Олег ЦЕЛКОВ:
Я ЭТО ВЫСОСАЛ ИЗ СОБСТВЕННОГО ПАЛЬЦА!
Любое подведение итогов грешит аберрацией памяти.
В Третьяковской галерее, по случаю свалившегося как снег на голову миллениума, с помпой открылась постоянная экспозиция «Искусство XX века». Упреки в адрес кураторов последовали незамедлительно: «Почему так много этого? Почему так мало того?»
Что касается Олега Целкова, среди сотен картин попросту затерялся один-единственный ранний и совсем не характерный натюрморт. Причина такого выбора (притом, что галерея купила несколько лет назад первоклассного Целкова) проста. Картины этого признанного мастера прямо-таки выламываются из общего ряда. Ну, представьте: ходите вы по выставке, разглядываете пейзажики-натюрмортики... Вдруг — здоровущее лиловое либо изумрудно-зеленое рыло, с поросячьими глазками и оскаленным ртом, с острыми, как у пираньи, зубками... При всем при том в персонажах Целкова есть некая таинственная притягательность... и даже красота. Монстров Целкова хочется повесить у себя дома... Только ведь ничего другого по соседству не повесишь — не выдержит ничто другое такого соседства... Да и сам Целков — личность штучная, сопротивляющаяся упоминанию через запятую, самодостаточная.
— Происходящее в мире никогда не интересовало меня взахлеб. Ну скажите, что происходит сегодня? Да то же самое, что мы видели вчера. Льется кровь, люди воруют, дерутся и плачут, разоряют жилища... Послезавтра будет в точности таким же... Сорок лет изо дня в день я вглядываюсь в нарисованные собственной рукой физиономии своих персонажей, спрашивая каждого: «Ты кто?» Смысл их ответа всегда лишен внятности, расползаясь как дым... Ясно мне лишь то, что у них за спиной тысяча лет и впереди вечность! ..
Впрочем, по мнению публики, социальное происхождение персонажей Целкова вполне определенное: СССР, Москва, начало 60-х. К тому времени Целков уже прошел начальные этапы борьбы с кровожадным соцреализмом.
— Я попал в художники сразу и случайно, в канун получения паспорта. До этого что-то срисовывал в стенгазету в школе. Мой отец очень этому радовался, потому что сам в детстве мечтал стать художником, но жизнь по-другому сложилась... И вот однажды человек по имени Мишка Архипов рассказал мне, что есть, оказывается, в Москве специальная школа, где учат на художников. Я спросил Мишку, что нужно, чтобы в эту чудесную школу поступить. Мишка объяснил, что нужно всего-навсего написать картину маслом на холсте. Я понятия не имел ни о холсте, ни о подрамниках, но ради такого дела выломал тайком несколько реек из дворового штакетника и вырезал кусок мешковины из собственного дивана. Родители еще долго не знали о том, что ради искусства я принес в жертву нашу мебель...
Такая моя полнейшая неосведомленность позволила мне с первых шагов делать простые, но категоричные выводы. К примеру, если я рисую с натуры огурец — кто посмеет утверждать, что мой огурец не похож? Никому не известно, каким этот огурец будет завтра! А через сто лет? Ведь очень серьезные вопросы, правда? И я не стеснялся произносить эти сакраментальные вопросы вслух...
Сами понимаете, после окончания «школы для гениев» дорога в московские вузы для Целкова была перекрыта. Он поехал в Минск.
— У меня никогда не было ни любимых учителей, ни авторитетов, то есть прямых родителей. Я сирота, подкидыш. Я все высосал из собственного пальца!..
Помню, как после первого курса нас повезли на этюды в деревню Кисели. Старенький народный художник БССР учил нас реалистически передавать окружающую природу. Выбрал место, установил мольберт и начал подробно срисовывать предстающие его взгляду избушки, мельницу, ветлы. Особое внимание наш наставник уделил камешку на переднем плане: долго старательно его перерисовывал.
После первого дня работы мастер обозначил колышком место, где стоял холст, взглянул напоследок на камешек — и ушел. А я взял и выкинул этот камешек в ручей... На следующее утро народный художник был удивлен исчезновением камешка, повздыхал-повздыхал и начал старательно закрашивать место на картине, где был нарисован камень, жухлой травой. На третий день я распоясался — подбросил на травку десяток новых камней. Мастер увидел их и пришел в негодование: «Что ж это такое происходит?!» — «Ничего не поделаешь, — не сдержался я, — надо точно передавать окружающую нас реальность». Он сразу все понял, но ничего не сказал. И затаил обиду.
Потом эти камешки оказались решающим грузом на чаше весов, склонившим институтское начальство к решению исключить меня из училища...
После Минска последовал Институт имени Репина в Ленинграде, но и там Целков долго не продержался, поскольку своими работами оказывал «тлетворное влияние» на китайских студентов, приехавших в СССР учиться образцам соцреализма. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы Целкова не принял к себе на курс Николай Павлович Акимов, преподававший в Институте театра, музыки и кинематографии.
Получив наконец диплом, Целков опять обосновался в Москве, был принят в Союз художников, и тут стали посещать его мастерскую странные гости.
Кто-то сказал, что самое трудное в искусстве придумать новый персонаж. В этом смысле персонажи Целкова такое же гениальное открытие, как Дон Кихот или Микки-Маус. «Невиданное доселе племя» — так именует Целков своих уродцев, которых раз увидишь — не забудешь и ни с кем не спутаешь. Племя дикое, примитивное, недоразвитое, но как будто перенесшее все грядущие глобальные катастрофы цивилизации. Понятно, почему это племя вызывало панику среди чиновников. И если первая выставка Целкова в Курчатовском институте продержалась два дня, то вторая, в Доме архитекторов, была закрыта через 15 минут: представители КГБ выключили свет и разогнали публику. Затем последовало исключение из Союза художников.
Несколько лет Целков перебивался с хлеба и воды на подсудную валюту. Быть может, самое красноречивое свидетельство о тогдашнем положении Целкова оставил Сергей Довлатов: «Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал: «Я хочу купить вот эту работу, назовите цену». Целков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду: «Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина, а это, между прочим, не габардин». Миллер вежливо сказал: «И я отдаю себе в этом полный отчет». «Триста!» — выкрикнул Целков. «Рублей?» Евтушенко за спиной гостя нервно и беззвучно артикулировал: «Долларов! Долларов!»
«Рублей?» — переспросил Миллер. «Да уж не копеек!» — сердито ответил Целков. Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целкова кретином. С тех пор Целков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял площадь. И объявлял неизменную твердую цену: «Доллар за квадратный сантиметр!»...»
Перед отлетом, в Шереметьево, Целков метался между провожающими с огромной красной авоськой, в которую были напиханы какие-то не упакованные вовремя в чемоданы вещи, вытирая слезы не менее внушительных размеров платком. Уходя на посадку, он вдруг остановился перед мусорной корзиной и, бросив в нее носовой платок, сказал: «А сопли пусть останутся в России!»...
— Еще в самолете, по пути в Вену, когда стюардесса объявила, что мы пересекаем границу СССР, и в ответ раздались дружные аплодисменты таких же, как мы с женой, «пересекающих», я шептал себе, чуть не плача: «Ушел, убег!» Мне приходило на ум сравнивать себя с приговоренным к смерти больным, который наперекор всему выздоровел.
Когда я только приехал в Париж, ни денег, ни связей у меня не было. Я снял квартиру в доме, где жил мой друг Эдик Зеленин. И вот появился первый покупатель, бизнесмен из Лондона с женой. Показываю картину. Он спрашивает: «Сколько?» Я называю цену, как сейчас понимаю, запредельную. Он что-то себе раздумывает и, указывая на другую, поменьше, задает тот же вопрос. Я опять объявляю ту же самую цену. Британец находит совсем маленькую картину. Чуть сбавляю, но все равно держу планку. Он еще раз все оглядывает и говорит: «Нам надо посоветоваться». Они выходят в другую комнату. Я говорю своей жене Тоне: «Ничего не купит, гад... Или купит самую маленькую». Через пять минут возвращаются: «Берем все три!»...
Разобравшись что почем, Целков купил большой деревенский дом в Шампани. Теперь ему не приходится, как когда-то в московской хрущобе, во время работы переворачивать бинокль, чтоб увидеть картину целиком...
— Никаких серьезных проблем у меня здесь не возникало. Много работал, вкусно ел, крепко спал. До отъезда мало интересовался историей живописи — мне был интересен только я сам. Приехал — и бросился, как в пещеру Аладдина, смотреть музеи, выставки, салоны, книги... Я во все вникал, но видел: это не по моей мерке... Все эти впечатления помогли мне окончательно уверовать в свет моей звезды. Мой персонаж, родившийся в России, продолжает жить на чужбине, матерея...
Вернуться назад?.. Мне бы хотелось отыскать тот клочок леса, где мы с отцом ранней весной стояли с ружьями на тяге вальдшнепов... но клочок тот застроен дачами...
Целков так и не смог выучить французский. В Россию приезжал на похороны матери и на открытие своей персональной выставки. Он — апатрид, человек без гражданства.
Но посмотрите на его персонажи — так ли уж нуждаются они в гражданстве?..
Илья САМОЛЕТОВ
На фотографиях:
- АВТОПОРТРЕТ С РЕМБРАНДТОМ В ДЕНЬ НАШЕГО РОЖДЕНИЯ, 15 ИЮЛЯ. 1971 ГОД
- ТРЕХГОЛОВЫЙ. 1980 ГОД
- СО СТРЕКОЗАМИ. 1996 ГОД
- В материале использованы фотографии: из семейного архива