ЖИВЕТ ТАКОЙ ПАРЕНЬ

Язык мой — друг мой

ЖИВЕТ ТАКОЙ ПАРЕНЬ

Из двух десятков африканских и арабских языков, которые первыми пришли на память Вилли, а именно: из дари, непали, тибетского, малаялам, бенгальского, тангутского, чжурчжэнского, тохарского, синдхи, эламского, пушту, древнеегипетского, коптского, суахили, йоруба, эве, наси, манде, волоф и догон — нам удалось найти специалистов всего в двух, а именно в пушту и в суахили.
В Институте стран Азии и Африки мы пообщались с доцентом кафедры иранских языков Надеждой Олеговной Заозерской и с заведующей кафедрой африканских языков Нелли Владимировной Громовой. Обе эти милые дамы, говорящие одна на пушту, а другая на суахили, без проблем нашли общий язык с господином Мельниковым. Во всяком случае они явно понимали друг друга, хотя для непосвященного, типа меня, их беседа звучала совершеннейшей тарабарщиной. Но, увы, выяснились и такие моменты, что тот язык, который Вилли считал дари, является диалектной смесью пушту, урду и бенгали.
— Да, суахили он знает, — резюмировала Нелли Владимировна, — но на уровне нашего второ- или даже первокурсника. У него есть некоторый разговорный запас, однако знанием языка в совершенстве он, увы, не обладает.
А мы и не ждали от него сказочных познаний. Зато всякие подозрения в мистификации отпали сами собой

Скажите, ну кого сейчас может удивить знакомство с художником? А вот полиглоты на наших улицах встречаются не часто. А такие, как Вилли Мельников, знающий и понимающий 95 языков нашей планеты, и вовсе выходят за пределы понимания. Вот мы и решили разобраться, как удалось простому советско-русскому парню выучить такую кучу языков и наречий и как они не путаются у него в голове. Но все оказалось куда как сложнее.

Он живет в стороне от больших дорог, в трех кварталах от метро, в большом кирпичном доме с огромными пролетами и без лифта. И за большой железной решеткой, которую открывает сейфовым ключом.

— Вилли, вот ты знаешь девяносто пять языков...

— Господи, да что ж вы все ко мне с этими языками пристали? Ну знаю, ну и что?

— Как что? Интересно было бы узнать, как тебе это удалось — столько выучить.

— Это рок. Я не про то, я про свою судьбу. Наверное, мне до смерти придется расплачиваться за свое полиглотство. Послушайте, ну хоть ради разнообразия спросите меня еще хоть о чем-нибудь, кроме языка!

— Ну, я прям теряюсь... А о чем спросить?

— Да хотя бы о моих фотоработах. Я ведь, кроме полиглотства, еще и немного фотохудожник.

— А какие у тебя работы?

— Разные. Смотрите.

Вилли достал из-под заваленного негативами стола пачку фотографий формата 13х18. Я никогда не был специалистом по художественной фотографии, но эти работы мне понравились. Была в них какая-то загадка. Причем первой загадкой было — как это сделано. Но с таким вопросом я обращаться к автору не стал: неудобно как-то прямо с порога разведывать творческие секреты.

...Я повертел в руках фотографию обнаженной девушки с мечом.

— Это что, фаллический символ?

— Ну почему, почему все видят здесь фаллический символ! Это мой меч.

— Твой меч?

— МОЙ меч. Вот он.

Действительно, небольшой, сантиметров семьдесят в длину, стальной клинок с бронзовой рукояткой. Весь в пятнах ржавчины и в зазубринах.

— Меч ландскнехта, первой половины XVI века. Я его сам нашел. В Швеции, под Гетеборгом, на месте тогдашних сражений. Я ведь немного археолог. Потом долго оформлял разрешение на вывоз. Пришлось тамошнему университету пару работ своих подарить, но разрешение выдали и даже датировку провели.

— А рядом с мечом там не лежали останки хладного рыцарского трупа?

— Нет, с трупами там все проще, они там не залеживались. Местное зверье быстро растаскивало их по частям. А вот оружие оставалось. Его, правда, потом тоже подбирали, но не всё, кое-что осталось.

— Скажи, вот ты художник, полиглот, даже археолог, а гражданская профессия у тебя какая?

— Вирусолог. Я научный сотрудник Института вирусологии. Правда, в последнее время я там редко появляюсь.

— И как только у тебя все это связывается с языками — и художество, и поэзия, и вирусология?

— Ой, ну это темная история. Вообще, вопрос некорректный. Правильнее будет спросить, как это все может быть НЕ связано. Дело даже не в том, что я выживаю за счет того, что я такой многостаночник. Просто так жизнь сложилась, я для этого ничего специально не делал. В медицине частенько наблюдается такое явление, как синергидное действие, — это когда одно заболевание, сопровождаемое различными выбросами, такими как ослабление иммунной системы, вирусной инфекцией, нарушением обмена веществ, лечится различными препаратами. Мне проще привести такой пример, потому что я немножко врач. Я окончил Ветеринарную академию, а армия доквалифицировала меня до нормального медика. Вообще, на том материале, с которым я сталкивался в армии, пару-тройку докторских диссертаций можно было написать вполне свободно. Постоянно приходилось делать различные ампутации.

— А-а-а...

— И большинство операций приходилось делать без наркоза, потому что предназначенный для наркоза морфий наркоманы воинской части просто постоянно крали. И эти наркоманы сильно осложняли мне жизнь. Даже не столько мне, сколько тем ребятам, кому я делал операции. К счастью, я неплохо владею акупунктурой. Я еще немного рефлексотерапевт, и с помощью отдельных точек основные нервные стволы я все-таки отключал. Но все равно это не давало полной картины.

— А что насчет стакана спирта?

— Так его тоже не всегда можно было достать. Да и не каждому такое средство подходило. Так, человеку, перенесшему гепатит, я спирта дать не мог. А тогда, в 1984 — 1985 годах, по нам прошла целая эпидемия гепатита.

— Я знаю, сам под нее тогда чуть не попал, хотя и служил не в Афгане, а на Дальнем Востоке.

— Ну вот, видите. Переболевшему желтухой я спирта дать не мог: у него могла просто отказать печень. Приходилось оперировать «как есть».

Но вернемся к синергизму. Так вот, при комплексном лечении в организм вводится множество препаратов, какие-то внутривенно, какие-то внутримышечно, какие-то наружно, но все эти препараты вместе дают синергидный эффект. То есть они вместе выталкивают организм из болезни. То же самое и с моей многостаночностью. Я более чем сомневаюсь в том, что мое полиглотство было бы реальным без других способов самовыражения.

— Иными словами, если бы не многостаночность, ты бы не выжил в этом мире?

— Если бы не многостаночность, я не стал бы тем, кем сейчас являюсь.

— Полиглотом...

— Сначала художником, потом поэтом, а уж потом — полиглотом. Так получилось, что мои вчерашние хобби стали моими сегодняшними специальностями. Если перечислить их в порядке убывания востребованности, то, во-первых, это художественная фотография, только во-вторых — языки, в-третьих — мои экскурсии по апокрифической Москве.

— Ты еще и гид?

— Немножко гид. У меня есть свой особый маршрут, «Сталкерская Москва».

— Это что-то связанное с диггерами?

— Нет, я в понятие «сталкерство» вкладываю несколько другой, чем они, смысл. Я обнаружил в Москве совершенно особые участки земли, где на этот мир наползают, вползают в него какие-то другие измерения. И в тех местах начинаешь это чувствовать: начинаешь смотреть на себя со стороны, начинаешь мыслить не так, как свойственно тебе, ты слышишь разные языки, как знакомые, так и незнакомые, приходят на ум нехарактерные тексты, если ты поэт и даже если ты не поэт. Я эти места использую просто как один из источников своего творческого вдохновения.

— Одно из таких мест — это, несомненно, Патриаршие пруды?

— Нет, вот как раз там никакой зоны нет, там все чисто. Это просто культовое место, вот и все. Все зоны, которые я нашел, находятся либо в районе промзон, либо на окраине — есть, например, в районе метро «Ботанический сад» или в Кузьминках. Кстати, я родился между двух таких зон, я родился в Люблино. Есть мощная зона в Покровском-Стрешневе, тоже очень хорошо чувствуется. Здесь недалеко. Причем все эти зоны находятся невдалеке от железнодорожной колеи.

— Слушай, а вот я в Бескудникове живу. Там таких зон нету?

— Не знаю. Это чуждый мне район. Хотя в районе Лихобор есть, там очень мощная зона. Очень капризная, кстати.

— Ну? Так это совсем рядом со мной. То-то я смотрю...

— Вот, примерно в районе пересечения Лихоборки с кольцевой железной дорогой. Там очень резко чувствуется.

— Я знаю...

— Вот, это моя апокрифическая, потаенная Москва. Сталкерская. И это мои авторские маршруты. А авторство их состоит в том, что по этим местам люди просто толпами ходят, но для того, чтобы эти места понять, на них надо остановиться в совершенно определенном месте и повернуть голову под совершенно определенным углом, причем в определенное время. И только тогда ты сможешь по-настоящему «забалдеть» и получить настоящий кайф от комплекса местного пейзажа, настроения и энергетики.

— Ты сам эти зоны находил?

— Да, я Москву уже больше двадцати лет исследую. А теперь и по Питеру немного определяюсь.

— И где энергетика лучше?

— Нельзя сказать. В Питере она просто качественно другая. Там другие реалии, другая мифология. Город сам из-под кнута появился, на костях построен, и это оказывает очень сильное влияние на ту же энергетику. В районе, где Охта образует стрелку с Невой, где стояла шведская крепость Ниеншанц, сдавшаяся на милость победителям, там довольно мощная зона. А вот Петропавловка, напротив, довольно индифферентна в этом отношении, зато есть довольно «зонистые» участки в районе Черной речки. Там стоит такая псевдоготическая церковь Рождества Иоанна Предтечи, рядом — место роковой дуэли. Кстати, в этой церкви в 94-м году венчались мои друзья, художник Егор Харитоненко и актриса Яна Томина, а спустя три месяца Егора зарезали. Вот так.

— О-па, выходит, жить в таких местах чрезвычайно опасно?

— Нет, жить как раз не опасно, к аборигенам зона относится как раз хорошо. Они просто привыкают к ее воздействию и подстраиваются под нее.

— И много тебе дают эти экскурсии?

— Ну, много не много, а так, до кучи не помешает.

— А чем ты еще занимаешься?

— На чем мы остановились? Теми же, будь они неладны, языками, той же художественной фотографией, той же историей архитектуры Москвы, той же астрофизикой...

— А ты еще и астрофизик?

— Да, я еще и немного астрофизик. Это от прикладной математики. Я еще немножко прикладной математик, а от астрофизики я просто зафанател. Еще в десятом классе, и до сих пор не расстаюсь с этим увлечением. Так вот, это и астрофизика, и минералогия с кристаллографией, и все остальное-прочее. Да даже той же энтомологией, с которой у меня все и началось.

— Странно, а энтомология каким боком с полиглотством соприкасается?

— Самым непосредственным. Энтомологией я увлекся уже в четыре года, так что меня вполне можно назвать энтомологом со стажем. Я даже открыл в подмосковных пещерах Силикатах новый подвид жужелицы, названный моим именем: забростенобриодиус Мельникова. Так вот, когда я в четыре года увлекся энтомологией, то столкнулся с необходимостью заучивания латинских названий насекомых. И латинский стал первым моим иностранным языком.

— А ты и в Силикатах был? Ты, случаем, не спелеолог?

— Спелеолог. Я системный инструктор.

— И под каким ником тебя там знали?

— Шеф или Ляга. Но чаще Ляга, я вообще люблю лягушек. Я, как и лягушки, люблю холод, сумерки и влагу. Меня даже в школе звали Лягой или Квакшей. А лето для меня — синоним смерти, жара — синоним смерти.

— Это, наверное, гены...

— Явно. У меня же отец швед. Дед был швед, бабка — исландка. В 37-м году они по линии Коминтерна приехали в Москву, потом по той же линии их арестовали, а мой отец большую часть своей жизни вынужден был скрывать свое происхождение. И фамилия моя Мельников — не что иное, как вольный перевод фамилии Сторквист.

— «Сторк» — это мельник?

— Нет, Staоrqvist дословно обозначает: мельник, на крыше мельницы которого птица свила гнездо и тем самым послужила ему счастливой приметой в жизни.

— Емкий язык.

— Это не совсем язык, это, скорее, определенные правила словопостроения. Но дело не в этом. В русском языке тоже есть слова, которые тяжело перевести на иностранные языки. Например, слово «мещанин» в нашем понимании практически непереводимо, это не слово, это, скорее, термин, обозначение некоего понятия. А там это термин, и люди понять не могут в силу психологической неподготовленности. Они не понимают, как могут в одном слове одновременно содержаться негативная оценка и понятие о тихой, спокойной, никому не мешающей жизни.

— И имя Вилли оттуда же?

— По паспорту я Виталий, но это не мое имя. Я на него не отзываюсь, меня от него просто корежит. На самом деле мое имя Вильфред, отсюда Вилли.

Сейчас я поневоле стал заложником собственного полиглотства. Сложилась парадоксальная ситуация, когда меня воспринимают как некоего странного зверька, как говорящего попугая, которому при любом удобном случае говорят: «Ну-ка, скажи, как будет по-уругвайски «попка — дурак». В армии меня, например, языки чуть под монастырь не подвели.

— Как?

— Да очень просто. Когда в нашем «особом отделе» узнали, что я знаю шесть языков, меня моментально обвинили в шпионаже на западногерманскую, французскую, итальянскую, шведскую, американскую и японскую разведки. А когда я сказал, что знаю еще и латынь, меня сразу произвели еще и в латинские шпионы. Это был 84-й год, как у Оруэлла, и единственным спасением в моем положении было написать рапорт о переводе в Афганистан. Что я и сделал.

— Мне говорили, что основные способности к языкам у тебя открылись после контузии под Гератом, в Афганистане. Это так?

— Да как сказать. Как видишь, я и до того страшного взрыва, когда из всего нашего взвода в живых остался лишь я один, знал шесть языков. Но после того спасения, которое я теперь считаю своим настоящим рождением, действительно способности к языкознанию на порядок выросли. Но это неудивительно: у меня было сотрясение левой височной области, а именно эта область и отвечает за речевую память.

— Кстати, про Оруэлла. У него в том же «1984» есть теоретическое обоснование нового языка, «новояза». По моему скромному мнению, это небольшое обоснование по своей силе не уступает всему произведению в целом. А ты никогда не пробовал создать свой язык?

— Не то что пробовал, я его создал. Это «муфталингва». Кстати, мне очень приятно бывает читать иногда в том или ином издании про свои стихи, что они написаны на муфталингве.

— Это сложный язык?

— Нет, что ты, чрезвычайно простой для усвоения. Да и для понимания он легче. Вот тебе фраза на муфталингве: «Задолжадность возвращедростью красна». Как думаешь, что это значит?

— Долг платежом красен.

— Правильно. Но этот же язык, как и любой язык более высокого порядка, чрезвычайно сложен для перевода. Попробуй пересказать по-русски такую фразу: «Не всякой заглядевушке дано стать головокруженщиной»!

— Не всякой девушке дано стать женщиной. Вернее, не всякой симпатичной девушке дано стать женщиной, от которой голова идет кругом.

— Чувствуешь, какая сложная задача? И это при переводе на ближайший язык. А вот тебе стихи на муфталингве. Прислушайся: интонационно и по смыслу ты их поймешь, а вот на другой язык перевести... Суди сам:

Грезно горек на горе Кармель
Недозревший плод самообманго.
Посадил ковчег на кара-мель
Капитан второго бумеранга,
Раздробилье неделишних глаз, —
И строй(цели)бат — почти у цели;
И в утопке не горит фри-лав,
Если маки рвал Макиавелли.
Год кобылы любит ход конем,
Ветербург — надменная Коломна.
«Что в гостеприимени моем,
Раз пророчеств отчество бездомно?
И на озаревности скачок
Подсознахарь не дает отсрочки.
В оболочке радужной — зрачок;
Радуга ж не знает оболочки.
Извержерла вырвала слегка
Пики из-под облачной опеки»,
Эпизодчий строит на века
Плоско-пластелиповые Мекки.

— Но это просто переделанный русский язык.

— Верно, переделанный. Усовершенствованный.

— А зачем вообще русский язык надо переделывать?

— Для того, чтобы его хоть немного оживить.

— Так разве он умер?

— Пока нет, но умирает. У него много могильщиков. Во-первых, это жаргонные слова типа «чисто в натуре», «конкретно», «базар» вместо «разговор». Эти слова пришли к нам из блатного мира и имеют очень агрессивную, разрушающую энергетику.

— А может, все выправится? Вот было же в нашем детстве очень распространенное слово «зекинско», но куда оно делось? Пропало.

— Вряд ли выправится. Уж слишком прочно эти слова вошли в нашу жизнь. Даже с трибун нет-нет да услышишь: «чисто конкретное дело», «нет удержу, в натуре», да что там, даже «гнилой базар» встречается.

— Встречается.

— Встречается. А второй могильщик — это слова-паразиты. Всякие «так сказать», «как бы», «безусловно», всякие «ну», «там», «вообще».

— Господи, эти-то слова чем мешают?

— Да они не мешают, они просто свидетельствуют об узости словарного запаса у современных людей. Вот такие два могильщика.

— А я еще третьего могильщика знаю — заимствованные слова.

— Вот тут как раз вопрос спорный. Дело в том, что любой мировой язык, как выясняется, на четверть состоит из заимствованных слов. Другое дело, что у нас они в последнее время часто появляются без всякого на то основания. Но это, скорее всего, болезнь роста.

— Значит, растет великий и могучий?

— Пока растет. Только во что все это вырастет...

— А ты даешь ему направление?

— Примерно.

— Ну ладно. Но, если предположить, что когда-нибудь все нации объединятся в одно мировое сообщество, что все языки в конце концов настолько проникнут друг в друга, что сольются в один общий язык. И останется один язык — земной.

— Когда-нибудь это, безусловно, произойдет. Но наравне с этим должны остаться и языки местные. Язык определяет не только способ общения нации — он определяет национальный характер, способ мышления.

На очередной предъявленной мне картине была изображена красивая дама в чреве дракона.

— Это жертва, ее змей съел?

— Нет, это богиня Фрейя. Она является частью дракона, и одновременно дракон является ее частью. Кстати, еще одна моя специальность — это сравнительная драконография.

— Тогда к тебе вопрос как к драконографу, а правда ли, что для того, чтобы защититься от чужого дракона, надо заиметь своего собственного?

— Да не надо от него защищаться, драконы ни на кого не нападают.

— Ты про них так говоришь, как будто они есть на самом деле.

— А они и есть на самом деле. Это реальные существа из другого измерения, которые могут перемещаться к нам и имели неосторожность несколько раз показаться людям в своем истинном обличье. Человек, которого все новое пугает и вызывает защитный рефлекс, мигом приписал ему все смертные грехи. А между тем это очень мудрое и вполне мирное существо небелковой природы.

— Если не белковой, то какой же?

— Предположительно нейтринной. А что, ничего невозможного в этом нет. Белковая жизнь существует, возможность кремнийорганической жизни принципиально доказана — почему не существовать жизни, построенной на вечно ускользающем нейтрино?

В ноябре темнеет быстро. Я стоял перед самым универсальным в мире человеком, угадывая в полумраке его движения и не решаясь попросить включить свет. В конце концов он же давно предупредил меня, что любит темноту, холод и сырость. Кстати, холод был и правда неслабый: им веяло из открытого окна. Я кутался в свитер, а он чувствовал себя довольно комфортно. Ну прям как настоящий викинг, или варвар, или словообразоварвар. Тьфу ты, сам муфталингвой заговорил...

Бывает.

Валерий ЧУМАКОВ