ВИНОВНЫ ВСЕ
Ни во взрыве в подземном переходе на Пушкинской площади, ни в гибели субмарины «Курск», ни в пожаре на Останкинской телебашне, в общем-то, нет ничего такого, что переворачивало бы наши представления о жизни. Кораблекрушения, пожары, другие бедствия бывали всегда. Разным было только то, как человек на подобные новости откликался.
Наш отклик на эту августовскую череду бедствий — растерянность. Вопросы «почему?» и «за что?» нас волнуют все-таки больше, чем «кто виноват? и «что делать?». Мы неспособны просто по-человечески дать оценку случившемуся. Мы впадаем в мистицизм. Говорим, что во всем виноват месяц август: ни разу не обходился без несчастий. Что подводную лодку взорвали чеченцы, а телебашня загорелась от накала страстей в эфире в связи с гибелью подлодки. Мне рассказали, как одна пожилая москвичка всерьез уверяла подругу, будто пожар в Останкино — это сигнал к началу Третьей мировой войны. Другая версия, подслушанная моим знакомым в троллейбусе: «Те, кто решил развалить Россию до конца, увидели: с «Курском» ничего не вышло, народ выстоял, поэтому народ лишили телевидения». Непонятно, правда, как это увязать с тем, что якобы наше телевидение давно в руках жидомасонов...
Так позволительно рассуждать язычникам. Дикарям. А мы все-таки люди цивилизованные.
Когда пробуешь оценить происшедшие в России в последний месяц катастрофы — в духовном, а не только в политическом аспекте, — упираешься все в ту же самую проблему информации. Ведь информация в дословном переводе значит «внятное, зрелое представление о чем-либо, рождение в сознании какого-то четкого образа».
В ранние периоды истории горестная информация доходила до человека сама собой. В течение XX столетия тоталитарные режимы ее сразу делали секретной, поэтому она попадала к людям окольными путями. На Западе (а в течение последних десяти лет и в России) люди привыкли, чтобы новости принадлежали всем. Право на информацию — священное право. Получить новость, узнать правду сразу после несчастья — значит с болью, а кто может, и с молитвой, л и ч н о пережить его. Пережить с самого начала и до конца. Пережить с теми, кого непосредственно коснулась беда.
Мучительными для России были полторы недели ожидания — спасут или не спасут команду «Курска»? Потом появились сообщения, что, оказывается, с первых часов руководителям операции было ясно: спасти их нельзя. То же самое повторилось и в случае с пожаром на Останкинской башне: вот-вот, сообщали нам, его потушат... хотя специалистам с первых минут было ясно, что пожар не будет остановлен, пока башня не выгорит дотла. Нас как будто держат за тех, какими были мы двадцать и даже десять лет назад. Но мы совсем другие.
К счастью, мне часто приходится бывать в глубинке, и я знаю: глас народа сегодня — это не разговоры в московском троллейбусе. Нет, современный россиянин — вне зависимости от того, где он живет, — человек сознательный. Внутренне созревший. Огромное впечатление произвело на меня то, как держались родственники погибших подводников. Очень простые, в сущности, люди, они держались точно так же, как держались, мы помним, жены репрессированных писателей, священников и маршалов, как держались, мы знаем, жены декабристов — на высочайшем уровне человеческого достоинства.
Современные россияне все-таки не мрачные идеалисты, сплетничающие о врагах-взрывателях и рукоплещущие лидеру американского Ку-клукс-клана (которого дома давно перестали слушать), а молодежь из маленьких городков России, ребята 13 — 20 лет, широко пользующиеся Интернетом и никак не считающие себя пассивными свидетелями истории. Я недавно побывал в городе, где население меньше ста тысяч, и почти тысяча пользователей Интернета. Вот — современный россиянин. Такому человеку нельзя лгать. С таким человеком нельзя играть в информационные игры «веришь не веришь». И с ним такой фокус больше не пройдет.
Могу сказать опять-таки по опыту своих поездок по провинциям: огромное значение там приобретают «круглые столы», семинары и конференции, посвященные прошлому и будущему нашей страны, где больше говорят не приехавшие из Москвы гости, а, наоборот, хозяева. Новая Россия строится именно здесь — где рушатся баррикады между теми, кто привык, чтобы их слушали, и теми, кто привык слушать. Между теми, кто работает в средствах массовой информации, и теми, кто пользуется ими. Между теми, кто управляет, и теми, кем управляют.
Из уст священника это, быть может, прозвучит странно — мне кажется, что прошло время проповедей. Прошло время громких речей и эффектных деклараций. Прошло время властителей дум. Если десять лет назад мы ночь напролет сидели перед телевизорами, с воодушевлением следя за словесными баталиями на съездах народных депутатов, сегодня такие речи никому не нужны, никому не способны помочь.
Мы должны сами наконец научиться разговаривать друг с другом. Доверительно и откровенно. И на всех уровнях.
Нам надо понять: лидеров — в том смысле, в каком они были в политической и общественной жизни XX века, — больше не будет. Вожди и мыслители уходят, на их место приходят менеджер и, скажем так, обыватель. Но только не тот обыватель, который в августе 1914 года пил кофе, пролистывая газету с сообщением о начале войны, после чего шел на работу, а обыватель как выразитель интересов и чаяний среднестатистического подданного. Выразитель недоверия среднего человека к тому, что лично от него будто бы ничего не зависит.
Нет, мы вступили в такое время, когда от каждого из нас что-то зависит. Когда все причастны ко всему происходящему. Вот почему лишены какого-либо смысла поиски виновных, поиски врага. Виновные и главные враги — мы сами, привыкшие перекладывать ответственность на других, надеяться на то, что начальству виднее, привыкшие видеть в журналисте главного потребителя информации.
Лишены, по-моему, здравого смысла и разговоры о том, что последние десять лет были временем сплошных разрушений. Во-первых, эта иллюзия связана как раз с нашим все более свободным доступом к информации. А во-вторых, мы забываем, какие катастрофы были в предыдущие десятилетия. Мы забываем о Челябинской трагедии, о Чернобыле, о землетрясении в Спитаке. Мы забыли о том, как бились один за другим самолеты и терпели бедствие корабли и субмарины и как об этом узнавали, кроме начальства, лишь те, чьи родные разбивались и тонули.
Мы переживаем беду — и забываем о ней. Но иногда, редко, нас выводит из состояния равновесия страшный вопрос: «За что?»
Легко думать с болью о погибших, когда они пали на поле брани. Труднее — когда их убила злобная и безнравственная власть. Но как оплакивать людей, погибших непонятно за что?
Все изнутри начинает в тебе возмущаться. Мы — перед глухим тупиком, и выход из него не подсказывает нам никто и ничто.
Ты начинаешь искать злодея, который все это устроил.
А злодея, оказывается, нет.
И тогда надо вспомнить о себе самом.
Ибо много кто из нас мог бы так же вдруг погибнуть по непонятным причинам. Если мы подумаем о том, что в таком положении может оказаться любой из нас, нам сразу станет ясно: важно спрашивать себя не только о том, за что отдана жизнь, но и о том, насколько жизнь каждого и каждой ценна сама по себе.
По-настоящему страшно расставаться с человеком не тогда, когда мы как-то приобщены к его жизненному опыту, когда, следуя за гробом, всем сердцем соглашаешься с Горацием и Пушкиным: «Весь я не умру» — но тогда, когда мы об этом удивительном опыте ничего не знаем. Разве не страшно, что о моряках с «Курска» мы не знаем ничего, кроме факта их гибели? Но даже и опыт смерти может нас чему-то научить, может стать утешительным.
Каждый день в России, в мире умирают не 118 человек, а гораздо больше. Умирают от голода и эпидемий, погибают в катастрофах, падают жертвой террористов. Мы знаем об этом, но никак не переживаем.
Вот когда особенно важна информация — в момент очередного сообщения о чужом несчастье. Потому что новость вдруг перестает быть новостью, ты вспоминаешь слова Джона Донна о колоколе, всегда звонящем по тебе...
Позорно, горько, что журналисты ничего не поведали россиянам о том, что трагедия «Курска» была пережита всем миром. Газеты в Англии, Германии, Франции всю неделю выходили с целыми полосами, посвященными нашему несчастью. В Испании, рассказывали мне, люди бросались к русским туристам со слезами: «Какое горе!»
Почему столь остро была воспринята эта новость?
Потому что люди, привыкшие плыть в потоке информации, почувствовали: в случившемся так или иначе виноваты все.
Вот и ответ на мучающий нас вопрос: «За что?»
Нам всем так больно — потому что мы все виноваты.
Виноваты политики, не научившиеся до конца доверять друг другу. Виноваты военные, скрывающие информацию от начальства, и журналисты, падкие до сенсаций. Виноваты конструкторы, которые проектируют подводные лодки, на которых так тесно, что приходится набирать команду малорослых и худеньких ребят. Виноваты налогоплательщики, финансировавшие строительство якобы непотопляемой субмарины. Виноваты верящие в то, что подводные лодки не тонут, а телевышки не горят (хотя еще 20 лет назад пожарные били тревогу). Виноваты, оказывается, даже испанцы, плакавшие на улице: «Моряки погибли из-за нас. Мы не сумели доказать вам, что нас не нужно бояться».
Моряков объяли воды Баренцева моря, а нас всех — чувство вины, пусть даже неосознанной. Нам так больно и стыдно, потому что мы вдруг почувствовали себя в ответе за чужую жизнь.
В этом смысле мы должны быть благодарны команде «Курска», равно как и погибшим в переходе под Пушкинской площадью и в шахте лифта Останкинской башни. Эти люди, совсем чужие большинству из нас, пробудили в огромном числе душ чувство острой ответственности за все происходящее в мире. Все они погибли в процессе жизни.
Теперь самое важное — чтобы это чувство не покинуло нас. Не ушло, как вода в песок. И хоть в чем-то сделало нас другими.
Священник Георгий ЧИСТЯКОВ,
член-корреспондент РАЕН
|
