«Я НЕ БОЮСЬ НИЧЕГО, КРОМЕ ПОЗОРА. И ПЫЛЕСОСОВ»

Сергей ШОЙГУ:

«Я НЕ БОЮСЬ НИЧЕГО, КРОМЕ ПОЗОРА.
И ПЫЛЕСОСОВ»

Про Шойгу говорят и пишут разное — особенно с тех пор, как он, в очередной раз мобилизованный и призванный спасать, выручил власть, возглавив «Медведя». До этого наш самый успешный (и чуть ли не самый необходимый) член Кабинета министров в политике не светился. После «Единства» на Шойгу много чего вылилось, и не мое дело его осуждать или оправдывать. Я считаю, что он поступил тогда единственно возможным образом. Мне могут не нравиться те или иные его взгляды, те или иные люди, с которыми он дружит, — но я не могу не признать одного: ровно десять лет назад, в 1990 году, еще при СССР, Шойгу создал самое успешное и самое полезное государственное подразделение во всей постсоветской истории. Последние десять лет можно представить без множества проходных персонажей, которые мелькнули — и нету. Но без него — нельзя никоим образом. Пожалуй, у нас и нет никаких завоеваний за эти десять лет, кроме вечно упоминаемой свободы слова и создания института спасателей. Но если свобода слова, наряду со всеми своими прелестями, стала знаменита и разрушительными последствиями, и массой спекуляций на ней — про МЧС этого не скажешь. По крайней мере пока. А что поливают его в той или иной прессе — это даже и к лучшему: гарантирует от культа личности.

Шойгу только что прилетел из Приморья и трое суток спустя в качестве председателя российско-кубинской межправительственной комиссии вылетел на Кубу. В самолете на Гавану я его и поймал. Привыкнув делать как минимум два дела одновременно, общение он совмещал с едой.

— Вообще мне стыдно. Поесть я вам не дам, наверное.

— Ничего, ничего. Вы задавайте длинные вопросы, делайте паузы, как бы в раздумье... За это время я успею отрезать и прожевать кусок. Любой процесс надо научно организовать, верно?

— Отлично. Задаю длинный вопрос. Сергей Кужугетович, вам не кажется, что спасатель сделался в России такой универсальной фигурой, всеобщей выручалочкой? Что его уже вызывают кошку с крыши снимать? Что скоро ребенок, сидя один дома, будет ему звонить, чтобы он приехал и попу вытер?

— Нет, так далеко не зайдет. Но вообще, конечно, как любое работающее подразделение, мы востребованы больше неработающих или работающих плохо. Вызывая спасателя, вы можете быть почти уверены, что он приедет быстро, безотказно, иногда быстрее «скорой» или милиции — или по телефону хотя бы даст совет, который вам поможет продержаться. Кроме того, что считать чрезвычайной ситуацией? Законодательство строгого определения не дает. Для одного вся жизнь является ЧС, для другого и смерть не является. Но что касается кошки — по-моему, это ЧС в чистом виде, это наша епархия. Хотя бы потому, что больше никто не будет ею заниматься, а для ребенка, может, мир из-за нее мог рухнуть. Я бы дорого дал, чтобы мы окончательно перешли на кошек.

— Хорошо. В Приморье сейчас была ЧС?

— Месяц назад еще не было. Но когда в течение месяца телевидение каждый день говорит о том, что там люди сидят без тепла и могут оказаться без света, когда это становится темой дня и рассматривается в Госдуме — да, это превращается в национальную катастрофу, потому что у телезрителя формируется представление о том, что страна не в состоянии решить элементарный, в сущности, вопрос. Тогда туда обязан ехать либо премьер, либо член правительства. В сознании любого россиянина присутствует карта страны, он ее чувствует, если долго здесь живет. Он может двадцать раз себя убедить, что она ему совершенно безразлична, страна эта, что он давно сам по себе, но в голове у него она все равно мигает. И вот на этой карте образуется нарыв, ощутимый почти физически: это ЧС или нет?

Но я вам честно скажу: там тепло вовсе не является главной проблемой. Там их целый комплекс, хотя по природным условиям это вовсе не такой жуткий регион, как Чукотка, скажем. Там вполне можно жить. Но, во-первых, нет никакого прироста населения, оно не обновляется, люди не ездят туда. Они там все пожилые. Мне бабка одна сказала ужасную вещь: не знаем, говорит, будет ли кому похоронить нас. Потом много больных, заболевания все больше легочные, потому что все бывшие шахтеры, угольная пыль въедается. И работы, конечно, никакой нет. Вы можете себе представить город, в котором градообразующим предприятием является школа? или больница?

— А что, больше ничего не работает?

— Ничего. Так что с теплом — это ладно, это мы, считай, решили. Но вообще это была из самых тяжелых моих поездок. Виноват ты или не виноват, но в глаза этим людям смотреть трудно, хотя бы потому, что ты относительно молодой и здоровый.

— Насчет «молодой». Вам сколько сейчас?

— Сорок пять.

— И сколько часов сна вам нужно в сутки?

— О, это так зависит от ситуации... В принципе, чтобы функционировать кое-как, мне достаточно трех. Когда я на хорошем взводе, могу не спать несколько суток, в Нефтегорске не спал пятеро. Но тут у меня как раз довольно буржуазные взгляды: чтобы хорошо работать, надо хорошо жить. Надо высыпаться, горячую еду получать как минимум дважды в день, курить что-нибудь приличное. Энтузиазм — это могучая, конечно, вещь, но пять часов сна — это норма.

— Сколько часов в месяц вы проводите в самолете?

— Месяц на месяц не приходится. В год набегает часов шестьсот, стало быть, в месяц — пятьдесят...

— Семья не ропщет?

— Нет. На семью остается как минимум не меньше. И потом, они привычные у меня. Мы с женой и старшей дочкой десять лет кочевали по Сибири, по стройкам, в условиях, приближенных к боевым. Никто не ныл.

— А знакомство с женой помните?

— Ничего особенно романтического, мы с первого курса в одной группе учились. На строительном факультете Красноярского политеха. Очень, кстати, хороший институт. А на пятом курсе поженились, это давно было решено.

— У вас между дочерьми порядочная разница — лет пятнадцать, по-моему...

— Так и есть.

— Показатель прочного брака.

— Тоже верно.

— Так вот: большая это разница — воспитывать ребенка тогда и теперь?

— Небо и земля. Во-первых, старшая у нас сменила... раз, два, три... пять школ. Последнюю в Москве оканчивала, причем квартиры у нас еще не было. Я же в Москве первые два года квартиры не имел, знаете? Дали госдачу, я по дороге на работу дочку в школу завозил с утра. Младшей сейчас десять, она как учится в одном лицее, в Жуковке, так и окончит его, надеюсь.

— Что-нибудь ужасно элитное, надо полагать?

— В общем, нет. Но там программа трудная, я ей даже не во всем могу помочь. Насыщенно очень их учат, моя бы воля — сократил бы. Жалко ее. Но с другой стороны — пусть привыкает. В наше время ведь, знаете, к иностранному языку отношение было самое наплевательское, мы и за учебой старшей в этом смысле особо не следили — все были уверены, что язык никогда не пригодится. Ну, разве что иностранец забредет случайный в Сибирь, так он, если уж до Сибири добрался, поймет без перевода... Потом — история. Я очень рад, что у меня хоть младшая дочь будет учить ее нормально. История на моих глазах кроилась, все мы, когда учились, отлично понимали меру вранья. И вранья этого потом, кстати, было не меньше, тоже наблюдался изрядный перекос... Я думаю, что младшая моя дочь будет первым в семье человеком, который учит нормальную, а не идеологическую историю страны. Кое-что я и сам ей могу рассказать, на моих глазах это было... И потом, конечно, сейчас у нас получше с жильем, чем тогда.

— Плюс памперсы, сникерсы, киндерсы...

— Да это все не так важно. Быт у нас и тогда был налаженный — по советским, конечно, меркам.

— А старшая у вас уже замужем, по-моему?

— Да, совсем взрослая.

— Муж не спасатель?

— Нет, что вы. Предупреждая следующий вопрос, скажу, что он простой совершенно парень, не генеральский и не министерский сынок.

— А что, у вас предубеждение против генеральских детей?

— Предубеждения у меня нет, я не против ничьих детей, но мне нравится, что дочь сделала самостоятельный выбор. Она с этим парнем познакомилась, еще будучи школьницей, причем он из другой какой-то школы. У них очень все долго и серьезно. Он хороший малый, по-моему.

— Говорят, у вас заниженное чувство страха и самосохранения — как, кстати, и у Путина было написано в одной характеристике. Когда вы в последний раз сильно боялись?

— Насчет заниженного не знаю, оно у меня запоздалое, это чувство. Я обычно понимаю масштаб опасности, когда она уже миновала. Когда работаешь, то собираешься как-то, ну и некогда трястись... Это, вероятно, оттого, что я больше всего на свете боюсь позора. Стыд сильнее страха, я же сам себя изведу в случае чего... Ну а в остальном — страх бывает разный. Вот бюджета я очень боялся в последнее время.

— Он так ужасен?

— Он, по счастью, оказался вполне нормален. Но нам деньги нужны, у нас перелетов много и техника сложная. Я не знал, выделят ли... Потом — завистников я боюсь. Завистник — это, как правило, человек ленивый (неленивый завидовать не будет, плюнет и сделает лучше). Ленивые люди вообще самые пакостливые. И вот он ходит, как такой пылесос, и высасывает все сплетни про тебя, все слухи, все обмолвки и недомолвки... Я в принципе ничего не имею против такого коллекционирования, но он ведь эту коллекцию несет в прессу. И поди потом докажи — а я, кстати, доказывать не люблю, оправдываться тоже... Если ругают за дело — ради бога, но вот это высасывание того, чего и не было... А не завидовать нам, к сожалению, не могут. Мы свое дело поставили хорошо. Хотя самый популярный тост в спасательской среде: «За то, чтобы мы остались без работы».

— Как вы держите форму?

— Ну, конный спорт... это естественно, в Туве каждый мальчишка — немного наездник... Плавание. Стрельба. Себя хвалить нельзя, но стрелять я могу. Футбол, конечно.

— Под тринадцатым номером.

— Ага.

— Вы нарочно себе в команде этот номер взяли? Чтобы доказать, что не суеверны?

— Ну что вы. Спасатели очень суеверны. Без этого у нас не бывает. Просто достался такой номер, я не стал отказываться...

— А какие суеверия существуют в МЧС?

— Из суеверия не расскажу.

— Да ладно!

— Ну, только некоторые, самые невинные... Нельзя фотографироваться перед вылетом. Ни на самолетном трапе, ни у «вертушки». По прилете — пожалуйста, сколько угодно. Ничего нельзя пришивать в дороге. Черная кошка, конечно, — я помню, однажды перед аэропортом она нам дорогу перебежала, так долго стояли, решали, что делать. Наконец вышел один, который с нами не летел, провожать поехал, — задом наперед, как положено, прошел, и только за ним тронулся автобус.

И еще одна примета есть, неприятного свойства. Как только я или первый заместитель мой, Юра Воробьев, куда-нибудь улетим из страны — причем, по закону подлости, не на ЧС, а в плановую командировку, — тут же что-нибудь случается. Так что я и сейчас не вполне спокоен...

— По идее, вам не надо выезжать из страны...

— По идее, нам надо бы создать такую систему, чтобы она работала без министра или при любом министре... Хотя нет, конечно, не при любом. Аппаратчик на этом посту не может работать, человек без лица — не может...

— А тиран?

— А тираном обязательно надо быть, если ты руководишь таким делом.

— И орать надо?

— Орут истерики, тираны взглядом действуют...

— Десять лет назад вы придумали МЧС — тогда еще Комитет по чрезвычайным ситуациям. Аналоги в мире были?

— Конечно. В Италии, Германии, Штатах... Правда, как мы понимаем теперь, все это были только разрозненные части той структуры, которую создали в России. Наши спасатели во всем мире считаются лучшими. И самыми рисковыми, кстати. Куда не полезет немец или американец — лезет наш.

— Что, жизнь не дорога? Или так школите?

— Менталитет другой. Почему вся Европа не остановила Гитлера, а Россия остановила?

— Ну, фактор пространства тоже надо учитывать...

— Пространство вполне сопоставимое, он дальше европейской части не продвинулся. Но вот мы его застопорили, а другие — нет. Вероятно, наши в какой-то момент входят в такой раж, что страх смерти сам собой пропадает. Ресурс у нас колоссальный, мы и не знаем о нем, а он есть. Никуда не делся. Все при нас, как в сорок пятом: не дай бог только, чтобы востребовалось.

— Лучшие солдаты, слышал я, получались из бухгалтеров. Из кого получаются лучшие спасатели?

— Из ученых.

— А откуда вы ученых-то берете? За длинным рублем к вам идут, отчаявшись заработать в науке? Этак скоро у вас вся бюджетная сфера начнет трудиться...

— Спасатель — как правило, вторая профессия. Правда, сейчас мы выпустили первых ребят из своей академии, но и туда в основном идут люди, что-то уже умеющие. Раньше главное в спасателе было — рисковость, азарт, сила физическая... Сегодня наша работа — на девяносто процентов дело техники, она у нас уникальная. Спасателю нужна прежде всего хорошая голова. Кроме того, ученые — люди с крепкими нервами и хорошей дисциплиной... На второе место я поставил бы военных, на третье — строителей.

— А в составе Кабинета министров, интересно, есть люди с подходящими данными?

— Ну, в некотором смысле они и так этим занимаются... Но для работы в завалах или при наводнениях я взялся бы подготовить большинство, люди вполне надежные.

— У вас остается время на развлечения?

— Это что понимать под развлечениями... Я читаю книжки и смотрю фильмы. Вот сейчас посмотрел «Последнего императора», раньше все не успевал.

— Какие у вас воспоминания о Советском Союзе? Подождите, я распространю вопрос, а то вы совсем без обеда будете. Одни говорят, что это была стальная империя, другие — что царство маразма. Что помните вы?

— То есть вас интересует, скажу я Советскому Союзу скорее «да» или скорее «нет»? Скорее «да». Это было очень мощное явление в истории, небывалое. В том числе и по сочетанию действительно грандиозного маразма с действительно грандиозным потенциалом во всех сферах. Интеллектуальной, культурной, спортивной... Нравственной, если хотите. Ведь эта страна сформировала и меня, и мое поколение, а я на него не жалуюсь. Я счастлив, что застал эту страну, видел ее трагический упадок, видел ее мучительные попытки обновиться... Вне ее меня бы не было.

— А как же с министерским постом, с генеральским званием? Неужели вы могли бы состояться и в СССР?

— Обязательно. Я считаю, что и состоялся. К тридцати трем годам я руководил трестом. Это очень неплохо для того возраста, для того времени... Нет, не скажу насчет министра, но я точно не пропал бы.

— И чрезвычайных ситуаций могло быть меньше...

— Вот в этом не уверен. Они были, были всегда, советский образ жизни предполагал аврал... На его фоне многое теряло экстремальность, делалось нормой. Это сегодняшний человек уверен, что сломавшаяся дверь — чрезвычайная ситуация... Впрочем, по-своему он прав.

— Вот вы летите на Кубу. Это не первый ваш визит туда?

— Не первый, конечно. Я полюбил ее очень. Народ веселый, тепло, влажно, тропиками пахнет — я жару люблю, мне нравится, что там фрукты, птицы...

— А Фидель?

— Фидель очень интересный. Умный очень.

— И упертый, вероятно.

— Это совсем не то слово. Как бы вам сказать... Он человек идейный, конечно, и это своего рода мессианство, вера в свой путь. Это красивее, благороднее, чем цинизм и отсутствие любых идей. И потом, не забывайте, что веру эту очень подпитывал Советский Союз. Знаете, мы имеем право давать оценку событиям, случившимся на наших глазах. В девяностом я был уже взрослый, сложившийся человек. И я видел, что мы плохо поступили тогда, некрасиво.

— С Кубой?

— Не только с Кубой, с соцлагерем в целом. С тем же Хонеккером, например. Мы были виноваты ровно в той же степени, что и все эти люди. Предательство есть предательство. Ну, нехорошо это было. С Кубой еще обошлось, ее мы просто бросили. Только теперь снова шлем туда технику, людей, активизировалось сотрудничество — до этого, конечно, там очень было тяжело.

— Это не означает... смены приоритетов, скажем так?

— Нет, конечно. Это означает равное и честное сотрудничество со всеми и помощь тем, кто в ней нуждается.

— Ну, ладно. Спасибо вам. Самолет садится — так вы и будете теперь без обеда...

— Да ладно вам с этим обедом! Это не чрезвычайная ситуация. Чрезвычайная — это когда очень хочется есть, а нечего.

— Вам это состояние знакомо?

— Еще как. Правда, при нем лучше думается. Так что мы, можно сказать, оптимизировали процесс.

Дмитрий БЫКОВ