Фотопленка прошлого лета
ДЕРЕВЕНСКИЙ КРУИЗ
Перебирая хлам в столе, нашла рулончик старой фотопленки. На черном флаконе наклейка: «Лето-2000». Странно. Не помню, чтобы когда-нибудь печатала эти фотографии. Что хоть тут снято? Я подошла к окну. Развернула упругую ленточку. Посмотрела на свет. Прошлое замелькало маленькими картинками
— Видела? — Киселева задирает майку и демонстрирует округлый животик.
Я добросовестно изучаю его, но не нахожу ничего достойного внимания. На всякий случай осторожно интересуюсь:
— Пупок?
— Загар!
— А-а...
— Канары!
— О-о...
Все, так дальше жить нельзя! А ведь скоро отпуск. Отчаянно стуча телефонными кнопками, набираю Катькин номер:
— Ты, как всегда, спишь!
— Так ночь же...
— Ну и дрыхни! А люди, между прочим, по заграницам путешествуют...
— Что, и тебе Киселиха загаром хвасталась?..
— Катя, — всхлипываю я, — почему столько несправедливости на свете?
— Успокойся. Позагораем на даче. Не хуже Канар получится. Только фотоаппарат не забудь. Сделаем пару кадров.
КАДР ПЕРВЫЙ. ПРОБНЫЙ
Итак, мы едем в деревню. В электричке открыты все окна. Деревянные сиденья залиты солнцем. Катька покупает у бойкой тетки мороженое. Я с грустью разглядываю подмосковный пейзаж. Перепуганный кот ворчит в корзинке.
— А если он написает? — интересуется мужичок, сидящий напротив.
— Что?
— Если кот написает в корзинку, что будет?
— Потоп, — говорю я и снова отворачиваюсь к окну.
Счастья на земле определенно нет. У меня две недели свободного времени. Я бы так хотела провести их на Галапагосских островах. В крайнем случае — в Египте. А вместо этого еду на дачу Катькиных родителей. В деревянный домик спешу, так похожий на скворечник.
— Посуди сама, — прерывает мои размышления подруга, — ну где бы ты взяла денег? Допустим, на путевку бы хватило. И то часть пришлось бы занимать. А на экскурсии, на сувениры? Рестораны, бары и дискотеки? На чаевые, наконец?
— На чаевые у меня есть! — почти кричу я.
Мужичок укоризненно качает головой:
— Ой, девки, спонсоров надо иметь, спонсоров...
— Идем, — говорит Катька, — следующая наша.
В скворечнике нет телефона. Нет холодильника, телевизора и Интернета. Зато есть вода в железной бочке. И это устройство называется душ.
— Особо плескаться не советую. Не забывай, что ты не одна, — наставляет Екатерина.
Начинается ввод лимитов. Что дальше-то будет?
Но ничего, моемся. Развешиваем бельишко, нарезаем колбасу. Ужинаем. Ошалевший кот тихо лежит в траве. Похоже, без чувств. На столе, под яблоней, дымятся стаканы с чаем. И только тут я слышу тишину.
— Как странно, — говорю. — Тихо.
— А небо, — поднимает голову Катька. — Ты посмотри, как небо высоко!
Я прислоняюсь к теплой коре дерева и тоже смотрю вверх. Звезды такие чистые, что хочется плакать.
— Родина, ебенть, — душевно говорит Катька и шумно отхлебывает чай.
КАДР ВТОРОЙ. ВЫДЕРЖАННЫЙ
Чуть свет приходит сосед дядя Гриша. С ним приходит собака Маня. Или наоборот. Не заметила...
— Катерина, вечером баню растоплю, заходите, — стучит в окно дядя Гриша.
И задумчиво добавляет:
— Едрить вашу палку.
Собака Маня вежливо нюхает кошачью миску. Нехотя ест «Вискас». Пьет молоко. Потрясенный кот наблюдает за этим с дерева. Маня решает дождаться, пока он спустится. Сидит и ласково смотрит вверх. Ловит ртом мух. Кот шипит — на всякий случай.
— Представляю, как чувствовали себя евреи во время погромов, — зевает Катька и отправляется к рукомойнику.
На завтрак варим картошку. Чистим селедку. Рвем в огороде лук.
— Целоваться все равно не с кем, — резонно замечает Катька.
Общительная собака Маня уходит не дождавшись. Кот, выдержав должную паузу, пробует спуститься на землю. Потом передумывает. Решает просто орать.
— Тоже мне «спасите наши души», — презрительно говорит Катька. — Характера — ноль.
Я обижаюсь:
— Ты его оцениваешь, как своих мужиков.
Потом решительно направляюсь к сараю:
— Где тут у вас стремянка?
— Нет в наличии, — радостно кричит Катька и проваливается в яму возле забора.
Я с готовностью хохочу.
— Подожди, отольются тебе мышкины слезки, — ворчит подруга, хватаясь за мою руку.
Кот тем временем благополучно слезает с дерева сам. И, видимо в расчете на компенсацию, сжирает всю нашу селедку.
КАДР ТРЕТИЙ. ЗАСВЕЧЕННЫЙ
Следующий день посвящаем освоению речного пространства. Вода тихая, блестит на солнце. Местная детвора раскачивает нас на тарзанке. Разжимаем руки и с визгом летим вниз. Разбиваем водяное зеркало на тысячи сумасшедших осколков. В каждом отражается солнце. Тысячи маленьких солнц.
— Какие, к чертовой матери, Канары! — орет Катька.
Я бросаю в нее горсть ила. Подруга отплывает на середину реки. Грозит оттуда кулаком. Поет: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Выводит громко и с чувством. Так, что люди, проходящие мимо, останавливаются. Смотрят на нас из-под ладоней. Качают головами:
— Здоровые девки, а хуже пацанвы, ей-богу!
Мы спускаемся вниз по течению. Здесь массовых гуляний не наблюдается. Можно даже купаться нагишом. Немного отплываем от берега и цепляемся за корягу.
— Знаешь, а крестьяне абсолютно неромантичные люди, — говорит Катя отплевываясь.
— Почему?
— Они не замечают красоты, в которой живут. Дождик воспринимают как метод орошения полей. Животных — как мясо или тягловую силу. Они намного проще нас, вечно рефлексирующих, относятся к жизни.
— А может, в этом что-то есть? — предполагаю я.
— Может быть. Но я этой философии никогда не пойму.
— Я тоже.
— А ты почему?
— Да потому что все чувствую! — я шлепаю по воде рукой.
— И я чувствую! — кричит Катька и поднимает фонтан брызг. — Я чувствую-ууу!
КАДР ЧЕТВЕРТЫЙ. НЕЧЕТКИЙ
Сумерки. От души попарились в бане. Сидим на завалинке и пьем квас. Дядя Гриша рассказывает:
— По весне пропал у меня маленький поросенок. Искал его везде — нету. Ну, думаю, кто-то позарился на чужое добро. А в огороде у меня запасная яма с картошкой. Я к ней только к лету и добираюсь. На той неделе открываю яму, и что ты думаешь? Сидит там мой хряк. Худой, как Кощей, но живой.
— Батюшки! — удивляется Катька. — Как он там оказался?
— Свалился герой. Хрюкал, видать, не громко. Да и я малость глуховат.
— Питаться два месяца картошкой — это подвиг, — говорю я.
— Да уж, — соглашается сосед.
От кваса я чуть-чуть хмелею. Хочу показать дяде Грише и Кате Большую Медведицу, но почему-то не нахожу ее.
— Не тот ракурс, — утешает меня подруга. — К деревенскому небу надо еще привыкнуть.
КАДР ПЯТЫЙ. КРИМИНАЛЬНЫЙ
Воскресенье начинается с Катькиного крика:
— Сперли!!!
— Не ори, — советую я и накрываю голову подушкой.
Мне как раз снится Олег Меньшиков. И я во что бы то ни стало хочу досмотреть сон до конца. Но неугомонная подруга бросается на кровать. Жарко причитает в самое ухо:
— Джинсы украли! Малиновые, с бахромой. Я их вчера сушиться во дворе повесила. Сейчас вышла — нет штанов. Сперли.
— У-у, — говорю, цепляясь за обрывки сновидений.
— Что ты мычишь? Милицию надо вызывать!
Катька выбегает на улицу. Я переворачиваюсь на другой бок. Мне вообще все равно.
Второй раз меня будит участковый:
— Вы свидетель?
Открываю один глаз. Участковый откидывает краешек простыни. Присаживается на кровать. Достает блокнот. Деловито расписывает шариковую ручку.
— Вы свидетель, гражданка? — повторяет.
Сюр какой-то!
— Нет, — говорю, — я не свидетель.
И глаз закрываю.
— То есть вы не подтверждаете факт наличия у гражданки Титовой брюк типа джинсы марки «Левис»?
Я задумываюсь. После Меньшикова переварить эту фразу несколько затруднительно.
— Она подтверждает, — встревает Катька.
— Подтверждаю, — соглашаюсь я.
— Значит, гражданка Титова вчера вечером оставила джинсы сушиться на веревке. А сегодня утром не обнаружила их на том же месте. Так?
— Так, — хором отвечаем мы.
— Где же джинсы?
КАДР ШЕСТОЙ. БРАКОВАННЫЙ
В этот день отдыхаем мало. Таскаем воду из колодца. Наполняем бочку. Катька уверяет, что труд облагораживает человека:
— Не будь работы, мы до сих пор были бы обезьянами.
— А так мы всего лишь лошади, — говорю. — Весь день насмарку!
— Ты что! — возмущается Катька, сгибаясь под тяжестью двух ведер. — Это ведь так полезно для мышц рук! И душевное самочувствие невероятно улучшается!
Как она будет обходиться без этого процесса в городе, даже не знаю.
КАДР СЕДЬМОЙ. ЧЕРНО-БЕЛЫЙ
Во вторник приезжает автолавка. Местные жители в массовом порядке скупают хлеб, водку и куриные окорочка. При этом куры бегают по деревне не стесняясь.
— Для яичек держим, — откровенничают хозяйки.
В автолавке мы затариваемся шоколадом, молочным ликером и теми же окорочками. Снедь решаем отнести к дяде Грише в холодильник.
— Ликер оставь дома, — предусмотрительно шепчет Катька.
Дядя Гриша стругает гроб.
— Фроловна преставилась, — объясняет.
Я приседаю на корточки. Собираю рассыпанные гвозди.
— Не страшно? — говорю.
— Чего не страшно?
— Гроб делать.
— А что ж тут боязного, девонька? Фроловна мне сама наказывала: «Как помру, сделай мне, Гриша, такой гроб, чтоб я лежала и нарадоваться не могла». Вот и делаю. Хороший гроб. Слышишь, как досточки пахнут? Сосна.
Я наклоняюсь и втягиваю в себя свежий запах. Трогаю рукой стружку.
— Думаю, покойница в обиде не будет, — говорит дядя Гриша закуривая.
— Факт, — соглашаюсь я.
Молчим. Слышно, как в доме играет радио.
— Дядь Гриш, а зачем мы живем?
— Эк хватила... Родили нас, вот и живем. Нам разве объясняли?.. Почем окорочка-то брала?
— По сорок.
— Итить твою мать! Опять на два рубля цену подняли!.. Снеси в кухню харчи-то.
Сосед плюет на ладони и снова берется за рубанок. Мастерит сосновый гроб Фроловне. Неизвестной мне женщине. Которая не по своей воле пришла в этот мир. И не по своей ушла из него. И для чего было то, что посередине, непонятно... Значит, не наше это дело. Будем просто жить.
Катька ждет меня, сидя на пороге:
— Что так долго?
— Да гроб нюхала.
КАДР ВОСЬМОЙ. ИМПРЕССИОНИСТСКИЙ
У нас новые соседи. Три художника на все лето сняли домик. Привезли холсты и кисти. Видимо, решили в своих картинах воспеть красоту русской деревни. Воспевание получается так себе. Всю ночь художники пьют водку. Утром выпрашивают у селян рассольчик. После обеда охают и раскрывают мольберты. Ворчат что-то про муки творчества. К вечеру снова оживляются. Приходят к нам знакомиться.
— Отпуск — это тихая заводь, зеленые ивы и нежные женщины, — распевно произносит один.
— Деревня Гадюкино, навоз и девки в сене, — перебивает другой.
— Мы, импрессионисты, так страдаем от непонимания, — жалуется третий и тянется к моему колену.
— Ренуар бы не одобрил, — говорю и убираю руку.
Художники располагаются на траве. Закусывают щавелем. По очереди шепчут и мне и Катьке: «Я напишу твой портрет маслом». Прощаясь, лезут целоваться. Промахиваются.
— Заходите еще, — опрометчиво кричит им вслед Катька.
Через полчаса они заходят:
— Мы принесли вам цветок из зачарованного сада.
В литровой банке красуется большой зеленый лопух. На его листьях нарисованы божьи коровки. Их хочется потрогать пальцем.
КАДР ДЕВЯТЫЙ. РЕЛЬЕФНЫЙ
Утром перед крыльцом обнаруживаем мертвую птицу. Кот гордо сидит рядом. Хвастается.
— Убийца! — ахает Катька.
— Добытчик! — отзывается подошедший дядя Гриша.
— Хищник, — оправдываюсь я.
Собака Маня уважительно виляет хвостом.
— Какая жестокость! — говорит Катька.
— Ты хочешь сказать — инстинкт?
— Боже, как силен здесь зов природы! — всплескивает руками подруга и лезет через забор.
— Куда это она? — интересуется дядя Гриша
— К художникам, — говорю. — За шампурами. У нас целая кастрюля маринованного мяса.
КАДР ДЕСЯТЫЙ. СМАЗАННЫЙ.
От комаров не спасает даже крем «Тайга». Без особого успеха расходуем два тюбика.
— Между прочим, кровь пьют только самки, — учит меня Катька.
— А самцы, что, вегетарианцы? — спрашиваю и шлепаю себя по руке.
— Ну вот, еще одна женщина погибла, — скорбно констатирует подруга.
— А может, она малярию переносит, эта твоя женщина.
— У нее брюшко было под углом?
— Извини, — говорю, — не рассмотрела.
— У переносчиков малярии туловище приподнято.
— Надо же, какой ты специалист по комарам.
— Я еще про слепней знаю, — смущенно добавляет Катерина.
КАДР ОДИННАДЦАТЫЙ. ГРУППОВОЙ
Все жители деревни разбиты на несколько больших семейных кланов. Время от времени один клан ссорится с другим. Тогда местные Монтекки и Капулетти не здороваются друг с другом. Это самая крайняя мера. Здороваться в деревне нужно всегда и со всеми. Иначе прослывешь невежей.
Мы с Катькой садимся каждый вечер на скамеечку перед домом. Щелкаем семечки. Приветствуем всех проходящих. Бабушек с деревянными палочками. Взрослых на велосипедах. Молодых мам с турецкими колясками. Почтальоншу тетю Любу. Знакомого участкового. Пьяных художников.
Местные молодцы сигналят нам, проносясь на мотоциклах. Дети смотрят исподлобья. Рыбаки хвастают уловом и показывают ведра с трепыхающимися судаками. Старички подсаживаются с целью выяснить: «Что в Москве говорят? Война не ожидается?»
КАДР ДВЕНАДЦАТЫЙ. ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ
Знакомимся с местным интеллигентом. «Витя-сумасшедший», — отзываются о нем селяне.
— Виктор... — представляется он. — Ученый...
— Мэрилин Монро... — острит Катька.
Витя умеет все. Наизусть читает Есенина. Смотрит на звезды через старенькую подзорную трубу, которую называет телескопом. Строит вечный двигатель. Разрабатывает машину для сбора клюквы.
Ему тридцать лет, и он не женат, что по здешним меркам считается верхом кретинизма. Живет местный Кулибин в собственном доме, полном всякого хлама и железяк. На коньке — сломанный флюгер-электростанция. На огороде — мотки ржавой проволоки. За огородом — самодельный пруд. В пруду — тина...
— Вишь, карася надо запустить... — Витя сосредоточен. — Слушай, а чему будет равен косинус минус единица? Запамятовал...
Вечером из окон Витиного дома разливается гармонь. Плохо попадая в кнопки, Витя репетирует «Танец с саблями» Арама Хачатуряна.
Пьют в селе много. Даже интеллигенты.
КАДР ТРИНАДЦАТЫЙ. РОКОВОЙ
— Пи-пи-пи...
«Надо же, как птицы расчирикались», — думаю, открывая глаза. Но это не птицы. Это пищит мой мобильник.
— Але, але! — доносится с другой планеты голос мамы.
— Привет, — я сажусь на кровати.
— Когда возвращаетесь, дочь?
Боже мой, неужели надо куда-то возвращаться? Мы ведь только приехали. Только, что называется, вздохнули полной грудью. Только рассмотрели, как солнце за горизонт садится. А тут — на тебе!
— Ты помнишь, что послезавтра на работу? — не успокаивается мама.
— Уже вспомнила, — говорю.
КАДР ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. ФИНАЛЬНЫЙ
Уезжаем днем. Еще утром плескались в речке, пили парное молоко у фермера, а уже к обеду стоим на дышащей маревом платформе. Электричка опаздывает.
— А все-таки в деревне хорошо, — говорит Катька и вздыхает.
Я сосредоточенно изучаю расписание пригородных поездов.
— Тебе понравился отпуск? — никак не угомонится подруга.
— Понравился, — говорю. — Не забыть бы фотографии проявить.
Когда мы садимся в вагон и двери с шипением захлопываются, у меня почему-то начинает ныть под ложечкой. Хочется оглянуться. Чтобы не думать, открываю газету. Тупо пялюсь на квадратики кроссворда. Сейчас электричка повернет, и все закончится.
— А-а! — вдруг сдавленно кричит Катька и бросается к окну.
И я оглядываюсь. Всего на секунду. Но в зрачках успевает отразиться зеленый луг, стая ласточек над самой рекой, деревянный дом с резными наличниками. Огород, картошка. Пугало в соломенной шляпе и в малиновых джинсах фирмы «Левис».
Наталья РАДУЛОВА