Научатся ли наши «общинные», «коллективистские» люди плавать самостоятельно по экономической акватории? Нет, не научатся. Если не бросить их в воду...
ПЕЛЬМЕНЬ
Кооперативная квартира в рассрочку... Очередь на машину «Жигули»... Щитовой домик и садовый участок... Поступление ребенка в институт, желательно — в престижный... Отпуск с семьей в Крыму, в Сочи, в Прибалтике... Чешский хрусталь, гэдээровская мебель, фарфоровый сервиз на двенадцать персон, цветной телевизор, кое-что по мелочи: магнитофон, радиола, книжные полки... Зарубежная командировка «от работы» или турпоездка (желательно, не одна)... Дефицитные книги... Работа на Севере, на БАМе, в экспедиции, на «шабашке» — быстрый, хотя и тяжелый заработок.
Социальные стандарты советского времени, кажущиеся сейчас смешными. Между тем это была плохая, но все-таки система. Брежневское «улучшение благосостояния трудящихся», над которым все смеялись, имело свои схемы и свои временные векторы. Прошло десять лет с тех пор, как эти схемы приказали долго жить. Что теперь с социальными стандартами жизни? Где новые схемы?
Летом одна тысяча девятьсот девяностого года Россия провозгласила суверенитет, который позже оказался независимостью. А я сорвал аплодисменты на Грушинском фестивале, когда в разделе бардовского юмора «Чайхана» представил несколько пародий своего приятеля Димы Крюкова, которого на фестиваль не пустила жена. Одна из пародий была до дебильности проста. Голосом «а-ля Виктор Цой» я проорал одну из культовых киношных песен, где Крюков заменил всего одно слово. В итоге получилось так:
«Пельмень!
Требуют наши глаза-ааа!
Пельмень!
Требуют наши сердца-ааа!
В наших мыслях, и в наших слезах, и в пульсации ве-ееен —
Пельмень!
Мы ждем пельмень!»
Простенькая крюковская придумка била в десяточку. Битком набитая поляна лежала в лежку. Сейчас не все поймут, сколь неврастеническим был этот смех: летом девяностого во многих регионах СССР было уже нечем отоваривать простыни талонов, и начинался настоящий голод. По атмосфере Грушинский фестиваль девяностого вообще был самым невротизированным за всю горбачевскую эпоху. Именно в это лето, на крайняк осенью, все ждали путча и посему ехали на поляну не иначе как надышаться перед смертью. Если человек ходил в плейере, можно было не спрашивать, что там за музыка. Там был иврит или английский. И еще страх в глазах, что если сейчас не уедешь на Ближний Восток, то завтра повезут на Дальний.
Но путч случился на год позже. Зато летом девяностого погиб Цой, и петь «Пельмень» стало неловко.
Ten years after
Этим летом будет десять лет путчу, новой российской государственности и реформам. Пресса заполнится умнейшими рассуждениями — в ту ли сторону шли реформы, лучше мы стали жить или хуже? Чем ближе к дате, тем труднее будет простым смертным вроде меня перекричать наш политологический тусняк, который будет вопить: «А вот раньше была гордость за империю!» — «Зато теперь можно все купить!» — «Но многие не могут себе ничего позволить!» — «Так не надо было все ломать!» — «А что там можно было спасти?»
Боюсь, что разговор будет именно таким. Сколь содержательным, столь же и продуктивным. Примерно на уровне кухонного трепа, который у меня случается, когда приезжают из провинции однокашники по школе или мединституту: «Как же ты правильно сделал, что
уехал!» — «Ну уехал и уехал». — «А у нас, не сказать, чтоб совсем тяжело, но не сравнить». — «С чем не сравнить?» — «С тем, как ты сейчас живешь».
Ребята кивают на мой мобильник, компьютер, подключение к Интернету, телевизор с пультом, «тарелочку» на балконе и отпуска за границей и говорят, что я молодец. Что я радикально поменял свою жизнь, что вообще наша жизнь за десять лет реформ до неузнаваемости изменилась. А я тихонько думаю: радикально ли?
Ну «тарелочка». Ну телик с пультом, ну компьютер с Интернетом. Ну поездки. И что? Я просто покупал (или не покупал) то, что предлагал рынок. А покупка, даже крупная, требовала свободных денег, но никак не внутренних серьезных решений. Предвижу вопрос: разве не нужно было принимать какие-то решения, чтобы заработать эти деньги? Да, но отнюдь не те решения, что могли бы вторгнуться во внутреннюю жизнь, создавая риски.
Единственным проявлением социальной мобильности и почти безальтернативным карьерным ходом остался хорошо знакомый с советских времен переезд в Москву. Да, инструментом переезда стала купля-продажа жилья. Но разве внутренняя суть этого хода поменялась? Что, в советское время не было удачных обменов?
Единственным освоенным рыночным ходом стали навыки составления и рассылки резюме и прохождения интервью при найме. Более кардинальных, более судьбоносных решений, чем подписать или не подписать контракт с нанимателем, я и не принимал. Но ведь и в СССР мы все осмысленно выбирали работу!
Наши светлые умы, ведя безумно предметные споры о том, стало ли нам жить лучше или хуже и сильно ли вообще поменялась жизнь, не озаботились вопросом простеньким и гораздо более корректным: а много ли людей были непосредственно вовлечены в реформы? Многие ли поменяли сам способ жизни? Для кого реформы стали, как любят выражаться психологи, событием внутренней жизни, а не внешней?
STATUS QUO
На нашем курсе в медицинском учились двести человек — выборка вполне достоверная. Курс был достойнейший — двадцать красных дипломов. Многие из нас защитились, сделали карьеру в клиниках и на кафедрах, как-то крутились по части денег, покупали машины и «делали» квартиры. Абсолютно по-советски: взятки, связи, нелегальная частная практика. Взятки в госклиниках стали брать менее стыдливо, чем при СССР, — в новой России врачам официально позволили считать себя нищими. Кто-то стал подрабатывать в платных медицинских центрах, но ведь и в советские времена мало кто из уважающих себя врачей довольствовался одной ставкой.
Для западного обывателя рутинны эти вопросы: работать по найму или открывать свое дело? Влезать в ипотеку или всю жизнь арендовать жилье? Делать карьеру там, где родился, или в другой стране?
...Никто с моего курса и на пушечный выстрел не приблизился к подобным развилкам. Никакой альтернативы, по сути, не было!
Банковские кредиты брали только двое, которые уехали — один в Израиль, другой в Штаты. Ни перед кем из оставшихся вопрос о кредите не стоял — все равно бы никто не дал. Никто из оставшихся не решал, работать по найму или открывать свое дело: последнее все равно было за гранью возможного. Никто из нас не обдумывал, строить карьеру на Западе или дома — россияне не могут легально работать в странах ЕС, в США или Канаде.
Легальную частную практику открыл только один доктор. В городе Рамат-Ган, что входит в большой Тель-Авив.
Оставшиеся картинно называли свою новую жизнь «выживанием» или «борьбой за выживание». И они даже не поняли, что эта жизнь, по сути, не была ни борьбой, ни вообще новой жизнью. Та же работа по найму; очень часто на том же месте, что и десять лет назад. С тем же начальником.
В кабинетах могли поменяться портреты и появиться компьютеры, начальник мог поставить «тарелку» на крышу, «Вольво» под окнами и обзавестись мобилой. Вот эту смену антуража многие и приняли за изменение способа жизни. Почти никто не заметил главного: у тех из нас, кто остался в России, уровень принятия решений и уровень рисков остались практически советскими.
КТО ВИНОВАТ?
Есть огромный соблазн свалить всю ответственность за консервацию в новой России советского способа жизни, как обычно, на власть. Мол, медленные темпы реформ, плохие условия для малого и среднего бизнеса и монополизация экономики оставили большинство из нас наемными работниками. А ублюдочность банковской системы лишает этих наемных работников последнего шанса быть вовлеченными в реальные рыночные отношения, взяв кредит.
Все вышеописанное имеет место быть. Россия остается страной крупного бизнеса, крупного госсектора, массы наемных работников и ублюдочной банковской системы. Посему привычный на Западе стиль жизни, состоящий из каждодневного, если не ежесекундного принятия решений, у нас все еще удел ярких маргинальных одиночек. Чех, венгр или эстонец последние десять лет отслеживал ход реформ по строительству собственного дома; по успехам и неудачам собственного кафе, магазина или фермы. Мы, оставаясь на своей прежней работе и в своей прежней, пусть и приватизированной, квартире, следили по телевизору за тем, как делаются и рушатся состояния, как равноудаляются олигархи, как кто-то сбрасывает акции и теряет телеканалы.
Наши политики гневались, что пресса занимает слишком большое место в нашей жизни. Но могла ли картинка занимать меньшее место в вакууме, который создала наша вынужденная свобода от принятия личных решений? Ведь для огромного большинства россиян все серьезные перемены происходили и все серьезные решения принимались в ящике, но никак не в собственной жизни.
И не наши ли желания исполняла власть, не давая нам самим пуститься в свободное плаванье по бурным волнам капитализма?
ПРИВЫЧКА К НЕСВОБОДЕ
— Слышал, что такое социальные дома? — как-то раз спросила меня знакомая рижская журналистка.
— Нет, — честно признался я.
— Это дома, куда отселяют злостных неплательщиков за квартиру. Так у вас их разве еще нет? — удивилась Катя.
И я понял, насколько наш капитализм невсамделишный. Ведь наша растущая квартплата — это все еще не арендная плата, за просрочку которой можно вылететь в социальный дом. Все наши бездомные стали таковыми только в результате той или иной криминальной сделки с жильем. Но отнюдь не из-за невыплаты аренды, как на Западе.
Когда мы ругаем власть за медлительность или недостаточность реформ, мы никогда не спрашиваем себя, до какой степени мы сами готовы стать их субъектом. Например, вылететь на улицу, потеряв работу. Сейчас в России это практически невозможно. А если завтра это станет рутиной, мы готовы?
Мы клеймим позором российские банки за то, что они не дают нам кредитов. Но сколько процентов из нас рискнет заложить свою квартиру в обеспечение кредита, памятуя опять же о возможности остаться на улице? А ведь только с этим условием банки перестанут быть декорацией и дадут нам в долг! Так готовы мы стать на минуточку бомжами или нет?
На словах многие готовы открыть свое дело, когда станут получше условия для малого бизнеса. А готовы ли эти многие, открыв свое дело, разориться со всеми последствиями? Например, купить в рассрочку жилье, но не успеть до конца его проплатить?
Элементарно влезать в потребительские рассрочки мы готовы? А откладывать пенсию через страховой или пенсионный фонд, который может прогореть, готовы? Вообще рисковать имуществом и деньгами, объевшись «Хопром» и МММ, готовы? Готовы ли мы к тотальному страхованию имущества, когда за кражи перестанут сажать, и число их вырастет в разы? А ведь мы все хотим судебной реформы, просто спим и видим! И кого из нас так уж прельщает перспектива по жизни быть ответчиком по гражданскому иску, если кому-то не угодишь в семье или по службе, а обращение в суд уже станет общедоступным?
Мы ужасно громко не любим милицию, какая она советская и как ее много. В Эстонии численность полиции смогли снизить, только дав гражданам право носить оружие. Кто из нас готов носить оружие и уметь стрелять из него? Кто готов отвечать свободой за превышение пределов необходимой самообороны?
Вездесущие фонды изучения общественного мнения знают про нас почти все. Я связывался с уважаемыми социологическими службами, залезал на их странички в Cети и уяснил: вопросов в такой малоприятной плоскости никто не ставил. В такие потемки чужой души никто не лазил. Но смею предположить: подсчитав процент россиян, не готовых к ответственным внутренним решениям, социологи бы точно прослезились.
КАБАЛИСТИКА
Могу напомнить одну историю «про это». Обычная московская семья выигрывает американскую «грин карт». Года через два они возвращаются из Штатов — и это при том, что хорошо знали английский, рекордно быстро обрели за океаном пристойную работу, пристойное жилье и отдали сына в приличную школу. Но вернулись, потому что не смогли жить как американцы, постоянно занятые планированием жизни и карьеры. «Янки расписывают свои назначения на должности, рождения детей и крупные покупки на пять-десять лет вперед. Мы не понимаем, как так можно и зачем это нужно. Поэтому мы не смогли там жить», — честно сказала репортерам обалдевшая от всего мать семейства.
Подобную привычку к социальной безответственности у нас привыкли считать порождением советских времен — мол, тогда за всех думало и решало государство, вот и вырастило инфантильных деток. Боюсь, не все так просто.
Советская якобы бесплатная раздача жилья была не чем иным, как тоталитарным суррогатом ипотеки. Длинная очередь была не случайна — ее срок почти совпадал со сроком выплат при ипотечной схеме! И многие прекрасно понимали, что оплатили свое жилье сами, как государство ни старалось внушить гражданину, что делает ему подарок. Из этого понимания рождалась ублюдочная, чудовищная, тоталитарная, но все же реальная социальная ответственность: вставая в очередь на квартиру, гражданин в принципе знал, чего следует и чего не следует делать в этой жизни. Со всеми оговорками и поправками на советские реалии он вел себя примерно так же, как любой влезающий в ипотечную схему на Западе!
Этот стереотип более или менее ответственного поведения канул в Лету вместе с бесплатной раздачей жилья. По идее, его место должна была занять «ипотечная» социальная ответственность. Но ипотека в России практически не появилась (как не появился и риск бездомности за просрочку арендной платы). В итоге в массовом сознании сложился чудовищный стереотип: средний россиянин теперь на уровне подкорки знает, что на жилье нельзя заработать, но знает, что его невозможно и потерять! Более благодатную почву для социальной безответственности даже вообразить трудно...
Борис Минаев, огоньковский журналист, как-то написал фразу в рецензии на спектакль. Фраза была такая: «Многие люди в нашей стране хотят умереть». Я на днях тоже понял: многие в нашей стране хотят смерти. Но не своей. Нация, лишенная возможности купить жилье в рассрочку, нетерпеливо ждет смерти своих родителей, дедушек и бабушек. Хорошенький эмоциональный фон для жизни в стране, знаете ли...
Психика детей вечного переходного периода уже отторгает ипотечную ответственность. Как-то раз в Испании я разговорился с двумя русскими — программистом, пашущим по контракту в Штатах, и его девушкой. Рассказывая о домике, который они купили в Калифорнии в рассрочку на двадцать пять лет, барышня задыхалась от гнева: «Это же кабала!!!» Убедить ее в том, что сделана обычная покупка в кредит, оказалось невозможно.
КОНЕЦ ПРЕСТРАННОЙ ЭПОХИ
Увы, мы не дети нового русского капитализма, каковыми себя мним. Мы дети затяжного переходного периода — монстра, гибрида, урода. Нам комфортно стоять одной ногой в капитализме — например, работая во вполне буржуйской конторе; а другой ногой в социализме, пользуясь рудиментами советской социальной защиты. Картинно ругаясь на эти рудименты, но вовсю их используя.
Да, ублюдочная телефония и телевизионный сигнал — зато нам их практически дарят, а не продают. Мне рассказывали, как «новые русские» покупают квартиру в элитном доме с прекрасной телефонной связью от частного оператора и... бегут на узел связи становиться в очередь на телефон, чтобы расторгнуть контракт с частником. Пусть номер от районной АТС будет работать в сто раз хуже, зато две гривны в месяц, а не двадцать.
Да, высшее образование коррумпировано и на грани деградации, но ведь номинально это тоже халява. А ведь брать образовательный кредит, выбирать хлебную специальность при поступлении и искать реальную работу после окончания, чтобы кредит вернуть, — мороки-то сколько?!
Да, на нашу казенную медицину без слез не взглянешь — зато бесплатная. И пока жареный петух не клюнет — медстраховку за свои кровные не купим, даже если таковые есть.
Публично ненавидя весь этот имплант совка в нашей жизни, мы в глубине души понимаем: он существенно снижает ее стоимость и упрощает карьерные ходы. На медицину до поры до времени тратиться не надо. Какая-никакая еда доступна. Одежда, если не искать дорогую офисную работу, вообще не важна. Ипотеки, как ни крути, нет; но крыша над головой есть, хоть ходи на этой самой голове. Потолок задан, зачем биться об него башкой? Засел в какой-нибудь интернет-газете на неполный рабочий день на сто с хвостом баксов в месяц, взял с бабушки завещание на хатку — и живи себе.
«Больше ничего не надо — только к чаю что-нибудь!»
Это песенка такая была в восьмидесятые — «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один; приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим». Одна из «визитных карточек» бардовского дуэта Алексея Иващенко и Георгия Васильева, песенка нашего круга.
Сейчас есть модные определения — партия «обиженной интеллигенции», газеты «обиженной интеллигенции». Но на что ей обижаться? У меня сильное подозрение, что многие из нас подспудно желали всего лишь увидеть капитализм с безопасного расстояния, не пострадав от него. Судя по всему, желание исполнено...
Но что дальше? Затянувшееся «наблюдение за наблюдающим» при личном неучастии в капитализме становится некомфортным. Уже завидуешь чехам, которые даже за символическую плату не стали приватизировать типовые панельки, а влезли в ипотечные схемы и купили то, что считали нормальным жильем, а не халупой. При этом, чем дольше мы не участвуем в игре, тем страшнее нам в нее в конце концов вступать. Заколдованный круг...
Мы ждем пельмень?
P.S.:
Я показал эту заметку Георгию Васильеву — тому самому, что написал песню про Глафиру. Он прочитал мой текст и дал несколько иной набор факторов, снижающих нашу социальную мобильность. На взгляд Георгия, это:
1) боязнь жить в долг;
2) отсутствие рынка земли и ограниченный рынок недвижимости;
3) отсутствие культуры покупки нужного для жизни образования.
И вообще информационная неподготовленность к современному образу жизни: массовое незнание иностранных языков, невключенность по-настоящему в Интернет, элементарное неумение пользоваться даже кредитными картами, чеками и счетами.
Таков был неутешительный диагноз от культового барда, идеолога проекта «Песни века», создателя первой в России фьючерсной биржи и вообще славного человека. Которому от этой жизни оказалось нужно нечто большее, нежели кусочек сыра к чаю.
Мне стало грустно. Нам-то почему ни черта не надо?
Борис ГОРДОН
|