ПРОЛЕТАРСКИЙ ГРАФ ПЕТЕР ЭСТЕРХАЗИ

Петера ЭСТЕРХАЗИ на родине, в Венгрии, именуют «живым классиком», а влиятельный американский журнал World Literature Today прочит ему титул нобелевского лауреата. Книги Эстерхази, переведенные на немыслимое количество языков, смешны, трогательны, занимательны, полны сюрпризов. Отпрыск одной из самых знатных венгерских аристократических фамилий большую часть жизни провел при коммунистах, однако не впал от этого в уныние. Приехав в Москву на презентацию своей русской книги, вышедшей в издательстве «НЛО», важный гость зашел поболтать о том о сем к нашему обозревателю и тоже, между прочим, писателю. Но разговор получился не только о том о сем...

ПРОЛЕТАРСКИЙ ГРАФ ПЕТЕР ЭСТЕРХАЗИ

Важный гость и сопровождающие его лица сильно задерживались. Обозреватель Евг. Попов и фотограф Л.Н. Шерстенников сидели на кухне в квартире обозревателя, развлекаясь байками о бывшем СССР и его окрестностях, в которые входила и Венгерская Народная Республика. Раздался звонок в дверь. Вошел важный гость, и между коллегами тут же возник спор на ломаном английском, кто из них хуже «спикает». Писатель Эстерхази, несмотря на сплоченность социалистического лагеря, так и не научился говорить по-русски, а писатель Попов — ни бум-бум по-венгерски...

Евгений ПОПОВ : — You are welcome, Peter! Nice to meet you again. Sorry, I'm old Russian and my English is so bad...

Петер ЭСТЕРХАЗИ: — Nice to meet you, Jenya! Don't mention it. My English is bad too, because I'm old Magyar.

E. П.: — Oh, it's impossible. I speak English worse!

П. Э.: — Вut why?

(-- Добро пожаловать, Петер. Рад снова видеть тебя. Прости, я старый русский, и мой английский настолько плох...

— Рад видеть тебя, Женя. Не волнуйся, мой английский тоже плох, потому что я старый венгр.

— О, это невозможно! Я говорю по-английски значительно хуже!

— Но почему? — Топорный перевод Евг. Попова.)

Тут писателям на подмогу пришел известный переводчик Вячеслав Середа, и дальнейший разговор мастеров слова плавно потек при его лингвистической поддержке.

Е. П.: — Потому, Петер, мой инглиш похуже твоего, что у нас советская власть была семьдесят лет, а у вас всего сорок... Но давай приступим к делу. Только не жди от меня никаких важных писательских вопросов.

П. Э.: — А ты не жди от меня никаких писательских важных ответов.

Е. П.: — Голос с русско-советского берега: в прежние времена Венгрия для нас была Западом, и не только географически. Для нас по западности на первом месте стояла Югославия, откуда слинял в Италию из турпоездки покойный критик Аркадий Беленков, на втором — Венгрия, на третьем — ГДР... Но все-таки мы были одним соцлагерем, и вашего генсека Яноша Кадара, когда он в Крыму на отдыхе целовался с нашим генсеком Леонидом Брежневым, советский народ узнавал в лицо — во всяком случае не мог спутать с Цеденбалом. Я сейчас, перед нашей встречей, спрашивал на улице так называемых простых русских людей, что они знают о Венгрии. И в ответ услышал: ни-че-го. Про Венгрию мы забыли... Хотя старые русские вроде меня прекрасно помнят профсоюзные путевки на озеро Балатон, автобус «Икарус», колбасу «салями», которую выдавали в продуктовом заказе по случаю праздника, певца Яноша Коша с его песенкой «Вокзал уже пустой, никто уже не ждет поезда...» Забыли... А что Венгрия думает о России?

П. Э.: — Женя, прости, но и мы тоже не очень-то думаем о вас. И это означает, что Советский Союз не был для Венгрии сверхдержавой, которую следует бояться. Не были вы для нас «империей зла».

Е. П.: — Но ведь был 1956 год, когда на помощь вашим коммунистам пришли наши зеленые танки с красными звездами...

П. Э.: — Пятьдесят шестой год — всего лишь метафора всех этих сорока лет. Концентрация всего нездорового, что было в наших отношениях.

Е. П.: — Судя по твоей книге, которую я прочел от корки до корки, твое мнение о родной стране... как бы это покорректнее выразиться... Ну, скажем, весьма эксцентричное...

П. Э.: — Отчий дом у нас есть, но хорошего в этом доме мало. Мне Венгрия представляется маленькой провинциальной страной.

Е. П.: — Надо же! Многие у нас точно такого же мнения о России, хотя она совсем не маленькая...

П. Э.: — Не только в России и Венгрии — во всей Центральной и Восточной Европе не было после войны, а в особенности в последние десять лет, серьезных размышлений о том, что такое свобода, чем за нее надо платить. И для нас, которые из «восточного блока», последствия такого недумания более тяжелые, чем, например, для французов. Там тоже мало размышляли о свободе, но у них имелся некий традиционный работающий механизм. Он их защищал и от «левых» и от «правых»... У нас таких механизмов не было. Поэтому в Венгрии много сегодня разговоров о вещах, о которых вообще не стоит говорить, и мало разговоров о самом необходимом. Это и есть следствие жизни в соцлагере. Венгры за «советское время» отвыкли от общественного разговора, не сумели прояснить, например, ту роль, которую мы играли во Второй мировой войне. Осталось только ощущение какой-то исторической обиды.

Е. П.: — Слушай, то же самое и у нас! Ты знаешь, когда в Римской империи было отменено рабство, «новые римские», то есть получившие волю рабы, не знали, что им делать. Они приходили к стенам городов и ждали бесплатной похлебки... Похлебка эта называлась «пенсия»... Но, может, мы ничего другого не заслужили? И разве нет у вас оснований для нытья? После Первой мировой войны — Трианонский мирный договор, в результате которого вы лишаетесь Трансильвании, Хорватии, Словакии, Закарпатской Украины, и ваш адмирал Хорти становится диктатором сухопутной страны, после Второй мировой — родная советская власть...

П. Э.: — Трианон, конечно, колоссальная трагедия, но это свершившийся исторический факт, к которому следовало бы выработать нормальное отношение, ибо больше с таким фактом делать нечего. А если мы хотим что-то делать, мы должны сказать — что именно. К примеру, нам хочется получить обратно Трансильванию, то есть часть нынешней Румынии. Но тогда это повлечет за собой определенные последствия. И я не думаю, что в Венгрии нашлись бы люди, за исключением крайне правых, которые к этому стремились бы... И вообще, если мы идем к единой Европе, нам нужно думать о том, что означает понятие «страна».

Что такое страна? Семья, где есть папаша и где скрывают, что маменька глухо спивается в кладовке? В такой стране мы жили сорок лет. Не секрет, что люди не могут найти места в новой стране.

Е. П.: — То же самое и у нас. Я не имею в виду больных, стариков, многодетные семьи, но в остальном — только ленивый не может заработать себе на кусок хлеба...

П. Э. (недоверчиво): — Писатель тоже может зарабатывать?

Е. П. (приосанившись): — А не надо целиться на громадные деньги, себе дороже обойдется. У меня, к примеру, старые «Жигули», и я не буду ездить на иномарке!

П. Э.: — Потому что ты патриот?

Е. П.: — Нет, потому что, во-первых, иномарка для меня слишком дорого стоит, а во-вторых — потому что через месяц ее угонят.

П. Э.: — А у нас и «Жигули» крадут. Может быть, чтобы привезти в Россию и по дешевке продать тебе?

Е. П.: — Возить краденые «Жигули» из Венгрии экономически нецелесообразно. А что касается нашего с тобой рода занятий, то ненормальным как раз было, когда в Союзе советских писателей числились 10 000 членов и каждый член требовал пайку за то, что он советский писатель, а не диссидент.

П. Э.: — Если писатель внушил себе, что он самый главный человек, ему, наверное, труднее всех жить в новой ситуации.

Е. П.: — Даниил Хармс еще в 20-е годы сочинил такой диалог:

«ПИСАТЕЛЬ: — Я писатель.
РАБОЧИЙ: — А по-моему, ты говно...»

Ладно, бог с ним, с писательством... Поговорим о национальной гордости. Вот, допустим, существует Центральная Европа, а в ней — разнообразные славяне, немцы, латиняне в виде румын. И особняком стоит Венгрия с ее финноугорским языком, который хрен поймешь, а тем более изучишь. Каково живется европейцу с такой, как бы это точнее сказать... языковой странностью?

П. Э.: — Да, венгерский язык отдаляет нас от Европы и провоцирует в нас сознание, что мы чужие. Но с Европой нас связывает естественное тождество культур. И потом, важно наше желание, стремление быть в Европе. Это был крик, вопль в конце восьмидесятых: «Слушайте все! Между Советским Союзом и Западом есть еще мы! Мы здесь!» Хорошо, что существует разный исторический опыт. В Восточной Европе мысль всегда переполнена историей, в Западной история так плотно не занимает умы. Ваш исторический опыт — опять же отдельная тема...

Е. П.: — Да, мы до сих пор не можем решить, где нам хочется жить — в Европе или в Азии. Кстати, вы там у себя ощущаете родство с финноугорским населением России — удмуртами, мордвой, марийцами, коми? Финны, например, очень этим интересуются.

П. Э.: — Боюсь, у нас этот интерес скорее формальный. Существуют, особенно в лагере правых, такие представления, что это как бы недостаточно знатные родственники.

Е. П.: — Я, пожалуй, об этом писать не буду, чтоб удмуртов с мордвой не обидеть...

П. Э.: — Почему нет? Я считаю такие представления идиотскими...

Е. П.: — Мне, Петер, близка твоя мысль о том, что вся Европа после войны глупела безостановочно — от Лиссабона до Стокгольма, от Бухареста до Лондона. Я родился сразу после войны и по себе замечаю, что за последние пятьдесят пять лет сильно поглупел...

П. Э. (смеется): — Глупость — это общий знаменатель, который связывает разные части Европы.

Е. П.: — А самоубийство — глупость или знак беды? Где-то я вычитал, что в социалистической Венгрии был ненормально высокий процент самоубийств... А что сейчас?

П. Э.: — Нашу диктатуру называли мягкой, а Венгрию — самым веселым бараком в соцлагере. При такой диктатуре можно было размышлять и делать убийственные выводы. Жизнь была стабильна, скучна, провинциальна, предсказуема на годы вперед, и венгру, особенно молодому и горячему, вдруг приходила в голову дикая мысль: ну хорошо, они мне позволяют существовать, а что дальше? и что это за жизнь? и зачем все это? Сейчас люди борются за существование, отчего, как ни странно, количество самоубийц у нас уменьшилось. Мы... Прости, но я всегда чувствую себя неловко, когда приходится говорить «мы» — то есть отвечать за других...

Е. П.: — И я слово «мы» ненавижу. Вот говорят «типичный русский». Это кто такой? Брежнев? Солженицын?

П. Э.: — Или Женя Попов?

Е. П.: — Женя Попов, тебя поджидая, со скуки листал книгу «Сто великих авантюристов и мошенников всех времен и народов». Не сочти за великодержавный шовинизм, но я с гордостью обнаружил более десятка имен соотечественников, начиная с разбойника Ваньки-Каина и заканчивая Сергеем Мавроди, а венгр в этой книжке всего один... Зато у вас есть Рубик, который изобрел свой кубик, сведя с ума весь мир.

П. Э.: — У венгров вообще сильны математические традиции. Когда в Америке работали над атомной бомбой, то, как у нас шутят, рабочим языком был венгерский...

Е. П.: — Петер, твои люди уже делают мне свирепые знаки, означающие, что вы опаздываете на следующую встречу. Поэтому я задам тебе самый каверзный вопрос, тоже о традициях, но касающийся тебя лично, твоего самосознания в новой ситуации. Вот я по фамилии Попов, и я всегда подозревал, что кто-то из моих предков был поп. А у тебя дворянская фамилия, причем чуть ли не самая громкая в Венгрии. В России сейчас многие вдруг вспомнили о своем дворянстве, но похвалиться, кроме предков, этим «новым русским дворянам» нечем. А ты кровь предков ощущаешь в своих жилах?

П. Э.: — Я сегодня был в Библиотеке иностранной литературы. Там большая коллекция редких книг из библиотеки князей Эстерхази. Есть бесценные раритеты — XV, XVI, XVII века. После войны их не успели вывезти на Запад, и они попали к вам в качестве трофеев.

Е. П.: — Об этом знали в Венгрии?

П. Э.: — Что ты! Не было никакой надежды, что библиотека вообще сохранилась под бомбами. Она была уже упакована в ящики, когда пришли русские войска. Ну, что оставалось делать освободителям: погрузили они эти ящики на поезд — и увезли.

Е. П.: — Что-то мне это напоминает... А-а, историю с «золотом Трои», коллекцией Шлимана. Сорок лет на все запросы наши отвечали: «Ничего не знаем», пока не наступила перестройка... Ты, кстати, с Путиным из-за этих книжек судиться не собираешься?

П. Э.: — Я ж тебе венгерским языком говорю: это книги князей Эстерхази. Это не моя ветвь! Я из пролетарской графской ветви Эстерхази!

Дело в том, что князь — более высокий титул, чем граф. Хотя и наша графская ветвь была очень богатая. Понимаешь, в середине XVII века были два брата Эстерхази. Один из них получил титул князя, другой — графа...

Е. П.: — От кого получил?

П. Э. (задумался): — Хороший вопрос... От Леопольда Габсбурга, от императора. Там, в империи, была довольно сложная система титулов. Была, например, разница между просто княжеским и наследуемым княжеским титулом. Но, если честно, меня эти детали мало интересуют...

Е. П.: — Чем князь лучше графа, хорошо, наверное, на зоне обсуждать... А правда, что твоя бабушка отправилась в ссылку на такси, когда вас всех депортировали в 1951-м? У нас бы она прокатилась в «столыпинском» до Сибири.

П. Э.: — Вообще-то административная ссылка у нас была по советскому образцу. Бабушка поехала на такси, потому что ехать было недалеко.

Е. П.: — Вот я и говорю: у Венгрии проблема в том, что она маленькая, а у России — в том, что большая. А у тебя были при венгерской советской власти проблемы с твоим титулом?

ГОЛОСА: — Петер, нам пора!

П. Э. (поднимаясь): — Прости, но мне действительно пора... (Скороговоркой.) У меня проблем не было, но у родителей жизнь пошла наперекосяк, отец занимался всякими техническими переводами... Книга «Картошка в Венгрии»...

ГОЛОСА: — Ребята, ну сколько можно?!

Е. П.: — «Картошка в Венгрии» — производственный роман?

П. Э.: — Да нет, практическое пособие...

ГОЛОСА: — Ну Петер, Женя!

Е. П. (тоже скороговоркой): — У нас это называлось «негритянская работа»... Не будем заканчивать на грустной ноте. Советскую коммуналку, где ссали в чужой суп и дрались сковородками, расселили, мы все получили отдельные квартиры — кто получше, кто похуже. Жизнь в коммуналке, как выяснилось, ад, но в отдельной квартире как-то пустовато. Зато можно в гости друг к другу ходить. BYE-BYE, PETER!

П. Э. (стоя на пороге): — Слушай, я тоже хочу спросить, хоть раз в жизни тебе удалось кубик Рубика собрать?

Е. П.: — Нет.

П. Э.: — И мне не удалось.

Оба хором: — Вот тебе и кубик-рубик...

Евгений ПОПОВ