КАТАРСИС БЕЗ ОЧИЩЕНИЯ

Cамое увлекательное занятие на свете — наблюдать за тем, кто стоит на краю пропасти

КАТАРСИС БЕЗ ОЧИЩЕНИЯ

Было на чем задержаться праздному глазу в день народных гуляний на так называемой Пешеходной улице в одном среднеевропейском городке — улица с таким названием есть почти в каждом из них.

Группа престарелых граждан сосредоточенно и педантично исполняла старинные танцы — один за другим; кукольный театр как заведенный каждые десять минут давал все время то же самое коротенькое представление о двух сиротах, перехитряющих ведьму; кузнец ковал подковы и раздавал их всем желающим быть подкованными; художник выдавливал на бумагу тюбики с густой краской и таким образом получал картины, предварительно основательно сбрызнув их лаком... — иначе говоря, искусства были представлены в ассортименте. Включая даже искусство освежевания бараньей туши: освежевание происходило здесь же, в непосредственной близости от престарелых граждан с их скрупулезными танцами. Два десятка малолетних детей под присмотром родителей самозабвенно наблюдали за мясником, профессионально разделывающим под орех кровоточащую плоть. На мой осторожный вопрос о том, что тут делают дети, некая бабуля в шляпке с мертвыми цветами оптимистично ответила, опираясь на плечо пяти-шестилетнего внучка: «Учатся! В жизни все надо знать». Будущие мясники, с неохотой оторвав взоры от расчлененного тела, подняли на меня глаза — злобные, как мне показалось.

«МЫ ЖИВЕМ В ЭПОХУ ПРОДАЖИ ОЩУЩЕНИЙ»

Эту фразу теперь приходится слышать чуть ли не каждый день: с легкой руки какого-то удачливого коммерсанта она вошла в европейский оборот на правах одной из наиболее точных характеристик современного общества. Принципиально новым в этой характеристике (поскольку в любую эпоху кто-нибудь что-нибудь продает!) оказывается лишь слово «ощущение». Ощущение, стало быть, а не переживание. И уж, во всяком случае, не иллюзия, не сон, не грёза.

Это только в «старые добрые времена» можно было что-нибудь выручить за иллюзии, которые щедрее некуда предлагало искусство. В «новые злые времена» искусство как таковое прибылей не дает: просвещенное (пресыщенное?) общество ни в грош не ставит так называемые переживания. Однако готово дорого платить за ощущения — особенно за ощущения подлинные. Мы, так сказать, за подлинность чувств: подлинность нынче в цене!

Римский патриций поднимает кулак — большой палец опущен: пусть умрет гладиатор.

Достаточно включить хоть и программу «Евроспорт» для того, чтобы вернуться к этим античным удовольствиям. Без жалости и без правил современные гладиаторы практически уничтожают друг друга на наших глазах: бои происходят, что называется, вживую, но идут, что называется, «насмерть» — только в последнюю минуту побежденного вынимают с того света, причем каждый раз кажется, что ненадолго: исключительно чтобы показать на экране лишенное признаков присутствия лицо.

Никакие критики-искусствоведы не могли предсказать, что к исходу века начнут стираться грани не между, скажем, искусством и наукой, а между искусством и спортом. Однако выглядит все именно так: искусство и спорт идут рука об руку! Впрочем, общество с такой настойчивостью и так долго убеждали в том, что подлинный спорт и есть самое настоящее искусство, что «массовый зритель» — в отличие от самих критиков-искусствоведов — был, скорее всего, хорошо подготовлен к подобному слиянию.

Одной из причин притягательности спорта, как известно, всегда ведь и была его подлинность. Напоказ здесь выставлялись только и исключительно живые люди, никаких ролей не исполнявшие, — «в натуре», так сказать, рисковавшие хоть и не всегда жизнью (хотя и жизнью тоже!), но уж невредимостью-то определенно. И если в цирке еще можно было время от времени заподозрить наличие некоторой невидимой страховки, то никакой такой страховки у гонщика, набирающего скорость, по определению быть не могло. На карте стояла просто его жизнь.

То «искусство», за которое готово платить общество на рубеже веков, действительно часто мало чем отличается от спорта. Механизм, так сказать, классического — обыденного! — катарсиса (как переживания, имеющего эстетическую природу) кажется теперь слишком простым: пройти через фиктивные, вымышленные страдания персонажа и таким образом «очиститься» — как-то оно несерьезно! А вот что касается страданий реальных... или, научно выражаясь, аутентичных страданий живого человека, — это совсем другое дело. Это, доложу я вам, «очищает» по-настоящему!

Прошли те времена, когда в титры к кинофильму заботливо выносили фразу типа: «Все персонажи и ситуации в этом фильме вымышлены», теперь фраза такая, скорее всего, здорово отпугнет зрителя. Ибо зритель не просто желает верить — он требует достоверности! Хорошо, конечно, когда все «как в жизни» (ср., но не см. сериалы!), а все-таки еще лучше — когда перед тобою просто-напросто сама жизнь. И когда она — сама то есть жизнь, а вовсе никакое не Высокое Искусство! — предлагает тебе пережить что-то вроде катарсиса. По модели известного анекдота о человеке, слушающем музыку исключительно в концертном зале: «Вы такой тонкий ценитель, что не выносите записей?» — «Нет, мне просто приятно думать, что у дирижера в любую минуту может схватить желудок!»

СТАЛО БЫТЬ, ДАЕШЬ ЖИВУЮ ЖИЗНЬ!

Причем даже необязательно так называемую красивую жизнь: подобного требования теперь, пожалуй, никто, кроме навсегда измученных неустроенностью быта домохозяек, и не ставит. В принципе годится любая живая жизнь (даже, например, заснятая на пленку жизнь обычной семьи в течение, скажем, года — минута за минутой, только тогда уж, пожалуйста, без купюр!), но лучше всего, конечно, такая жизнь, которой не позавидуешь: полная страданий, постоянно находящаяся на грани смерти... а в идеале смертью на наших глазах и кончающаяся. Ну, пусть не смертью. Пусть хотя бы позором.

ХОТИМ ПСИХИЧЕСКИХ ТРАВМ!

Эту область социального интереса замечательно тонко нащупали ведущие передач в жанре talk show.

Например, знаменитый американец Джерри Шпрингер почти ежедневно услаждает взоры европейских зрителей весьма тяжелым мордобоем, который происходит прямо у него в студии, — к вящему удовольствию свистящих и визжащих гостей. Джерри (обильные фаны обращаются к нему именно так, запросто) обожает запутанные и трагические истории типа: «Мать-проститутка, с помощью второго сына ее мужа от третьего брака продающая собственным клиентам своих малолетних дочерей» или «Две семьи, пребывающие в сложных отношениях друг с другом: жены оказываются любовницами, мужья — любовниками, а дети — детьми соседей по лестничной клетке»...

«Законы жанра», оседланного Джерри, таковы, что все эти непростые перипетии должны быть распутаны непосредственно в студии. А нужно это для того, чтобы ошарашенные внезапными взаимными разоблачениями члены семей реагировали как можно более «естественно»: вцеплялись друг другу в волосы, срывали с виноватых одежду до последней нитки, плевали друг другу в лицо, лупили противника по мордасам и так далее... И, разумеется, язык тоже должен быть «естественным», причем настолько, чтобы в процессе устранения звукооператором бранных слов и выражений на пленке не оставалось совсем ничего, кроме высокочастотных «заглушек».

Или очаровательная Рикки Лэйк, работающая в той же стилистике:

«-- Джон, ты ведь сегодня приготовил для твоей мамы одну интересную новость?

— Да, Рикки!.. Мама, я с 14 лет проституирую, одеваясь в женскую одежду, и завтра иду на операцию по перемене пола.

— Почему, сынок? Я же люблю тебя!

— Потому что, мама, я всегда чувствовал себя женщиной, а все женщины, и ты в том числе, проститутки!»

Во весь экран — сначала страдающее лицо матери, затем — ее же увесистая оплеуха по густо нарумяненной щеке сына.

Чем вам не бои гладиаторов? Заметьте: все — подлинное!

Впрочем, когда я впервые услышал словосочетание «духовная проституция», я все равно не понял, о чем, собственно, идет речь. Но — конечно, довольно скоро — выяснилось, что как раз такого рода промысел и имеется в виду: «продажа» (в данном случае — средствам массовой информации, но в принципе, разумеется, далеко не только им) услуг из интимной, так сказать, области собственного внутреннего мира. Слово «продажа» поставлено в кавычки, поскольку я не располагаю никакими сведениями о том, вознаграждается ли духовная проституция какими-либо денежными знаками, да я и не о денежных знаках. Я о том, что объектов духовной проституции — «клиентов», грамотно говоря — со всей очевидностью становится больше и больше. А вот можно ли попытаться как-то проследить причины перманентно возрастающего спроса на такого рода услуги?

Видимо, можно, если опять вернуться к античности, при том, что время от времени возвращаться к ней сегодня, в «эпоху новых гладиаторов», просто, что называется, сам бог велел.

Согласно Аристотелю переживание состояния катарсиса есть естественная потребность эстетического сознания человека. Удовлетворяя ее, люди во все периоды истории обращались к тому, что их страшит или угнетает. Переживание соответствующих чувств посредством искусства, «очищая» души от негативных энергий, фактически закаляло человечество, уча его противостоять реальным «ужасам жизни». Впоследствии психологи объяснили, почему мы обычно идем навстречу тому, чего больше всего боимся: конфронтировать с опасностью есть способ избежать опасности — не всегда надежный способ, но, увы, единственный. Иными словами, изобразить Змея Горыныча в сказке или былине означало изжить в себе «змеебоязнь».

Змеебоязнь, стало быть, а заодно и прочие боязни, которые возможно было изжить посредством искусства, в конце концов оказались-таки изжиты, и на рубеже веков человечество наконец осознало, что на протяжении своей долгой истории боролось всего-навсего с призраками. Что не так страшен черт, как его малюют, а так, как он есть на самом деле! Сегодня общество пришло-таки к «окончательной истине»: нет ничего страшнее жизни. Только ею, стало быть, еще и можно напугать...

...Что и делают! А когда на это не хватает «искусственных» средств, средства берутся напрокат непосредственно у жизни.

Сажают, например, реального человека на реальный стул посреди художественной экспозиции — при этом сажают неподвижно, вешают на него табличку «Человек», — и вот он уже произведение пластического искусства, причем такое же, как, скажем, бронзовая статуэтка Наполеона. Хотя, конечно, не «такое же», а гораздо лучше: со статуэткой Наполеона ничего уже не сделаешь, а с «Человеком» можно много всего сделать. Например, можно посадить его не просто на стул, а на электрический стул — то-то будет катарсис! Всем катарсисам катарсис.

«ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ИГРА!»

На исходе умирающего века ни у кого уже, кажется, нет сомнений в том, что самое увлекательное занятие на свете — наблюдать за тем, кто стоит на краю пропасти. Общество требует катастроф, и, кстати, именно «катастрофальность» современного общественного сознания, если верить психологам, претендует на то, чтобы стать его ведущей характеристикой. Быть свидетелем разыгрывающейся на твоих глазах трагедии — при этом держась от нее на почтительном расстоянии — становится естественной потребностью общества. Наблюдай, но не вмешивайся: учись. Уроки мужества, так сказать. Жизнь как объект функционально-эстетического потребления.

Однако ведь перемещение общественного интереса из области фиктивных практик искусства в область материи — «объективной реальности, данной нам в ощущениях» (если кто забыл) — только в самых общих чертах соотносимо с понятием катарсиса. Созерцание трагедии на сцене не требует вмешательства от зрителя, если это цивилизованный зритель. Созерцание трагедии в жизни такого вмешательства требует — опять же если зритель цивилизованный. Невмешательство во втором случае фактически означает признание некоего неприемлемого положения дел приемлемым... допустимым, терпимым — и в конце концов нормальным.

«Узнаю тебя, жизнь, принимаю! И приветствую звоном щита!» — как крылато выразился однажды классик.

И никто не говорит при этом, что мы не сострадаем современным гладиаторам всех мастей, еще как сострадаем! Сколько раз прогоняют по телевизору очередную катастрофу (а прогоняют, заметим, гораздо чаще, чем способно выдержать даже здоровое, как бык, сердце!) — столько раз и страдаем. И, с нетерпением поглядывая на часы, ждем очередного выхода гладиаторов на экран, чтобы, обливаясь слезами, в конце концов горестно покачать головой: «Чем дальше живу, тем страшнее!»

Впрочем, состраданием все и заканчивается. Очищения не наступает. Мы в отличие от наших героических предков не идем сражаться за «достойную жизнь», не боясь погибнуть в бою. Ибо разницу между чужой смертью на наших глазах и своей собственной смертью мы пока продолжаем видеть, а иначе откуда же было бы взяться состраданию? Сострадание ведь как раз и предполагает различение между «я» и «другой» — если бы «я» и «другой» слились бы в одном лице, сострадание бы превратилось просто в страдание: непосредственно наше, личное (при том, что лично мы умирать не любим, — и не я первый это заметил). Однако так глубоко погружаться в искусство, чтобы совсем уж стереть грань между наблюдателем и наблюдаемым, не учил даже Аристотель. А уж Аристотель понимал в таких вещах гораздо больше нашего!

Евгений КЛЮЕВ