ПРАКТИКА ВОЗДЕРЖАНИЯ ОТ СМЕРТИ

Если бы меня спросили о самом странном человеке, мною встреченномв жизни, я бы ответил: это Лаврин, поэт, прозаик, почетный председатель общества людей, не желающих умирать

ПРАКТИКА ВОЗДЕРЖАНИЯ ОТ СМЕРТИ

Если я вам скажу, что боюсь Лаврина, то я еще ничего не скажу. Боюсь — и тем больше уважаю этого инвалида детства, показавшего всем нам пример достойнейшего выживания в разных временах. Он умеет обивать двери, водить машину (зарабатывал извозом), переплетать книги, реставрировать старинную мебель. Является главным редактором сразу двух авиажурналов — это новый, им же созданный тип журналистики, журналы для чтения в полете. Но больше всего он знает о смерти — его энциклопедия «Хроники Харона» куплена в большинстве цивилизованных стран, недавно оскоромился и Китай. Лавринский сайт «Лики смерти» — один из самых популярных в Интернете.

— Саша, как, по-вашему, — отношение к смерти у нового поколения, которое в основном и ходит в Интернет, как-то изменилось по сравнению с нашим?

— Знаете, по моим ощущениям, мой сайт и книга, легшая в основу его, как-то облегчают людям отношение к смерти... Как-то весело это стало, несколько даже амикошонски. Например, однажды мне подарили замечательный скелет, который, складываясь, образует яйцо. Подарили чудесный череп — я его вожу в машине... Череп, кстати, привезла Жанна Агалакова — член нашего «Общества воздержания от смерти». Как видите, у нас длинные руки — вот и до первого канала мы дотянулись...

— А что это за общество — воздержания от смерти?

— Нормальное общество бессмертных. И знаете, что обидно? Приходят множество журналистов, подробно расспрашивают и хотят вступить. А потом вдруг исчезают куда-то. Вот буквально неделю назад на том же месте, где сидите вы, восседала молодая журналистка, ужасная дура. Я битый час ей рассказывал про Тейяра де Шардена... силы тратил... И где она теперь?

— Но у вас наверняка должен быть сложный ритуал вступления.

— Ну а как же! Не меньше пяти балалаечников от «Яра», гроб для вновь поступающего... Покупается место на кладбище. Отлавливаются два кота — черный и белый. В общем, это дорогой и красивый ритуал, но у общества большая касса!

— Так. Вижу, серьезно с вами поговорить на эту тему не удастся.

— Да почему же?! Мы — общество людей, считающих себя бессмертными. Вот нравится нам так. К нам присоединились режиссер Андрей Житинкин, поэт и драматург Виктор Коркия... Если все члены общества перестают воздерживаться от смерти, мы все автоматически переходим в «Общество воздержания от жизни». Но пока из членов нашего общества не воздержался еще никто.

— А вы так уж уверены, что никогда не умрете?

— Абсолютно. Ну подумайте сами — отметем понятие Бога, если вы агностик, — такая ли дура природа, чтобы накапливать бесчисленное множество впечатлений с помощью вас и потом никогда ими не воспользоваться? А запах свежескошенной травы? А поцелуй на морозе? А хорошие стихи?

— Вы перечисляете, как мсье Пьер у Набокова...

— А что ж не перечислить? Набоков довольно посредственный писатель, однообразный и утомительный, но все у него изложено очень точно. Неужели вы думаете, что природа способна весь ваш опыт выкинуть в никуда? Лично мне ближе всего сравнение с компьютером: если он вдруг перестает питаться током, вся оперативная память гибнет. Но ведь жесткий диск остается! Так и от вас останется некий жесткий диск...

— И что это будет?

— А это зависит только от вас. Можете ли вы раздеть себя до того, чтобы осталась только душа — изначальная структура, еще не получавшая никакой информации? Я вообще враг теории о том, что душа — это результат накопления сведений. Разденьте себя до основания, откажитесь от всего наносного и попытайтесь доказать, что вы не только социальное существо. В результате обнаружите некую светящуюся точку, изначальную сущность. Что это будет?

— И что? Вы ставили над собой подобный опыт?

— Ставил. И обнаружил одно желание — изначальное, до всего прочего.

— Что за желание?

— Не скажу. Признаюсь в одном: чтобы представить себе душу, как она есть, надо изучать актеров. Это особенные люди, обладающие способностью перевоплощаться в кого попало. Вот когда они ни в кого не перевоплощаются, это и есть душа в чистом виде. Они многим кажутся дураками. А они не дураки — это просто своего рода инфинитив человека, его начальная форма. Об этом я написал свой единственный роман, скромно назвав его «Театральный роман».

— Где он издан?

— Нигде. А зачем? Я что, для того писал его, мучился, чтобы издать и сделать достоянием разных ничтожеств? Критиков, например? Написал роман, приобрел полезный опыт — и оставил его в компьютере. Так и всем надо поступать. Смешно печататься. Я продолжаю писать стихи и прозу, но не показываю их никому. Зарабатываю на жизнь аэрофлотскими журналами, и ладно.

— Вы в известном смысле создали жанр аэрофлотского журнала, журнала для чтения в воздухе. Чем он отличается от обычных, наземных СМИ?

— Ощущением уюта. Взлет и посадка — всегда стресс, даже когда вы летите в отпуск. Надо этот стресс снять, написать о всякой милой ерунде — технике поцелуя, вкусе вина. Думаю, я научился быть самым уютным русским публицистом и на это живу.

— Тем не менее ваша самая знаменитая книга — «Хроники Харона»...

— Да, молодежь ее обожает. Но за переиздания почти не платят.

— В чем разница между советским и «новорусским» отношением к смерти?

— О советском отношении к смерти я написал довольно-таки обширную работу, которая пока не вошла в «Хроники Харона». Я опубликовал эту статью на Западе в качестве доклада на симпозиуме: советский социум как бы снимал страх смерти, превращая гибель из вашего частного дела (каким она, собственно, и является) в некий акт общественной значимости. Умереть имело смысл только «за»: за Родину, за светлое будущее... Вы как бы вкладывали свою смерть в фундамент общего счастья. Отсюда болезненное внимание к таким феноменам, как гибель Александра Матросова, уголовника, который, скорее всего, таким образом покончил с собой — просто от безысходности... Иными словами, в советском социуме смерть была публичным актом, вашим вкладом в строительство нового общества. Любая смерть была на миру, где по определению становилась красна. Смерть обобществили и коллективизировали.

Году в восемьдесят втором-восемьдесят третьем этот социум окончательно затрещал по швам, и люди поняли, что смерть остается их частной проблемой, что всем на нее, простите за грубость, насрать и никто им в последний миг не подмога... Тогда начали возникать садистские стишки: попытка унизить смерть, просмеять ее. Общественным актом она быть перестала — так хоть посмеемся... Кстати, тогда же и я пережил свой тяжелый мировоззренческий кризис. Вы думаете, обращение к теме смерти было просто хорошо просчитанной рыночной конъюнктурой?

— Честно говоря, именно так я и полагал.

— А напрасно. Просто мне все перестало быть интересно: художественная литература, зарабатывание денег... И я сначала стал интересоваться последними словами умирающих, а потом создал своего рода классификацию смертей.

— На ваш взгляд, отношение «новых русских» к смерти чем-то отличается от нашего с вами?

— О, радикально. Для «нового русского» смерть — нечто вроде обязательной расплаты в большой игре. Странно, но чужая смерть для них интереснее... экзистенциальнее, что ли... чем своя. Своя — естественный взнос в бизнес: ты играешь, ты должен платить. Вот почему «новые русские» так охотно, так часто собираются на похороны других «новых русских». Это для них знаковое событие. Можно сказать, что для современного бизнесмена существует только чужая смерть — своя для него стала чем-то обязательным вроде уплаты налогов или покупки акций: вы купили — а они, бац, и упали. То есть это условие бизнеса, что ли. Вы идете в бизнес, зная, что расплатитесь жизнью. В этом, если угодно, особенность русского бизнеса: он чреват именно такой расплатой. Мы в нашем «Обществе воздержания от смерти» даже придумали нечто вроде такой лотереи: кто следующий? кого теперь убьют? Мы планировали выпускать тиражи: 7 из 49, 6 из 36... К сожалению, это не нашло поддержки у государства. Иначе, уверен, все бы в это играли. Бизнес, в котором не убивают, в сегодняшней России неинтересен. Это могла бы быть такая мощная лотерея! Вся страна участвовала бы...

— Я так с особым удовольствием.

— А я всегда в вас подозревал садиста.

— Саша, вы все шутки шутите. А серьезно пару слов можно?

— Дмитрий, я ни с кем и никогда не буду говорить о смерти серьезно.

— Потому что она для вас слишком ничтожна?

— Напротив, потому что это слишком специальная тема. Смерть находится в принципиально другой плоскости, нежели наше с вами обычное бытие. И я давно бы покончил с собой, перешел на эту следующую ступеньку, которой так жаждет моя душа, — если бы не считал самоубийство чем-то дурновкусным и по определению публичным. Человек ведь чаще всего кончает с собой, чтобы что-то доказать окружающим. Вот почему самоубийство — такой, в сущности, моветонный акт: все эти предсмертные записки, выяснение причин... Если бы я покончил с собой, я сделал бы это только для себя. Чтобы душа моя поскорее перешла на новый уровень. Но там, скорее всего, для нее перестала бы существовать личная память. Ведь, родившись, вы тоже ничего не помните.

— А до моего рождения что-то было?

— Ну конечно. Вчитайтесь в свою генную память и наверняка обнаружите следы прошлой жизни.

— Кстати, Саша! Вы действительно верите, что человек — социальное животное?

— Да, конечно. Социум оказывает гигантское влияние, вы его размеров и представить себе не можете. Вот в Центральной Африке в XVIII веке было племя яго, которое убивало всех своих новорожденных детей. Представляете? Вопреки инстинкту материнства и отцовства.

— А зачем?

— Хороший вопрос. Интересно, почему вы не спросите, как они размножались?

— Ну, как?

— Похищали детей у соседних племен. А вот зачем они убивали собственных — до сих пор никому не известно. Европейцам, которых они брали в плен, было не до того. Некоторым из этих пленных удалось бежать, отсюда и сведения об этом племени. Потом их все-таки раздавили агрессивные соседи, которым не нравилось, что они детей воровали. История племени яго доказывает только одно: у вас практически нет инстинктов, вам можно внушить все.

— И все-таки вы верите в светящуюся точку?

— Да. Но никто не знает, какие страшные желания обуревают ее. Не думайте, что человек по природе гуманист. В нем такого намешено — лучше не вглядываться.

— Вам знаком хоть один пример посмертного опыта — или, иными словами, верите ли вы свидетельствам, которые собрал Моуди?

— Не столько Моуди, сколько Малиновский — автор превосходной книги «Переход». Смерть — именно переход, вот почему ее так трудно интерпретировать в наших земных терминах. Да, верю в такие свидетельства и не могу сомневаться в воспоминаниях моего старшего друга Арсения Тарковского. Однажды, после нескольких чрезвычайно мучительных реампутаций ноги, в новосибирском госпитале он вдруг почувствовал, что душа выкручивается из него, как лампочка из патрона. Он посмотрел на себя сверху, увидел выступающие скулы, небритые щеки, потом ему захотелось полететь в соседнюю палату... Он уже вошел в стену, но испугался, что слишком далеко отлетит от тела, не сможет вернуться. И тогда он скользнул в свое тело, как в лодку. Тут же вернулась мучительная тоска и боль в ноге, фантомная боль...

— Вы так верите Тарковскому?

— Он не стал бы мне врать. Я был одним из ежедневных его собеседников.

Иное дело, что представить себе посмертный опыт никто из нас не в состоянии. Смерть — только переход, что будет потом? Сохранится ли личная память? Тейяр де Шарден считал, что сохранится. Я сомневаюсь — мне кажется, там все начнется с нуля.

— Когда мы с вами встречались лет пять назад и вы только что опубликовали «Хроники Харона», я спросил: а можете ли вы еще о чем-то написать такую же энциклопедию? Вы ответили, что запросто. Потому что у вас огромный газетный архив.

— Да, Дмитрий, огромный. Я коплю информацию на множество тем. Смерть — не единственная и даже не главная тема моих изысканий. Перечислить вам хоть несколько тем, на которые я мог бы издать подобные же энциклопедии? Извольте. Секс, особенно поцелуи. Парфюмерия. Астрология и астрономия. Спиртное. Судьба. Больше всего меня интересует именно тема судьбы, ей я желал бы посвятить остаток сил.

— А конкретнее?

— А конкретнее — теодицея. То есть вопрос о предопределенности всего, что с вами случается. О мере вашей свободы.

— И какова мера вашей свободы?

— А не знаю, Дмитрий. Это главная тема моих размышлений. Вот смотрите: я родился в городе Советская Гавань. В восьмимесячном возрасте подхватил простуду, получил воспаление легких, попал в больницу и там заразился полиомиелитом. В результате стал инвалидом — не могу долго ходить, сильно хромаю. Это дало какую-то странную компенсацию — возможно, именно болезни я обязан своей бешеной активностью. Компенсировал это увечье всю жизнь — рано женился, рано завел ребенка, водил машину, обивал двери, переплетал книги, писал энциклопедии, редактировал сразу два журнала... А вот не открой кто-то форточку, когда мне было восемь месяцев, — так бы и жил я в Советской Гавани.

— Кажется, у меня есть ответ на ваш вопрос.

— Да неужели? Дмитрий, да вы чудо! У Пелагия не было, у спорившего с ним Блаженного Августина не было, а вы уже разобрались!

— Хорош издеваться, Саша.

— Я не издеваюсь, я искренне восхищаюсь. Ну, излагайте же!

— А что излагать? Мандельштам сказал: если вам всю жизнь мешали писать стихи, вы все равно напишете то, что должны. Неважно, том это будет или десять томов: процент настоящей поэзии там будет один. Неважно, переболели вы полиомиелитом или нет: то, что вам на роду написано сделать, вы все равно сделали бы. Ибо главная тенденция человека — реализация своих возможностей.

— Да ну! Это вы сами придумали или прочли где-то?

— И сам придумал, и у Веллера прочел...

— Веллер очень умный, это без всякой иронии. Он поставил во главу угла энергию: сколько у вас изначальной энергии, столько вы и сделаете. Но вот мои брат и сестра, они так и живут на Дальнем Востоке. Гены у нас одни и те же. А я попал в Москву благодаря полиомиелиту, потому что там меня лечить никто не брался. И, живя здесь, я реализовался как писатель. Случайность это или предначертание?

— Предначертание.

— А вот тот факт, что я стоял у телефонной будки, и услышал, как какой-то человек звонит Арсению Тарковскому, и напросился к нему в гости, — это случайность?

— Нет. Вы бы и так к нему попали.

— Не думаю. Хорошо иметь вашу уверенность. А я вот уверен, что все — игра случая.

— То есть вы атеист?

— Да нет атеистов, знаете ли. Когда самолет должен упасть и вдруг спасается — кришнаиты благодарят Будду, мусульмане благодарят Аллаха, христиане благодарят Христа, а атеисты благодарят Бога. Это я вам говорю как издатель авиажурнала.

— Вы женились очень рано, в восемнадцать лет. Как это получилось?

— Да так и получилось, в полном согласии с предопределением, как вы сами говорите. Иду, вдруг вижу — девушка красивая. Я к ней подхожу и говорю: девушка, пошли в загс! У меня как раз время назначено, а пойти не с кем. Пошли и поженились.

— Ладно. Один вопрос напоследок: вы столько всего делаете — журналы издаете, пьесы пишете, романы сочиняете. Что вам доставляет наибольшее удовлетворение?

— Занятия любовью.

— Серьезно?

— Абсолютно. Еле время выкроил, чтобы с вами встретиться. Ничто так не удовлетворяет, как секс.

— А серьезно?

— Да я серьезно! Вас что, секс не удовлетворяет?

— Почему... но есть же еще что-то...

— Очень люблю роскошь человеческого общения. Вот с вами пообщался — такая роскошь! А высший кайф — это мистификации. Понимаете, если мне заказывают статью, я почти наверняка знаю, откуда взять для нее материал. Все же оканчивал библиотечный факультет Института культуры, владею информацией... Но гораздо интереснее среди общеизвестных фактов вставить в текст что-то придуманное, небывшее. Вставишь — и через неделю видишь, как другие журналисты начинают это цитировать. Без ссылок. Нет большего наслаждения, чем мистификация.

— Саша... Скажите честно — вы реальное лицо?

— Нет, конечно. Я вам привиделся. Хотите еще бутерброд?

Дмитрий БЫКОВ