ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ БОЛЬШОГО ТЕАТРА

От костюмера с большим стажем Андрея Николаевича Смирнова

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ БОЛЬШОГО ТЕАТРА

Станиславский, сказавший, что театр начинается с вешалки, имел в виду вовсе не гардероб, а скрытую от любопытных зрительских глаз в театральных недрах костюмерную.С этой вешалки совсем другая история получается

ПРИХОД В БОЛЬШОЙ

В Большой-то просто так не попадешь! Первый раз, когда сам попытался устроиться, не взяли. Словечка-то за меня некому было замолвить. Приняли со второго захода охранником, а уже оттуда в реквизиторы и только потом в костюмеры. Обратите внимание: в Большом никогда не висят объявления о приеме на работу. Театру не нужны люди со стороны, которым все равно, что делать — полы мыть или шубу на артиста надевать: лишь бы платили. Нужны те, кто любит это дело. Денег-то больших здесь не заработаешь. Так что попадают к нам в основном по знакомству. И это нормально. Если я знаю, что человек искренне любит музыку, могу его порекомендовать. Я ведь потом буду за него отвечать. Девяносто процентов обслуживающего персонала в театре — фанаты своего дела. Больные люди, кого ни возьми. Я, например, могу и ночами работать. В прошлом году, когда японцы снимали нашего «Бориса Годунова» на видео, мы вкалывали две ночи подряд. Сперва до полуночи разбирали декорации «Пиковой дамы», потом до двух часов устанавливали «Бориса», а закончили запись только в половине шестого утра.

Казалось бы, не все ли равно, в каком театре работать, но нет, не могу. Музыку люблю очень. Однажды я попытался уйти из Большого, даже поступил на работу в «Геликон-оперу», но не смог продержаться и полугода. Казалось бы, та же музыка, та же Кармен, но она там на бочке сидит — дикость! Это все равно что работать в столовой после ресторана. Вот у нас, в Большом, разные были Кармен. Но какие! Архипова и Образцова. Даже в разных образах выходили. Архипова — в туфлях на низком каблуке, Образцова — босиком. И одна и другая постоянно пели с Хозе — Соткилавой, но убивал он их по-разному: Архипову — ножом в бок. Образцову — в грудь. Не знаю почему, и мизансцены все у них были поставлены по-разному... Так вот, возвращаясь к своей службе в «Геликоне». Подумал я, подумал и решил: чем так, лучше вообще никакой музыки. Лучше копать канавы. Ведь когда начинается спектакль, мозги уже не здесь, а там... Каждый день смотрел в программку Большого театра и страдал: «Сегодня там Олежка Биктимиров Звездочета поет в «Золотом петушке», а я тут, бедняга». Не выдержал — и обратно в Большой.

УХОД ИЗ БОЛЬШОГО

Уйти из Большого проще, чем туда попасть. Был человек — и нет человека. Не принято у нас устраивать прощальные банкеты, по крайней мере ни разу не видел, чтобы «больших» людей как-то провожали. Может быть, где-то там у них, наверху, что-то подобное и происходит. А так, чтобы весь театр, вся труппа и персонал — никогда. Вот в хоре все совсем по-другому. Они ведь всегда вместе: на гастролях, на репетициях, вместе играют в шахматы, вместе столуются. Отмечают приход нового и уход старого. Там все просто. Нет такого: «Ты лучше меня, я хуже тебя»...

Не знаю, как другие, а лично я очень жалел, когда ушел Владимир Атлантов. Все равно что вытащили из короны большой рубин: корона-то останется, да уже не та. Раньше по уставу театра солист был обязан спеть четыре спектакля в месяц. Но никто, конечно, этого не делал. Все ездили на заработки за границу, ну и Атлантов поехал как-то в Австрию. Спел там один раз и заработал столько, сколько в театре получил бы за три месяца. Вскоре после того случая ему пришлось уйти из Большого: сам ушел, да и жену свою Тамару Милашкину забрал. Ушли «глыбы», а на их место подставили какой-то «пшик»...

Иногда от всего этого становится так скверно, что пропадает последнее желание работать над спектаклем. Когда поет хороший певец, ты слушаешь разинув рот. А тут просто отбываешь за кулисами положенные сорок минут, ожидая, когда закончится действие. И все время думаешь: «А ну его к лешему! Никуда он от тебя не сбежит — переоденется. Я лучше пока в буфет схожу, кофейку попью». Есть разница: одевать талант или посредственность.

Или вот с Лиепой. Когда меня назначили костюмером у балетных, Лиепе оставалось работать в театре каких-то два месяца. А потом его «попросили», и помер человек, в общем-то, из-за этого. Не из-за того, что уволили, а из-за того, что в театр перестали пускать. В тот день Лиепа пришел, как обычно, на пятнадцатый подъезд Большого театра, а охранник подал ему список уволенных накануне сотрудников театра, где значилась и его фамилия... Хорошо помню его последнего «Спартака». Был такой же спектакль, как обычно: за полчаса до начала передо мной сидел вылитый Красс. Одетый и загримированный. Сидел с какой-нибудь «Культурой» или «Правдой» в руках. Уткнулся в газету, но, по-моему, ничего там не видел. Лишь бы отрешиться от всего. Собрался — и «в бой»...

«Спартак» — единственный спектакль в балетном репертуаре, после которого всем дают один день на отдых. Даже кордебалету. А потом Марис быстро сдал, стал грузным, может быть, сердце уже не тянуло. Ему было тогда за сорок, а пенсионный возраст танцовщика — тридцать пять. Хотя Васильев еще больше перебрал.

Про Плисецкую я вообще не говорю. Она навсегда осталась «девочкой». Многие ужасались, когда Щедрин сделал для нее «Анну Каренину», «Чайку». Вы представляете себе семидесятилетнюю Нину Заречную или Каренину? Тогда многие говорили, что балеты Щедрина не танец, а возня по сцене, что Щедрин через них продлил Плисецкой жизнь в балете. Даже друзья говорили: «Ну куда ж ты все тянешься? Денег у тебя мало, что ли?» А уборщицы вообще шептались: «Гляди, Майя Михайловна приползла». Это все из зависти... Великая женщина.

ТРУДОВЫЕ БУДНИ

Костюмерная — удивительное место в театре, из которого видно практически все. Как кто к своему делу относится, у кого какие проблемы, кто не выспался или, может, настроение плохое. Предположим, дают оперу. Нерадивые солисты прибегают за 15 минут до выхода на сцену, какой-нибудь Коля Басков или Олег Биктимиров. А, к примеру, Зураб Лаврентьевич Соткилава — никогда! Такие солидные солисты уважают и себя и нас. Мы ведь их одеваем. Это же адский труд! И не только физический. Весь обслуживающий персонал приходит за три часа до начала спектакля, но я — на час раньше всех. Привычка. Утренняя смена уже приготовила для меня все костюмы — нательную рубашку Сусанина, шубы, кафтаны. Я беру каталку и на большом лифте спускаю ее вниз, где находятся гримерки солистов. Я знаю, что в этой, к примеру, раздевается Соткилава: он в другую никогда не сядет. А здесь — Юрий Мазурок, непримиримый враг его. Если попадется певец попроще, как Нестеренко, то махнет рукой: «Ну, занята моя, давайте здесь переоденусь». А Соткилава сидит недовольный, ворчит, чаю просит. Дежурная по этажу приносит ему чайку: «Зураб Лаврентьевич, может, вам бутербродику? Мазурок уже почти переоделся». Глядишь, он оттает-оттает да и успокоится. Только в бывшей шаляпинской гримуборной раздеваются все кому не лень, независимо от ранга.

Отношения у меня с солистами складываются со всеми разные. Например, с Олегом Биктимировым мы и шампанского можем выпить после спектакля. Пока я его одеваю, можно и про футбол, и про что угодно поговорить. Он болеет за «Спартак», я всю жизнь — за «Торпедо». А Соткилава нам все про свое тбилисское «Динамо» вкручивает. Он ведь когда-то и сам играл.

Я почти уверен: обратись я к Плисецкой с просьбой: «Майя Михайловна, дай сто рублей» — она бы не отказала. А к Улановой я бы не подошел. Мишу Лавровского, по-моему, весь театр любит. Изумительный парень, со всеми: «Здрасте, здрасте» — от души здоровается, а не то чтобы по обязанности или сквозь зубы, лишь бы отстал. С танцором Иреком Мухамедовым (он сейчас работает в Австрии) мы за руку здоровались, хотя у нас это, в общем-то, не принято. Считается, что они первый класс, а мы — второй. Но ведь мы такая же составная часть их жизни, как и они нашей. Без нас им в театре делать нечего. Сами-то в любом случае не оденутся. Просто физически не смогут этого сделать. Эти костюмы, как скафандр у космонавта. Вот, к примеру, шуба Ивана Сусанина. Ох, тяжелая. Дубленок пять весит.

Если сегодня Нестеренко поет Сусанина, он появляется в театре в половине шестого. Сядет и минут двадцать приходит в себя: с кем-то разговаривает, как будто нет никакого спектакля. Ну а я сижу в коридоре, жду, когда позовут. Потом он кричит мне: «Андрей, ну давай одеваться!» Что ж, я его потихоньку одеваю. Вначале в шубу, в которой он выходит в первом акте. Походит в ней, походит, потом говорит: «Ну, снимай: что-то очень жарко». Раздену его. Он и сидит в одной нижней рубашке. Отдыхает. Если есть настроение, может быть, и поговорит с тобой. Расскажет, что по телевизору посмотрел. А то голова у него болит или еще что — обыкновенные житейские дела. Не жалуется, а просто рассуждает. А что ему жаловаться? Я ж ему не врач и не священник. Вот с хором я начинал работать, так там попроще: обыкновенные мужики, только с голосами.

Бывают, конечно, разные ситуации, костюм поджимает или еще что. Но это уже называется капризом. Я Соткилаву уговариваю: «Ну вот, смотрите: у вас здесь есть бирочка: «Соткилава». Вы говорите, что вам мал костюм, начинаете ворчать (это я уже, конечно, про себя думаю). Вы ж в нем в тот раз пели». Он оправдывается: «Наверное, я растолстел». А я ему: «Другого нет: я ж его с неба не достану». А с другой стороны, попробуй дай тому же Нестеренко костюм Селезнева, у которого одна рука ампутирована. Но однажды так и случилось. Я говорю Нестеренко: «Ну убивайте меня, ну порвался ваш костюм, ну что ж теперь делать?»

Бывает, облачишь его в конце концов в «то, что есть», а он никак не может вжиться в образ: «Ну нет у меня сегодня голоса, ну нету, ну что делать. И водички попил, и кофе попил. Пойду пробегусь на пару этажей вверх-вниз, вспотею, может быть, и голос появится». Многие так говорят. И Нестеренко, и Басков. А раньше — Евгений Шапин, Александр Ворошило.

Лет пятнадцать назад страшный, конечно, был случай, когда Ворошило потерял голос. Все удивлялись, как он вообще тогда допел своего Скарпья. По сценарию в конце первого действия «Тоски» он поднимался по винтовой лестнице и заканчивал свою арию уже на вершине башни. Здесь-то у него голос однажды и сорвался. Дирижер срочно «свернул» действие, тут же появился врач, впрыснул Ворошило что-то в горло. И он, представьте себе, допел, «доскрипел». После этого спектакля у нас он больше не пел.

ПЕРСПЕКТИВЫ

Я очень ревностно отношусь к Большому театру и считаю, что он находится если не в тройке, то в пятерке лучших театров мира. А Мариинка — на шестом месте... Вот я сижу здесь с вами в полнейшей тишине (дело происходит в Большом зале консерватории. — М. С.), а там весь день такой гул стоит. Мы все давным-давно живем только этим гулом. Как начнется там с самого утра какофония, и до самого спектакля. Вечером приходишь домой, а у тебя все равно в ушах «Онегин» звучит... Однажды, забывшись от всей этой музыки, я вышел на сцену во время спектакля. Была «Хованщина». Шел в буфет, о чем-то о своем задумался и... вижу боковым зрением публику в зале. А я-то в черном рабочем халате. Помощник режиссера показывает мне знаками: «Ты что? Ненормальный?» Думаю: назад идти или как? Так до конца спектакля и простоял на сцене.

Изучала историю Марина СОКОЛОВСКАЯ