Я ОТНОШУСЬ К ЛЮДЯМ, КАК К ЧЕРНЫМ ЯЩИКАМ…

Глеб ПАВЛОВСКИЙ:

Я ОТНОШУСЬ К ЛЮДЯМ, КАК К ЧЕРНЫМ ЯЩИКАМ...

Когда я был маленьким, мне очень нравился фильм «Отроки во Вселенной». Я смотрел его то ли семь, то ли восемь раз. И с тех пор помню — среди роботов бывают вершители, а бывают исполнители. Политики немножко похожи на роботов, и, что самое интересное, среди них тоже бывают вершители, а бывают исполнители. Между политиками и роботами из кино только одна разница — в политике вершители не всегда те, кто на виду и в белых одеждах. Они зачастую простые исполнители. А настоящие вершители в черных одеждах постов не занимают, а руководят чуть ли не из подполья.
Однако внимательные наблюдатели примечают этих кукловодов и нарекают званием влиятельного политика, невзирая на отсутствие официальных политических эполетов. Так, например, с завидной регулярностью в сотню самых влиятельных политиков страны входит Глеб Павловский. Что значит «в сотню входит»?
Это грубое преуменьшение возможностей вершителя! Павловский, по мнению экспертов, стабильно держится в третьем десятке ведущих политиков, де-юре политиком не являясь. Впрочем, по его собственному признанию, политикой он все-таки занимается — вместо тех, кто должен был бы ею заниматься, но не умеет. То есть вместо политиков...

Начал я нашу беседу с того, что спросил, отчего это в комнате совещаний у Павловского висит портрет Путина. Почему он свою маму не повесил, например? На что Глеб Олегович с присущим ему здоровым цинизмом ответил:

— Что же я свою маму повешу для общего обозрения всех сотрудников?

— А Путина, типа, не жалко — пусть смотрят?..

— Путин — общественная фигура. Вынужден терпеть.

— Кто вынужден терпеть — портрет или вы? Портрет неживой, ему все равно. А вам-то терпеть тем более не приходится, ведь вы редкий пропутинец.

Павловский задумчиво пожевал губами: «Редкий пропутинец?.. Хорошее выражение». Я понял, что старый писака оценил фразу и, возможно, отложил ее себе куда-нибудь на запасную полочку. В добром хозяйстве ничего не пропадает.

А то, что хозяйство доброе, заметно уже на дальних подступах. К Глебу Олеговичу просто так не попасть. На входе в его контору я положил свою сумку на резиновый транспортер, который утащил ее куда-то в рентгеновскую глубь, просветил и вывел подноготную на экран секьюрити. Сам я прошел через рамку металлоискателя, после чего мне была выдана магнитная карточка, которой я проводил по приемной щели возле всех дверей, через которые лежал путь. Все это было похоже на голливудские фильмы о секретных лабораториях Пентагона по производству всякой заразы и секретного оружия. Секретное оружие отечественной политики ждало меня на пятом этаже.

Стеклянный лифт унес меня к небу, и через его прозрачную стену, возносясь до вершин Глеба Павловского, я наблюдал красоту внутреннего дворика грандиозного дома на набережной. Расположенного, правда, не на реке Москве, а на обводном канале. Но зато совсем неподалеку от ТОГО Дома на набережной. Вот как поворачивается история... Вот как теперь живут бывшие марксисты, бывшие диссиденты и каторжане. Ну и правильно! Борьба должна вознаграждаться сторицей. Иначе она обессмысливается. Есть много вечных борцов среди интеллигенции, которых не устраивает ни одна власть просто потому, что она власть. Их позиция неконструктивна, я полагаю.

Но есть граждане конструктивные — они ездят в стеклянных лифтах и руководят фондами. При этом, что похвально, не потеряли скромности, некоторой застенчивости и твердых принципов. Когда, увидев на шее Павловского не то цепочку (что неудивительно для небедного человека), не то кожаную ленточку (что неудивительно для бывшего хиппи), я спросил, что же на ней висит, Глеб Олегович неожиданно засмущался, объяснив, что это дело интимное:

— Может быть, мне еще штаны перед вами снять? Проверять так проверять.

Я постеснялся положительно ответить на этот вопрос, хотя подозреваю, что фотограф Феклистов многое отдал бы за такой кадр...

По молодости Павловский сильно бунтовал против строя, увлекался марксизмом. При этом Маркса он почти не читал, сознательно оставляя его «на тюрьму». Там-де будет много времени, вот и почитаю. Однако, почитав Маркса в тюрьме, Глеб сделался державником и начал из ссылки заваливать компетентные органы предложениями по спасению империи от развала. Империя не прислушалась. И, как выяснилось впоследствии, зря. Где теперь империя? И где Павловский? Кто из них ездит на красивом лифте и источает благополучие всеми фибрами? То-то и оно. А ведь по-хорошему предупреждал...

— Глеб Олегович, как человек, умудренный опытом, какие книжки вы бы посоветовали молодым оставить «на тюрьму»?

Павловский добродушно смеется:

— Надеюсь, им это не потребуется. Хотя... В России всегда надо быть ко всему готовым. Знаете, давным-давно, когда я еще хипповал, носил длинные патлы и много бродил по стране, я беседовал с одним буддистом, который потом умер в тюрьме. Как человек, верящий в перерождения, он говорил, что для буддиста один раз очень важно родиться в России. Но это полезно только для буддиста!

— Жалко, что я не буддист. Такой случай выпал — и псу под хвост.

...Как человек, когда-то подпавший под влияние буддизма, Глеб Олегович к жизни и деньгам относится философски:

— Я думаю, общее количество свободы в обществе не меняется. Она просто перераспределяется. Как говорил Остап Бендер, если по стране ходят денежные знаки, значит, должны быть люди, у которых их много. Так и со свободой. Даже в Советском Союзе свобода была. Но для избранных. Кто-то в ней просто купался. А остальные...

Насчет же денег Павловский полагает, что...

— К ним нельзя относиться серьезно. А в особенности их хранить.

— Что же вы с деньгами делаете?

— Теряю, — беспечно ответил Глеб Олегович. Однако теряет он деньги не в магазинах, как я, было, по наивности предположил. — Лучший способ потерять деньги — завести большую организацию. Каждый день теперь я должен думать, что я заплачу людям завтра. Сейчас у меня уже под двести человек работает. И число работников все время растет. Это кошмар! Я очень люблю убивать юридические лица, в жизни их много умертвил, но они потом возрождаются опять! Я не понимаю строителей деловых империй, потому что мне кажется, это очень скучно — растить империю, которая потом расширяется уже неконтролируемо. Ведь человек может проконтролировать сам только шесть-семь человек. А когда их двести и больше... Ты уже контролируешь только секретарей и референтов.

В этот момент внимание Павловского неожиданно переключилось на пыхающего вспышками Феклистова.

— А это не вы меня сняли, когда я дулю Евтушенко показывал?

— Нет, не я, — честно признался Юра.

— Я даже забыл об этом событии. А кто-то подловил момент и щелкнул. Я в газете уже увидел.

— А зачем вы дулю поэту показали? — спросил я. — Дули он, что ли, не видел?..

— Да я пришел на эту вечеринку с дочерью, а Евтушенко пристал ко мне. Начал передо мной своей холеной рукой в золотых перстнях водить и так напыщенно говорить: «Я в сорок первом году еще ребенком, на лесоповале...» Меня это ужасно раздражало. Моя дочь, которая стояла рядом, с большим интересом смотрела на это все, как на театр, а потом спросила: «Дядя, извините, а как вас зовут?» А он отвечает так серьезно: «Я великий русский поэт Евгений Александрович Евтушенко...» Думаю, мы для молодых людей кажемся каким-то парком юрского периода.

Вместе с четким пониманием своего с Евтушенкой места в сегодняшней России Глеб Олегович имеет ясные представления и о внутренней сущности других своих современников. Во всяком случае, на вопрос о том, за что его так ненавидит интеллигенция либерал-явлинского толка, политтехнолог ответил четко и быстро:

— Очень просто — за успешную политическую деятельность. Я ставлю задачу и добиваюсь ее осуществления. Собственно, я работаю за политика и вместо политика. Наши политики пока не умеют заниматься политикой.

— Сервис по высшему классу! Клиенту остается только денег заплатить за то, что ему сделали красиво, успешно проведя через выборную кампанию.

— Политик? Деньги? Не дождетесь! Политики у нас не имеют денег. Политика у нас как шоу-бизнес. И структура доходов там такая же. Политики зарабатывают деньги, давая представления, называемые избирательными кампаниями. А оплачивают все их «продюсеры». Потом, когда в России появятся настоящие политики, я стану ненужным.

— Чем же вы будете заниматься?

— Книжки читать. Меня согнали с дивана, на котором я провел прекрасную юность, читая книжки.

После этой фразы наш разговор с денег плавно перешел на ценности.

— До 1995 года я не занимался политикой. Я был интеллигентом. То есть смотрел со стороны и критиковал. Но как только я решил что-то изменить, я немедленно перестал быть интеллигентом. Просто потому, что по российским понятиям политика — гадость. И, соответственно, ею занимаются гадкие люди. И в каком-то смысле это индульгенция: раз уж вы решили заняться политикой, переступили черту, значит, дальше можете разрешить себе все, что угодно. Так считается. Однако я никогда не придерживался такой точки зрения. Я полагал, что если уж у тебя есть ценности, то ты можешь выражать их на любом поприще.

— А какие у вас ценности?

— Я банальный христианин.

— Типа, в Бога верите?

— Ну, трудно не верить в того, кто тобой постоянно занимается и не дает тебе об этом забыть.

— Не знаю, мной отчего-то никто не занимается. Самому приходится крутиться.

— Вы просто невнимательны. Или у вас нет времени заняться собой. Отношения между человеком и Богом выражаются в советах и действиях с его стороны.

— И когда же вы впервые услышали эти голоса внутри головы?

— Мне Бог дал здоровенного пинка, когда я был молодым человеком и валялся на диване. Он сказал: «Чего ты валяешься, скотина? Так и будешь бесплодно мечтать? Иди и делай то, во что веришь!» Таков был общий смысл его консалтинга.

— А потом приступы не повторялись?

— Ну, потом это в разных формах повторялось. Ведь я и дальше нередко вел себя, как скотина. Например, когда я, будучи арестованным, признал себя виновным, чтобы скостить срок. Я ведь как бы отрекся от своих ценностей. Это грех.

— Да, я слышал, по кодексу диссидентской чести это западло считается у них — признавать вину. И что вам Бог за это причинил?

— Вот этого я не расскажу, — зажался Глеб Олегович. — Но поверьте, я получил от него по полной программе. Зато советская власть мне смягчила наказание и заменила лагерь ссылкой. Сейчас бы я не признал себя виновным ни в коем случае.

— Почему, если на этом можно здорово выиграть в сроке? Рассматривайте это как военную хитрость.

— Не-ет. Нельзя брать на себя функции творца, самому управлять своей судьбой. Когда перед тобой открывается дверь, ты должен в нее войти. Нельзя уворачиваться. Тюрьма — это была нормальная судьба для человека моего круга тогда, и я должен был через нее пройти.

— А может, это Господь надоумил увернуться?

— Нет. Человек всегда точно знает, что такое хорошо и что такое плохо, и как хорошие мальчики отделяются от плохих.

— А сейчас вы хороший мальчик? Или плохой?

После секундной паузы Глеб Олегович неопределенно улыбнулся:

— Ноу комментс...

Сегодня Павловский — беспроигрышный политтехнолог. Все запущенные им в политический космос спутники летают каждый по своей орбите. Однако были в его жизни и обломы. Впрочем, они прошли небесполезно: как всякий умный человек Павловский на ошибках выучился.

— Первая кампания, в которой мы участвовали и которая была проиграна, — по выборам Конгресса русских общин.

— О-о-о... Зачем же вы взялись за этих неприятных граждан? Экая политическая неразборчивость.

— А начинающая фирма не выбирает заказы! Мы, правда, вели не всю кампанию. Выборный штаб был другой. А мы вели только кампанию в прессе. И в этом смысле кампания была удачной, потому что именно тогда возник Лебедь как политик, которого вы знаете.

— Зря вы этого монстрика раскрутили.

— Да, меня предупреждал глава их же Конгресса — Скоков. Он говорил, что Лебедь — очень опасный человек. Но я тогда этого не понимал. Думал, что это тип слабого русского интеллигента, прячущийся в здоровенном теле военного амбала.

...Поработавший с политиками и немало изучивший их породу, Павловский может дать всему «зверинцу» весьма точные характеристики. Например, Явлинский — «это политический зверь, которого выгнали из его ниши. Весельчак и душа небольших застолий в отделах НИИ».

— Знаете, — напоминает мне Павловский то, что мне, четыре года отработавшему в науке, напоминать не нужно, — в научных институтах была такая хорошая, веселая атмосфера, люди часто собирались на капустники.

— Как правило, в «ящиках» это особенно характерно проявлялось.

— Да-да. В сытых таких местах, где трудно проверить, делаешь ты что-то или нет, и платили чуть побольше... Так вот, я очень хорошо отношусь к Григорию, как к человеку, но он душа ниишных сабантуйчиков. Это его роль. А в политике занимает не свое место. Большинство людей в этой стране занимается не своим делом. Не Григорию Алексеевичу нужно было делать либеральную партию, но так уж вышло. В русской политике, поскольку она виртуальна, огромную роль играет вовремя выкрикнутое слово «я». Так и с Григорием Алексеевичем вышло. В 1993 году считалось, что Ельцину нет альтернативы. Неизвестно почему, но все это повторяли. И тут выскочил Явлинский и сказал: «Я альтернатива!» Так возник известный российский политик Явлинский.

...Читатель «Огонька» должен знать — Глеб Олегович весьма критичен по отношению к отечественной политике и полагает, что в России почти все политики занимают чужие места. КПРФ занимает место нормальных левых. «Яблоко» занимает место правой социал-демократии...

— В свое время в диссидентских кругах мы обсуждали, что будет, когда система рухнет и наступит свобода. И мой друг Виктор Томачинский (он погиб в лагере) говорил: «Я в случае свободных выборов буду голосовать за ту партию, которую поддержит КГБ». — «Почему?!» — «А ты сам подумай, что будет со страной, если к власти придут все эти ребята, которые сейчас сидят по редакциям, в журнале «Мурзилка»...» Я думаю, Томачинский был прав. Нынешнее поколение политиков — это пробка, которая закупорила поры политической жизни. Они сидят последние десять лет. Если эту пробку выбить, появятся политики новой формации. Из бизнеса, из региональной политики.

— Из бизнеса и регионов? Абрамович не из их числа?

— Меня, честно говоря, удивил его шаг с Чукоткой. И как всякий интересный шаг, он может толковаться и толкуется по-разному... Но признаюсь — я этого не ожидал. Совершенно не ожидал! И поэтому слежу за Абрамовичем с большим интересом. Неординарно поступил.

— Но вы как-то объясняете себе этот поступок?

— А мне несвойственно занятие, на которое бесплодно тратит время наше общество, — объяснять людей. Потому что, когда объясняешь людей, всегда приписываешь им свое, то есть то, чего там на самом деле нет. Вносишь помеху. Поэтому я отношусь к людям, как к черным ящикам. Смотрю, что на входе и что на выходе. Что на них влияет и как это возвращается в виде действий и слов. Удобнее не знать, что внутри у человека. Тогда легче предсказывать его поведение, потому что не приписываешь ему своих свойств и своего видения мира. Принцип черного ящика я считаю для политики методологически самым верным. Вот Ельцин, например, идеальный черный ящик. С какого-то момента я стал просто ощущать его дистантно, понимать его логику, не будучи на него похожим, не приписывая ему никаких свойств... Это как музыкальная сыгранность.

Помимо Ельцина, Глеб Олегович очень ценит Путина. Правда, считает Путина бюрократом. Но...

— В хорошем смысле этого слова. В России всегда ругались этим словом, а настоящих-то бюрократов, как точных управленцев, которые могут спустить приказ и добиться его исполнения, никогда у нас не было. Путин — замечательный управленец. Он всегда четко действует в пределах своего мандата. Когда он был руководителем правительства, его задачей было сделать из номинального правительства правительство реальное. И он его сделал — правительство перестало быть предбанником Кремля и реально заработало. И работает до сих пор, не конфликтуя с Кремлем, как раньше. Но сегодня Путин — совсем другой человек. Он очень сильно вырос и сейчас осознает себя национальным лидером. И это не придуманный кем-то имидж. Путин — реальный лидер нации.

— Вы хорошо изучили этот черный ящик?

— Путин мне биографически очень понятен, потому что он семидесятник, как и я.

— А я восьмидесятник. И шестидесятников не люблю.

— И я не люблю. И никогда не любил. В России всегда были поколенческие разрывы... Но есть такие агрессивные поколения, которые подминают под себя последующие поколения. Родители не должны отбирать биографию у детей. А шестидесятники сожрали не только свою собственную биографию, но и биографии детей и внуков. Они очень давили. Навязчивое поколение слишком. Потому что закомплексованное. Шестидесятники сами не реализовались и после этого всем мешали жить.

— А семидесятники каковы? Мне о них ничего неизвестно. О своем-то поколении я знаю по себе и друзьям. А про ваше — ничего. Также, наверное, как и вы про нас...

— Семидесятые — это было время, когда казалось, что из Советского Союза можно сделать социалистические Соединенные Штаты, надо только найти способ вытащить интересных и сильных людей наверх. Была масса сильных людей! Но они все сидели по подвалам, другим неподходящим местам. По тюрьмам. А многие просто уехали... И еще плохо, что шестидесятники монополизировали традицию — стали посредниками между теми, кто был до них, и теми, кто после них. Они сидели на наследии и выдавали из него какие-то пережеванные порции. Мне повезло — я нашел обходные пути, нашел стариков, которые были и сильнее и умнее их. Историк Гефтер, например. Он из того же поколения, что и шестидесятники, но он и сам их не любил... А кроме того, шестидесятники создали культ шестидесятых. Были реальные шестидесятые и есть культ шестидесятых, так же, как есть Одесса и есть культ Одессы, который эксплуатирует бездарное «Джентльмен-шоу».

— Явлинский, по-моему, типичный шестидесятник, хотя достаточно молод.

— Явлинский и Чубайс — люди, испорченные шестидесятниками, культом Окуджавы... Шестидесятничество — это ведь такой либеральный масскульт.

— А что вы имеете против Чубайса?

— Я сам прошел через обольщение Чубайсом. Просто потому, что в русской политике мы постоянно искали сильного человека. Но на самом деле Чубайс представляет собой парадоксальный сплав — это такой сентиментальный робот. Железная конструкция, некоторые суставы которой сильно заржавели, а внутри есть комнатка, где горит лампадка у портрета Окуджавы и по стенкам развешены репродукции из «Огонька» эпохи гласности. И вот этот кажущийся внутренний ценностный импульс дает Чубайсу право действовать беспощадно. Но такая раздвоенность всегда мстит человеку, потому что там, где, как ему кажется, он реализует ценности, на самом деле действует наугад.

...Внимая рассуждениям Павловского, я не мог не поинтересоваться, зачем же он слез с дивана, отринул свое интеллигентство и стал заниматься политическими консультациями. Ответ политтехнолога был небанален. Впрочем, учитывая, что Глеб Олегович окончил исторический факультет Одесского университета, вполне объясним.

— Для меня это просто способ практического занятия историей. Если считать, что история — это что-то такое, что происходит где-то помимо тебя, то тогда ты делегируешь кому-то занятия историей, а сам принимаешь последствия. Это опасная стратегия. Я предпочитаю сам, своими ручками.

Я перевел взгляд на руки Павловского, держащие в напряжении всю страну. В его умелых пальцах каталось большое деревянное яйцо.

— Я часто кручу яйца для успокоения нервов, — признался Глеб Олегович.

Я взял из блюдечка, стоявшего на столе политтехнолога, другое яйцо, поменьше. Понюхал. Яйцо не пахло сандалом, на что я рассчитывал, напротив, оно пахло потом множества когда-то тискавших его известных рук. Это был запах большой политики...

Александр НИКОНОВ