головокружительными кулинарными ароматами, запахами солений и варений, заготавливаемых впрок на долгую полярную ночь с редкими, но такими уютными и желанными праздничными застольями.
Еще в июле, отметив пятилетний юбилей штурма Северного полюса, первенец атомного подводного флота лодка «Ленинский комсомол» (К-3) с полным боекомплектом на борту заступила на очередное боевое дежурство. Остававшиеся в базе лодки отрабатывали в плановом режиме курсовые задачи, трудились для науки, шлифовали организацию борьбы за живучесть (в связи с частыми в те годы утечками из парогенераторов чаще всего играли учебную тревогу «радиационная опасность»). Ничто не предвещало беды...
В ночь на 8 сентября меня разбудил телефон. Оперативная боевая тревога! На часах — полтретьего ночи. Через 15 минут я, флагманский врач дивизии, уже сидел в дежурной машине вместе с комдивом Героем Советского Союза контр-адмиралом Игнатовым Николаем Константиновичем, его заместителем по электромеханической части инженер-капитаном 1 ранга Зарембовским Вячеславом Леонидовичем и представителем Особого отдела (фамилию не помню). Езда по бетонке от Заозерного до штаба флотилии занимает минут 15 — 20. Мы все четверо в машине сидим молча и думаем. Комдиву оперативный дежурный доложил по телефону: «Пожар на К-3. Мы полагали, что подробности узнаем в штабе, но другой информации не было и там. Это означало одно из двух: либо лодка погибла, либо лишена технической возможности передавать информацию.
Все оперативные подразделения Северного флота уже были подняты по тревоге. В район последнего выхода в эфир К-3 вылетели два самолета, туда же спешили оказавшиеся рядом с лодкой наши военные корабли и гражданские суда.
В половине четвертого мы были на борту быстроходного торпедного катера, который имел задание доставить нас на эскадренный миноносец, который с группами усиления и оказания квалифицированной медицинской помощи на борту уже шел полным ходом к месту аварии. Через пару часов катер догнал в штормовом море эсминец, и мы перебрались на него, надеясь узнать о К-3 что-нибудь новое. Увы, первый вопрос, который нам задали на эсминце, был: «Что случилось на подлодке?» Аварийная лодка молчала.
Несмотря на штормовую погоду и ливневый дождь, с рассветом начались непрерывные облеты нашего эсминца самолетами противолодочной обороны НАТО. В Норвежском море они чувствовали себя как дома. Наглость этих ребят нам была хорошо известна. Первое время меня удивляла довольно чистая русская и украинская речь пилотов, переговаривающихся по УКВ. Они часто подтрунивали над нами, спрашивали, не нужны ли девочки, приглашали на ужин в рестораны Парижа и Ниццы. От самих же пилотов нам было известно, что им причитается солидная премия за каждый контакт с советским кораблем, подтвержденный фотосъемкой.
На этот раз мы внимательно вслушивались в их переговоры, надеясь узнать что-нибудь о нашей лодке, но через некоторое время поняли, что и они ничего не знают о К-3, а сопровождают эсминец в надежде выяснить его намерения.
Около 10 утра Игнатову вручили копию шифровки с нашего самолета. Он обнаружил К-3, идущую в надводном положении без внешних признаков повреждений, и докладывал, что пытается установить с ней связь по УКВ, так как на запросы по засекреченным средствам связи лодка не отвечает. Как потом рассказал мне командир К-3 Юрий Федорович Степанов, в условиях плохой видимости было трудно понять, что за самолет запрашивает его по УКВ. Ведь Юра тоже знал, что многие пилоты НАТО хорошо знают русский язык, и опасался передать тревожную информацию в чужие руки. Ему пришлось долго проверять летчиков на знание уникальных непечатных и специальных выражений, смысл которых доступен только нашим морякам-североморцам. Но даже убедившись, что пилоты наши, Степанов лишь намеками дал понять, кто он такой и что ему требуется серьезная помощь. Зашифровать информацию он не мог, потому что шифровальщик и спецаппаратура погибли при аварии.
Наконец эсминец резко сбавил ход и по корабельной трансляции передали: «Подходим к аварийной лодке». Сквозь завесу дождя показался стреловидный силуэт лодки, качающейся на волнах. Эсминец медленно подруливал все ближе и ближе, и на мостике лодки уже можно было различить фигуры в меховых куртках, среди которых я сразу узнал рослого широкоплечего Юру Степанова.
Комдив Игнатов принял решение: оперативной группе на катере эсминца перейти на лодку, а эсминцу дрейфовать рядом. Легко сказать — перейти! Ведь небольшой катер волной так и бросает на покатую, скользкую, покрытую резиной палубу субмарины. Первым прыгнул комдив... и промахнулся. Я зажмурился и втянул голову в плечи. Ведь это верная смерть — его просто раздавит между катером и лодкой. Но принимающие на лодке успели поймать его за руки и одежду и мгновенно выдернули из воды. Комдив жестом пригласил нас за собой и, повернувшись, скрылся за дверью ограждения рубки. Меня, Зарембовского и опера переправляли уже с некоторыми предосторожностями, обвязав швартовыми концами (в случае неудачи из щели между бортами можно было извлечь хотя бы лепешку из нас).
Шагнув в рубочный люк, я сразу заметил, что дизель-генераторы работают и лодка вентилируется в аварийном режиме надводного положения. Командир БЧ-5 В.В. Зайцев коротко сообщил: «Радиационная обстановка в норме». Немного полегчало, но ненадолго...
Спустившись в центральный пост третьего отсека, мы услышали доклад Степанова командиру дивизии. Вот что произошло в ту ночь с первенцем подводного атомного флота лодкой «Ленинский комсомол».
На пятьдесят седьмые сутки похода подлодка возвращалась с боевого дежурства домой. В 1 час 58 минут 8 сентября 1967 года на траверзе мыса Нордкап в первом отсеке возник пожар. Пожар был объемным, полыхало все пространство отсека. Выскакивавшие из него подводники представляли собой живые факелы. Через несколько секунд загорелся и второй отсек. Он был жилой, в этот час большинство моряков в нем спало... Из него по аварийной тревоге успели выскочить всего несколько человек. Спасая лодку и остальную команду, командир приказал задраить переходной люк из второго в третий отсек. Спустя несколько минут там, в первых двух отсеках, погибло 38 человек. Но в последние секунды жизни кто-то из обреченных открыл клинкет вентиляции в центральный пост третьего отсека. Расчет центрального и оказавшиеся здесь по тревоге подводники из других отсеков не успели надеть противогазы (их все равно не хватило бы на всех) и стали терять сознание. Командир сумел только подняться по трапу в боевую рубку и открыть верхний рубочный люк, а потом сам потерял сознание. В этот момент из четвертого отсека в центральный вошла аварийная партия и стала выносить отравленных газами моряков в кормовые отсеки. На их места стали подвахтенные в противогазах. Врубили дизель-генераторы в четвертом отсеке и провентилировали центральный пост. Тем временем командир пришел в сознание.
На берег ушла одна-единственная шифровка о пожаре. Всего погибло 39 человек — тело еще одного матроса, отравленного газами, нашли в трюме центрального. Среди погибших — 8 офицеров и мичманов (в том числе старший помощник капитан 2 ранга С.Ф. Горшков и флагманский химик дивизии капитан-лейтенант В.Н. Смирнов). Корабельный врач капитан медслужбы А.С. Фомин сам получил отравление газами средней степени тяжести. Но дело усугублялось не только этим.
По инструкции при подходе лодки к базе врач обязан произвести полную инвентаризацию медикаментов, подготовить отчет и черновик требований на пополнение и освежение укладок «специальной помощи». Именно этой работой и занимался Фомин в ту роковую ночь в кают-компании второго отсека, собрав сюда все медикаменты и всю медицинскую документацию лодки. По сигналу тревоги он успел выскочить в третий отсек и уже здесь получил отравление газами. А все укладки с лекарствами погибли в огне.
В шкафах лазарета в восьмом отсеке оставались кое-какие медикаменты, но шли уже пятьдесят седьмые сутки плавания лодки (ее автономность рассчитана на 60 суток), и лекарства и другие расходные материалы в лазаретных шкафах подходили к концу, их явно не хватало для помощи 22 подводникам, трое из которых находились в тяжелом состоянии. Кроме отравленных, три офицера выказывали явные признаки реактивного психоза, а следовательно, нуждались в постоянном контроле со стороны врача.
Я разыскал в лазарете кислородный ингалятор КИ-3-М, рассчитанный на подачу кислорода с парами спирта одновременно двум больным, и подсоединил к нему самых тяжелых пострадавших. Но баллончика с кислородом хватило всего на пять минут. Заменить его баллончиками ИДА-59 (аппарата для выхода из затонувшей лодки) или большим кислородным баллоном не удалось, потому что не было переходника к ингалятору. Между тем состояние отравившихся газами ухудшалось прямо на глазах. Группа тяжелых больных пополнилась еще шестью моряками. Спасти их мог только кислород с парами спирта, которые гасят пенообразование в легких.
И тут меня осенила счастливая мысль послать матросов на поиски кислородных баллончиков от спасательных аппаратов ИСА-М, которые я сам еще в 1961 году заменял на этой лодке на новые ИДА-59. Резьба баллончиков у старых аппаратов как раз подходила к медицинскому ингалятору. И хотя все старое снаряжение должны были передать по акту на береговую базу шесть лет назад, через полчаса матросы принесли мне в восьмой отсек около двух десятков баллончиков, в семнадцати из них еще сохранилось хорошее давление. Эта находка спасла жизнь девяти подводникам. По очереди давая им кислород со спиртом, я ввел самым тяжелым последние сердечные средства из шкафа неотложной помощи.
Все. Больше лечить нечем, передать тяжелых на эсминец из-за шторма невозможно, корабельный врач неработоспособен...
Приказав кокам отпаивать пострадавших горячим кофе со сгущенным молоком, я пошел разыскивать комдива. Он был на мостике, подменяя отдыхающего капитана лодки. Доложив обстановку, я сказал, что если нам срочно не передадут лекарства, мы потеряем еще несколько человек. Я вручил ему подробный список лекарств.
— Посмотри на горизонт, — сказал комдив. — Эсминец и все остальные корабли нашего сопровождения идут в противоатомном ордере. Связь с ними мы можем поддерживать только семафором, а это длительная процедура. Сейчас передаем список погибших, так что с лекарствами надо подождать.
— Ждать нельзя, иначе этот самый список увеличится, — упрямился я.
— Мазюк, ты хочешь, чтобы меня сняли с должности еще до прихода на базу? Список погибших передаем по требованию Главного политуправления Минобороны, и я бессилен приостановить это...
— Неужели нельзя попросить, чтобы сделали небольшой перерыв и пропустили мою информацию? И почему они ушли от нас в противоатомный ордер? — не унимался я.
Игнатов вежливо попросил меня покинуть мостик и заниматься своим делом, пообещав при первой же возможности передать мою заявку. Разъяренный, я спустился в центральный пост с твердым намерением записать в вахтенный журнал отказ комдива и проставить время. Остановил меня Слава Зарембовский. Вот что он рассказал мне по большому секрету.
За прошедшие сутки ситуация в аварийных отсеках сложилась катастрофическая. Там в торпедных аппаратах находились четыре обычные торпеды и четыре торпеды с ядерными боеголовками, а на стеллажах — еще один полный комплект торпед с обычными боеголовками. Аккумуляторная батарея второго отсека вентилируется по разомкнутому циклу, то есть через верхнюю жилую часть, где сейчас в большом количестве накапливается водород. Специальные приборы для его каталитического сжигания вышли из строя. Через подгоревшую запорную арматуру в отсек все время поступает под большим давлением воздух. А проще говоря, в первом и втором отсеках накапливается взрывоопасная смесь. Там же находятся электроприборы, которые невозможно отключить дистанционно. Если от искры или тления (которое, возможно, продолжалось) произойдет взрыв водородной смеси, наверняка сдетонируют торпеды на стеллажах, а за ними — и атомные торпеды в аппаратах.
— Сейчас мы готовим аварийную партию из добровольцев, чтобы произвести разведку второго отсека и, если возможно, предотвратить взрыв, — заключил Зарембовский и добавил: — Обстановка скверная, Игорь, взрыва, по-видимому, не избежать.
Я понял, что сейчас речь идет уже не о наших жизнях, а о последствиях несанкционированного ядерного взрыва в международных водах. Ведь кроме атомных торпед, на лодке — два огромных ядерных реактора.
На самой «вершине» Европы, у Нордкапа, без всяких предупреждений, в любую минуту мог вырасти огромный атомный гриб, ставя миру, быть может, в последний раз известный гамлетовский вопрос...
С тяжелым сердцем я отправился к своим пациентам. Только что рассказанное мне по большому секрету, оказывается, не было тайной для всего экипажа. Подводники дошлый народ: все, что происходит на лодке, они со знанием дела просчитывают вперед. Таким образом, на тяжелейший стресс от аварии теперь наслаивалось ожидание неизбежной гибели. Но никто не жаловался, все надеялись, что помощь обязательно придет.
Примерно через час после моего последнего разговора с комдивом, к борту подводной лодки подошел спасатель С-545 и с риском для жизни на лодку перепрыгнул майор медицинской службы Терек. К сожалению, я не помню его имени и отчества, но хорошо запомнил несуетливость и четкий профессионализм майора. Узнав о полном отсутствии лекарств, он не стал тратить драгоценные секунды на расспросы «как да почему?», а сразу же занялся больными. Я помогал ему до тех пор, пока не услышал по трансляции: «Флагманскому доктору на мостик».
Взбежав на мостик, я как раз поспел к тому моменту, когда подошедший эсминец выстрелил из линемета конец, перелетевший через носовую часть лодки. Матросы швартовой команды поймали его и вытащили привязанную к другому концу линя «матрешку» из прорезиненных мешков. В «матрешке» были все необходимые лекарства и одноразовые шприцы, которые сразу пошли в дело. Теперь непосредственной угрозы для жизни пострадавших не было, хотя у некоторых из них уже началась двусторонняя пневмония после отека легких. Задержись посылка на час-другой, и они были бы обречены.
Больные явно повеселели. Оказывается, они все понимали и, представьте себе, даже жалели нас, докторов, видя нашу полную беспомощность. Майор Терек занялся больными, а я составил текст донесения о состоянии пострадавших, принимаемых нами мерах и попросил главных специалистов флота — терапевта и психиатра — встретить лодку в базе. Потом прилег поспать.
Примерно через два часа меня растолкал Слава Зарембовский и увел за собой в центральный пост к комдиву Игнатову (когда спали они — ума не приложу). Там мне рассказали, что все попытки добровольцев проникнуть во второй отсек не удались: увидев в щель люка обезображенные трупы товарищей, матросы аварийной партии сорвали с себя противогазы из-за начавшейся рвоты. То же самое случилось и со второй партией добровольцев. Это была нормальная реакция нормальных людей — что я и объяснил комдиву. Я сам пугал жену истошными криками во сне после занятий по судебной медицине, пока не привык к обезображенным телам.
— Может, ты попробуешь? — спросил меня Игнатов. — Понимаешь, надо туда войти. Иначе все взлетим на воздух.
Разумеется, я согласился. В разговор тут же вступили механики Зарембовский и Зайцев. Они перечислили все, что требовалось сделать в аварийных отсеках: закрыть люк между первым и вторым отсеками, отключить батарейные автоматы, закрыть грибки вентиляции аккумуляторных ям, выявить очаги тления и т.д. Хотя я был врачом, все их мудреные термины понимал, потому что во время службы корабельным доктором на подлодках был как раз командиром второго отсека, где офицерская кают-компания одновременно служит и операционной.
Из центрального отсека меня подстраховывали только двое — Зарембовский и Зайцев. Остальные должны были покинуть третий отсек, а командир и комдив оставались на мостике, задраив нижний рубочный люк. Зарембовский светил мне фонариком через переборочный люк, а Зайцев следил за вентиляцией третьего отсека и был готов открыть переходной люк в четвертый отсек для аварийной партии, если с нами троими случится беда.
Из центрального третьего отсека люк открывается внутрь второго отсека. Еще при первой неудачной попытке аварийной партии войти туда выяснилось, что гора тел за переборкой позволяет лишь приоткрыть люк. В эту узкую щель и предстояло мне втиснуться. Я разделся до трусов, надел шерстяные носки и перчатки, противогаз и жестом дал знак, что готов. Слава открыл кремальеру люка. Дверь не поддавалась. Помимо завала трупов ее подпирало повышенное давление воздуха внутри второго отсека. Зайцев выровнял давление, открыв клинкет вентиляции. Дверь люка приоткрылась, и я увидел обезображенные, сплетенные в агонии трупы наших товарищей. Слава лег на спину, уперся ногами в дверь люка и отжал ее, чтобы я смог протиснуться внутрь с противогазом на груди. Его усилие было таким отчаянным, что потом он около месяца прихрамывал на одну ногу.
Представившаяся картина не сотрется из моей памяти до конца моей жизни.
Пройдя по трупам в носовую часть отсека, я оттащил от переходного люка в первый отсек мертвые тела и задраил его, потом по очереди выполнил все остальные предписанные мне механиками действия. После этого прошел по каютам. Мертвый старпом сидел на диване. Мягкая обивка мебели местами еще тлела. Обгоревшие трупы были красно-черного цвета, без одежды и без волос. Уже начался процесс разложения. Я полз на четвереньках по скользкому спрессованному клубку тел, над которыми поднимался пар. Воздух, которым я дышал через противогаз, был горячим. Я был весь мокрый от пота и сукровицы трупов. Попытавшись выпрямиться, я ударился о какую-то железку и пробил маску противогаза и кожу головы. Мгновенно почувствовался запах гари, и я стал выбираться ползком по телам к светящемуся серпу переборочного люка. Ребята вытянули меня в показавшийся мне прохладным центральный отсек...
Я так подробно описал этот эпизод не для того, чтобы показать, каким был смелым и сильным. На моем месте то же самое сделал бы любой из моих товарищей — мы так были воспитаны. Просто в тот раз каждый из нас занимался своим делом.
Доложив комдиву о выполнении задания и получив «добро» на отдых, я принял таблетку транквилизатора и спал до самого возвращения лодки в базу. Проснулся от голода: в суматохе событий я совсем забыл о еде. Плотно закусив у коков, я пошел к майору Тереку, и мы стали думать, как выносить из лодки тех, чье состояние вызывало у нас опасение. Таких было девять человек. Но все они отказались от помощи и сами вышли из лодки. Такую деликатность и стеснительность подводников мне приходилось видеть и раньше. Отчетливо помню, как в 1962 году облученные смертельной дозой радиации моряки с К-19 отказались от носилок, самостоятельно сошли по трапу на берег и сели в санитарные машины. Члены государственной комиссии, наблюдавшие эту сцену, к сожалению, вовсе не знали характера подводников и доложили Хрущеву, что никто не умрет. А умерли восемь человек.
Разбудил меня телефон. Вызывал комдив Игнатов. Быстро побрившись и надев свежую рубашку, я с грустью посмотрел в зеркало на свое осунувшееся, бледное от недосыпания и пережитого лицо и вышел из каюты. Игнатов повел меня в салон председателя госкомиссии В.А. Касатонова, где были еще его заместитель по комиссии вице-адмирал Г.Н. Холостяков и командующий Северным флотом адмирал С.М. Лобов. Касатонов попросил меня самым подробнейшим образом пересказать все, что я видел во втором отсеке еще в море. Я понял, что сейчас выясняется причина пожара. Потом адмирал спросил:
— Скажите, доктор, сколько вы служите на лодках?
— Двенадцатый год, товарищ адмирал, — ответил я.
— Семен Михайлович, — обратился он к Лобову, — почему доктора так долго служат на подводных лодках? Ведь они все забывают.
— Мы готовим из него начальника медицинской службы флота, — слукавил Лобов.
Касатонов повернулся ко мне:
— Страшно теперь будет служить на атомоходах?
— Да, страшно. При таких авариях защиты нет.
— Как бы вы предложили поступить нам с экипажем «тройки»?
— Дать месяц отдыха и растасовать по другим экипажам. Больных комиссовать.
— Так и поступим, — сказал Касатонов, повернувшись к Лобову.
— Спасибо, доктор, отдыхайте, — отпустил меня Касатонов.
Я вышел из каюты, а следом за мной вышел Холостяков. Взяв меня под руку, он тихо сказал, что меня и еще пятерых решено представить к званию Героя. Я поблагодарил прославленного моряка, хотя, по своему опыту, очень сильно сомневался, что так и будет. И не ошибся. Ни Холостяков, ни сам Касатонов еще не знали, что в недрах их комиссии зреет обидное для флота «особое мнение»...
Допросив с пристрастием членов экипажа, политработники и особисты выудили у кого-то из матросов признание, что на лодке имели место случаи курения. Нашлось и доказательство: докладная одного старшины и протокол комсомольского собрания, где осуждалось курение на лодке. Логика была простая: раз курили, значит, сами подожгли. Нет вам почестей, нет сочувствия...
На самом же деле причиной пожара (потом это подтвердила экспертиза) была течь в системе гидравлики первого отсека. Под большим давлением, как из пульверизатора, микроскопические капельки веретенного масла мгновенно заполнили облаком весь отсек, и, как только они соприкоснулись с пластинами регенерации воздуха, произошел взрыв и начался объемный пожар. Французские подводники так неоднократно горели, пока не поумнели... Наши конструкторы, по-видимому, об этом не знали и только потом, потихоньку, заменили веретенное масло на негорючую кремнийорганическую смесь марки ПГВ.
Похоронили наших несчастных товарищей на окраине поселка Заозерного. В большую братскую могилу установили 39 наскоро сколоченных гробов с фотографиями моряков. Но я точно знал, что большинство опознать не удалось, так и ушли они в землю... Для прощания выстроилась в каре вся дивизия, пришли почти все жители военного городка с цветами (невесть откуда взявшимися в это время года). Много было детей. Над седыми заполярными сопками долго кружилась мелодия траурного марша. Потом на братской могиле был установлен безымянный памятник с лаконичной надписью «Подводникам, погибшим в океане 08.09.67 г.».
Спасшего лодку командира Степанова и его замполита Д.А. Жиляева скромно наградили орденами Красной Звезды. Больше никто не получил от Родины ни слова благодарности. Экипаж растасовали. Многих офицеров перевели служить на Большую землю.
Для меня эта шестая по счету и последняя на Севере аварийная эпопея закончилась переводом на Черноморский флот. Спустя два месяца по прибытии в Севастополь я обратился за разрешением направить в ЦК КПСС документ с моим личным анализом аварии и предложениями о том, какие изменения надо внести в подготовку всех экипажей на случай повторения подобных аварий. После долгих отказов я получил разрешение, и засекреченный доклад ушел в ЦК. Через пять дней меня вызвали в штаб флота для разговора по ВЧ с членом Военного совета В.М. Гришановым. Он сказал, что по поручению военного отдела ЦК моя записка будет рассмотрена Военным советом ВМФ для принятия практических мер.
Потом я понял, а еще позже узнал достоверно, что никаких мер не было принято, и спустя два года при аналогичном пожаре в Бискайском заливе погибла атомная подлодка К-8, на которой я начинал службу врачом в 1958 году.
Рассказывал полковник медицинской службы И.А.МАЗЮК
На фотографиях:
- ЭТО — НЕ «КУРСК» ЭТО — БОЛЬШАЯ ДИЗЕЛЬНАЯ ПОДЛОДКА ТИПА «ВАРШАВЯНКА». СНИМКИ СДЕЛАНЫ В БАЛТИЙСКЕ И КРОНШТАДТЕ ВО ВРЕМЯ УЧЕНИЙ.
В материале использованы фотографии: Александра ФИЛАТОВА, Якова ТИТОВА