КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ «ТИТАНИК»

Со времени публикации статьи Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию» прошло десять лет. Время подвести кое-какие итоги.

КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ «ТИТАНИК»

1. НЕПОСИЛЬНЫЕ СООБРАЖЕНИЯ

Главная проблема России в том, что она одна. Помните анекдот про раввина, который давал советы по куролечению? Сначала рекомендовал рассыпать зерно кружочками, потом квадратиками, потом все куры передохли. Раввин очень об этом жалел. У него еще столько было рецептов!

Так вот: выбрать в наши времена единственно верный путь обустройства России возможно только методом проб и ошибок. Для этого надо несколько Россий. Обустраиваем и сравниваем. Частичным решением проблемы было бы создание компьютерной стратегии «Обустройство России» вроде известного «Счастливого острова» или «Цезаря» — но не совсем понятно, как ввести в игру фактор российской непредсказуемости. Он никак не программируется.

Статья Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию. Посильные соображения» была опубликована 27-миллионным тиражом в сентябре 1990 года — сначала в «Комсомольской правде», потом несколько раз брошюрой. Датирована статья июлем. Математик Солженицын умеет компактно располагать материал. Его работа делится на разделы: «Ближайшее» и «Подальше вперед»; каждый раздел разбит на пятнадцать главок — «А что есть Россия?», «А сами-то мы каковы?», «И чем может обернуться» и пр. Такой способ организации текста представляется нам оптимальным. Ни на какие собственные посильные соображения насчет обустройства России мы не отваживаемся. Речь идет лишь о попытке анализа основных солженицынских предложений с десятилетней дистанции.

2. НАЗВАНИЕ

Более популярной статьи во все перестроечное время (условно ограничиваемое периодом 1985 — 1991 гг.) не было. Ее выхватывали друг у друга, изучали в школах, ругали, хвалили и, что самое невероятное, — читали. На фоне тогдашней разоблачительной публицистики, то надрывно-истеричной (а-ля сегодняшняя «Новая газета»), то глумливо-издевательской (а-ля сегодняшний «МК»), текст Солженицына казался очень труден для восприятия и попросту скучен — и однако ж масштаб имени и масштаб ожиданий сделали свое дело. Статью прочли, а название ее вошло в пословицу.

Об этом названии многие оппоненты Солженицына отзывались опять-таки не без глума: не в силах придраться к содержанию (или не желая лезть в такие скучные материи, как национальный вопрос и сельское хозяйство), они придирались к вывеске. Так, видный структуралист и большой остряк А. Жолковский выразился в том смысле, что сам глагол «обустроить», отсутствующий даже у Даля, вызывает ассоциации с чем-то жалким, временным, вроде латания дыр ветошью. Не перестроить, а обустроить: кое-как обжиться, обернуть, как ногу портянкой... Я не структуралист, и мне нравится. Мне как раз кажется, что в глаголе «обустроить» есть что-то домашнее, уютное: вроде как обстроиться, обзавестись подушечками, рюшечками, плюшечками...

И вообще, плохое название в народ не уйдет. Это — ушло: сработали, конечно, и тираж, и слава, но ведь и песни «Мумий Тролля» у нас ого-го как тиражируются, и Земфира звучит со всех лотков, а цитаты из их текстов в повседневную речь не торопятся. Названия «Как нам обустроить...» (требуемое вписать) плодились грибными темпами. Самый экзотический вариант, который я помню, — «Как нам обустроить кроличий домик». Хочется надеяться, что с кроликами получилось лучше, чем с Россией. Жалко все-таки.

Надолго замолчавшего в застолье выводили из задумчивости непременным вопросом: «Что, соображаешь, как обустроить Россию?» Про уверенного говорили, что он знает, как обустроить Россию. Собственная моя жена, распределяя тришкин кафтан общей зарплаты по статьям семейного бюджета, спрашивает со вздохом: «Ну, и как же нам обустроить Россию?» В общем, если бы статья могла икать, она бы только это и делала.

3. КАК НАМ ПАХАТЬ

В названии солженицынской статьи меня смущает только одно слово: «нам». Слово это в России вообще традиционно нелюбимо, особенно в посткоммунистические времена: стоит оратору сказать «мы», «нам» — его одергивают: говорите за себя! Выражение «мы пахали» хрестоматийно, как и название замятинской антиутопии.

Обустроить Россию, по Солженицыну, должны какие-то таинственные мы; но, во-первых, никогда не была страна так расколота и разобщена, как в момент этого к ней обращения, а во-вторых, Солженицын и не предполагал, что обустраивать будут все. То есть прямо у него это, конечно, нигде не сказано, но само понятие «мы» не раскрывается ни разу, а вместе с тем ясно, что эти МЫ должны быть крайне влиятельные, облеченные властью. «Надо» (объявить, остановить, уменьшить налоги, увеличить пошлины) — безличная конструкция. Но ясно, что абы кто объявлять не будет. Власть? Но относительно власти Солженицын высказывается предельно жестко: все это перекрасившиеся коммунисты; тут с ним трудно не согласиться. Проговорка же, по сути дела, у него одна: «У горцев Кавказа держался порядок не «общего голосования», а — «опрос мудрых».

Совершенно очевидно, что власть — по Солженицыну — должна принадлежать мудрым. То есть они должны быть ее советчиками, и они же — ее рупором. К государственному управлению следует как можно шире привлекать не просто интеллигенцию (отношение А.И. к советской интеллигенции достаточно известно хоть бы и по «Нашим плюралистам», просто чтобы не ссылаться на пресловутую «Образованщину»), но интеллигенцию подлинную, закаленную в борьбе, не запятнанную ложью, читавшую Ильина с Бердяевым... Солженицын здесь вовсе не навязывает стране себя как единственного руководителя — как пытались интерпретировать статью его недоброжелатели. Он любит не столько властвовать, сколько совещаться (но вот здесь уже предпочитает быть первым среди равных). И здесь-то выплыло главное заблуждение Солженицына, главная беда его долгого отрыва от Родины: он полагал, что этот слой, способный консультировать власть, в России есть. Что такой совет старейшин может быть сформирован: как же — ведь есть Можаев, Солоухин, Говорухин, Распутин (член Президентского совета при Горбачеве), хоть бы и Искандер (народный депутат СССР)... Солженицын уезжал из России с сознанием, что он оставляет здесь соль земли, прекрасную мыслящую прослойку, которая, собравшись, уж непременно решит, как быть! Идея технократического управления, то есть некоего совета технократов и прагматиков, достаточно отчетливо просматривается у него и в «Красном колесе». И все мы думали, что интеллигенция у нас есть и что с нею надо только посоветоваться...

Но именно она-то и оказалась настолько растерянна, настолько подавлена, а потом настолько унижена, что прислушиваться к ней — значило бы погубить страну в одночасье. Да и потом, пока Солженицын был в изгнании, обстоятельства изменились. Кто-то умер, кто-то разъехался, кто-то постарел — а с годами мы все не улучшаемся. Молодая же интеллигенция совсем уже не тянула на это высокое звание: у нее был лозунг — выживание при любой системе и любой ценой. В эпоху раннего рынка все приоритеты сместились немедленно. Слово «интеллигенция» тогда сделалось почти ругательным: интеллигентом называли всякого, кто стеснялся заработать свои первые деньги. Словом, ставка была сделана не та и не на тех. Оставался без ответа главный вопрос: КОМУ возрождать Россию? Большинству ее населения, как выяснилось, она была не очень-то и нужна, чтобы не сказать просто — не нужна на фиг.

А одному ему, конечно, никак не сдюжить. Он сам сказал: сживлять — не разрубать. Почти в одиночку своротил гигантскую советскую систему «Архипелагом», но выстроить в одиночку новую Россию, хотя бы и по тихомировским или столыпинским лекалам, не под силу и самому большому писателю.

4. ЧАСТЬ КОНСТАТИРУЮЩАЯ

Констатирующая часть статьи Солженицына ни у кого не вызывала возражений и показалась еще недостаточно хлесткой по тем отважным временам. Статья открывалась двумя соображениями, которые на сегодняшний взгляд выглядят одинаково преждевременными: во-первых, «часы коммунизма свое отбили», а во-вторых, «мы — на последнем докате».

Часы коммунизма никогда не отобьют своего, потому что сводить коммунизм к марксо-ленинскому учению было бы непростительным сужением. Коммунизм — это не более чем перенос основных принципов природной и животной жизни на человеческую, общественную: триумф грубого и ползучего выживания при полном забвении морали. Нравственно все, что выгодно, величественно все, что кроваво. Коммунизм бессмертен, как сама природа, и изменчив, как она. Никаких принципов и философий у него нет. Он сегодня пылко утверждает одно, а завтра прямо противоположное. Единомышленники вербуются по принципу максимальной мерзотности. Коммунистом называется человек, который ни во что не верит и при этом готов на все. Именно из коммунистов состоит практически вся нынешняя власть и вся ее бизнес-элита.

Последний докат тоже значительно отдалился, потому что состояние 1996 года Солженицын в своей более поздней статье назвал «предгибельным», то есть оценил его более оптимистично, чем за шесть лет до того. Трудно сказать, было ли у России на всем протяжении ХХ века другое состояние. Если иметь в виду 1913 год, так это ведь тоже был последний докат. Выяснилось, что резерв гибнущей Империи несколько больше, чем всем казалось в лихорадочном 1990 году с его апокалиптическими настроениями.

В остальном не подписаться под солженицынскими констатациями нельзя и сейчас: если не брать в расчет таких сомнительных для стилиста фраз, как «выграбили наши несравненные недра», здесь и поныне все справедливо. И, боюсь, было бы справедливо практически для любого момента русской истории — ибо сколько ни читаю русскую публицистику и философию, везде натыкаюсь на сходный набор диагнозов. Полагаю, что ни одна политическая программа в мире не начинается с утверждения «у нас все хорошо». Напротив, политик или публицист, желающий сделать свою программу эффективной, обязан начинать с того, что у нас все плохо. Однажды Кронкайт спросил Кеннеди: что было для вас самым большим сюрпризом на президентской должности? Тот не задумываясь ответил: что все еще хуже, нежели я говорил, когда избирался.

5. ЧАСТЬ АКТУАЛЬНАЯ

Огромное большинство солженицынских советов по обустройству России выдавало чудовищную наивность, весьма, однако, извинительную в писателе — коль скоро у нас и профессиональные экономисты оказались неспособны предвидеть очевидные, как сейчас кажется, вещи. Глядя отсюда — все очень логично, все развивалось единственным и довольно предсказуемым путем, а именно по худшему из возможных сценариев. Мы к этому еще вернемся. Глядя же из тогда... Наивность любого писателя поразительна и объясняется впечатлительностью, восприимчивостью к боли. Самая горячая точка кажется писателю самой опасной, а между тем политика — дело циничное, и гибнут царства чаще всего не от того, что в них наиболее отвратительно, а от иных, менее очевидных причин. Пример: в «Письме вождям Советского Союза» Солженицын указывал на восточную вообще и китайскую в частности опасность как на одну из главных. Оказалось — мимо (но как запуганы были мы все необъяснимым, зверским китайским фанатизмом!). В конце восьмидесятых главной бедой Солженицыну казался неизбежный распад Союза и трагедия наших соотечественников, остающихся в республиках. Между тем, сколь ни горько это говорить, эта проблема в конечном итоге оказалась второстепенной на фоне того, что происходило внутри страны. И даже чеченская война — отнюдь не главная причина сегодняшнего печального положения России, хотя именно Чечня — наиболее болезненная и постыдная глава нашей постсоветской истории.

Солженицын пишет, что всех русских (которые этого пожелают, а они, конечно, пожелают) надо будет непременно ввезти в Россию из республик, обеспечить жильем и работой. Где взять деньги? Очень просто: приостановить военное производство и освоение космоса, перестать помогать развивающимся странам... Это и есть самый распространенный и самый обывательский взгляд на тогдашнее наше положение: откуда у нас дефициты? — да вот чернозадым помогаем да в космос летаем. Даже антипод Солженицына Бродский, перечисляя символы российского раздолбайства, упомянул космонавтов: «И к звездам до сих пор там запускают жучек плюс офицеров, чьих не осознать получек». Очень хорошо, перестали производить наступательные вооружения, последовали и другому солженицынскому совету — «пресечь безоглядные капитальные вложения в промышленность». Тут же вылезла проблема, куда более болезненная, чем бедствия наших сограждан в бывших республиках: большинство предприятий стоит по причине нерентабельности, работать людям негде, уникальные специалисты из тех же военных и космических производств вышвырнуты на улицу, интеллектуальный потенциал страны убывает на глазах... Я уже не говорю о солженицынском совете распустить все республики, кроме славянских. Как раз Украина-то и ушагала от России дальше всего — и ностальгические настроения, сколько могу судить, в ней сведены к минимуму: по СССР здесь тоскуют гораздо меньше, чем в том же Казахстане. А воссоединение России с Белоруссией, которую Солженицын назвал «кроткой», выглядит шагом, компрометирующим Россию не только в глазах собственной интеллигенции, но и в глазах лучших сынов кроткой Белоруссии: выходит, мы способны брататься только с диктаторами? К сожалению, своего отношения к Лукашенко Солженицын пока никак не выразил; подозреваю, впрочем, что это было бы не самое плохое отношение...

Солженицын оказался безоговорочно прав лишь в двух своих тезисах (если не считать общеупотребительных слов о том, что общероссийский подъем немыслим без подъема провинции и пр.). Первый — замечание в главе «Семья и школа» о том, что первостепенное внимание следует уделить реформе образования и повышению учительских зарплат. Зарплаты и по сей день мизерны, преподавать некому, школы живут на поборы с родителей, преподают в них абсолютно по-советски, и лишь в программе Грефа намечены некие кардинальные реформы в этой области (поглядим еще, не окажутся ли к худшему и эти перемены, — лично я далеко не в восторге от двенадцатилетки, ибо к ужасу ребенка перед словом «школа» добавится теперь еще и ужас от цифры «двенадцать»). Вторая мысль, с которой не станет спорить никто и которая, однако, поражает своей новизной в контексте солженицынской статьи, — из главы «Все ли дело в государственном строе»: «А скажем и так: государственное устройство — второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве — невыносима и самая разливистая демократия».

Вот это сбылось стопроцентно. А скажем и так: каковы ж должны были быть способы того духоподъема, чтобы рассолодившийся и перегнивший национальный дух воспрял сызнова?

Этого Солженицын не знал, и никто не знал. Потому что дух нации — это вам не экономика, он подчиняется другим законам. Подъем наш в конце восьмидесятых потому и был недолговечен, что эйфория наступила от самого факта перемен. Когда же выяснилось, что перемены эти никоим образом не улучшают жизни, а только добивают империю, — тут эйфория и кончилась. Последним ее всплеском было августовское стояние у стен Белого дома в 1991 году. В последние 10 лет ХХ века Россия только и делала, что стенала.

6. ЧАСТЬ ОСНОВНАЯ

Во второй, главной части своей книги Солженицын делает все возможное, чтобы мягко, осторожно, с беспрерывными оговорками (по тем временам совершенно обязательными, ибо демократура брала свое) убедить читателя: демократия России не очень-то и нужна... совсем не нужна... вредна! Демократия бывает разная, от партийных списков один вред, демократия уместна только внизу, в провинции, на нижних этажах власти, наверху же надо елико возможно сохранять прежнюю систему государства, прежнее устройство. Солженицын не любит демократию с тех самых времен, как очутился в ее логове — на Западе. Успели при ней пожить и мы — и трудно не согласиться с тем, что демократия как таковая обернулась для России хаосом и апофеозом воровства. Виновата в этом, конечно, не демократия, а вот именно что народный дух, как и было сказано выше. Народный дух был таков, что демократия и империя при нем были бы одинаково отвратительны. Все слишком долго были отравляемы ложью, потребительством, двойной моралью, априорным недоверием к власти и к ее оппонентам, часто перенимавшим ее методы. Так что правота Солженицына в сегодняшнем контексте столь же очевидна, сколь и иллюзорна. Да, намереваясь приготовить яичницу и разбивая тухлое яйцо, мы морщимся от запаха, но это не значит, что не следует бить яйца. Это значит только, что яйцо стухло, вот и все.

В сегодняшнем состоянии России демократия виновата в наименьшей степени. Боюсь, ни одно государственное устройство не сладило бы с таким измученным и разложившимся обществом. Кстати, единственный совет Солженицына, который был исполнен (но не потому, что его услышали, а потому, что Ельцин ухватился за власть), оказался именно совет о постепенном, осторожном реформировании государства, о сохранении основных его структур... Ельцин как истинный обкомовец притащил с собой новых фаворитов, но стиль его оставался прежним: единственное, что изменилось, — ввели свободу слова. У нас ведь все вводят, ибо то, что приходит само, оказывается обычно слишком чудовищно... В остальном игры в Конституцию закончились уже в 1993 году, равно как и игры в Думу. Российское государство снова стало авторитарным, и демократия в нем оказалась востребована лишь во времена выборов президента.

Сегодняшняя Россия, кажется, о демократии слышать не хочет — разве что об управляемой. Любая попытка жесткой рукой навести в России хотя бы минимальный, номинальный порядок вызывает визг прессы, полагающей себя оплотом свободы. Это опять-таки не значит, что демократия для России однозначно плоха. Это значит только, что во времена распада империи она, скажем так, не предпочтительна.

А о том, почему нельзя было Россию обустроить, начали в последнее время догадываться многие.

7. ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ОБУСТРОИТЬ РОССИЮ

Один крупный бизнесмен сказал мне однажды со всей откровенностью: бессмысленно поддерживать то, что не стоит само.

Существуют макроисторические закономерности, мистические, но вполне познаваемые. Российская империя закончилась в семнадцатом и после пятилетней разрухи возродилась в виде империи советской. Советская империя загнивала и гибла с пятьдесят третьего (ибо никакая тирания не переживает своего тирана), разлагалась с шестьдесят восьмого, а в восемьдесят пятом вступила не в этап очищения и возрождения, а в период последних судорог. Эти последние судороги продолжаются и поныне, становясь все более травматичными для населения: вот уже и подлодка утонула, и Останкинская башня сгорела, а вскоре и все производственные мощности износятся — ибо мирный переход империи на капиталистические рельсы невозможен. Реформаторы думали, что они ее возрождают, но они ее добивали.

Россия существовала как империя на протяжении тысячи лет, внутренних своих противоречий пыталась не замечать и глушила их беспрерывным внешним ростом. В двадцатом веке она оказалась уже не в силах удерживать собственные окраины, ее потряс глубокий внутренний кризис, а поскольку возродилась она опять как империя, только не в пример более жестокая, ей, в этом качестве, оставались считанные десятилетия. И сегодня, в 2000 году, я считаю: ни в какое новое качество страна за эти годы не перешла. Все, что было задумано во спасение, оборачивалось погибелью. В том же 1990 году, когда была опубликована статья «Как нам обустроить Россию», один поэт написал стихи «Похвала бездействию». «Когда кончается эпоха и пожирает племена — она плоха не тем, что плохо, но тем, что вся предрешена. И мы стремимся бесполезно, по логике дурного сна, вперед — а там маячит бездна; назад — а там опять она, доподлинно по «Страшной мести», когда колдун сходил с ума. А если мы стоим на месте, то бездна к нам ползет сама. Мы подошли к чумному аду, где, попирая естество, сопротивление распаду катализирует его. Зане всеобщей этой лаже — распад, безумие, порок — любой способствует. И даже — любой, кто встанет поперек».

Вот этот прогноз, к сожалению, подтвердился. Построить великую страну с нынешним правительством, нынешней промышленностью и нынешним народом (про нынешнюю прессу и не говорю), лично мне не представляется возможным. Солженицын — человек исключительного душевного здоровья, упиваться распадом ему не свойственно, и он предложил свои «посильные соображения» в надежде на то, что они спасут Родину. Спасет же Родину на самом деле только духовный переворот в сердцах ее жителей — а духовные перевороты осуществляются, к сожалению, не посредством земства и уж тем более не посредством экономических реформ. Вот полюбим Родину — и все станет нормально. Но для этого она должна перестать быть Россией, которую мы потеряли, и стать другой Россией — которую мы никогда не видели.

Однако залогом нашего возрождения остается наличие в стране людей, думающих о том, как нам обустроить Россию. Галич все-таки погнался за эффектной фразой, призвав бояться того, кто знает, как надо. Ситуация, в которой никто не знает, как надо, — гибельна и чревата полным забвением приличий. Именно люди, которые знают, как надо, — в конечном итоге спасительны для здоровья нации, ибо им-то давно понятно: всякое НАДО начинается с себя. С атомарного уровня. Солженицын все об этом сказал в статье о смирении и самоограничении. И само наличие среди нас людей, знающих, как надо, служит гарантией нашего спасения. Солженицын в их числе.

БГ однажды выразился в интервью, что всякий человек, знающий, как надо, — в ста случаях из ста полный идиот. По-моему, полным идиотом был тот, кто пустил эту проговорку в народ. БГ знает, как надо. И Солженицын знает. И я. И когда придет время — разногласий у нас не будет.

Пока же любые советы на эту тему заведомо обречены. Ибо царства, которым надлежит распасться и возродиться, не должны быть обустраиваемы. Дело пассажиров на «Титанике» — посильно спасать женщин и детей, а дело оркестра, в котором где-то сбоку играю и я, — играть до последней минуты.

Дмитрий БЫКОВ