,,КАК СТАТЬ АНГЛОФИЛОМ,

— Я въезжал на брега туманного Альбиона, как воин, ожидающий за каждым углом вражеской засады...

«КАК СТАТЬ АНГЛОФИЛОМ»

С детства меня сопровождали разнообразные англичане: мистер Твистер, бывший министр, мистер Твистер — миллионер, позднее вызывающая рыдания крошка Доррит, во время эвакуации я боялся выходить в коридор, заваленный саксаулом, из которого могла вылезти собака Баскервилей с огненно-зелеными глазами, от подвыпивших гостей я часто слышал тягучую «Дубинушку», в которой «англичанин-мудрец, чтоб работе помочь», изобретал машину, а русский мужик пел себе да пел родную «Дубину»...

Потом кто-то подарил мне «Маленького лорда Фаунтлероя» еще в дореволюционном издании и, хотя его образ жизни противоречил кодексу морали пионера, я проникся уважением к маленькому лорду, иногда надевал шляпу и любовался своим видом в зеркале.

Англичане делились на хороших и плохих.

Первых было не так уж много: ограбленные крестьяне, восстававшие под предводительством Уота Тайлера, несчастные бедняки у Чарлза Диккенса, луддиты, ломавшие станки (они не успели прочитать Маркса и понять, что выход — в диктатуре пролетариата), лорд Байрон, сочувствовавший греческим повстанцам (позже я узнал, что он любил турок и особенно турчанок), честный утопист Роберт Оуэн, прогрессивный Чарлз Дарвин, возмутивший церковь своим обезьяньим открытием, и, конечно, английские коммунисты во главе с генеральным секретарем Гарри Поллитом. Плохие англичане выбивали сверхприбыли в колониях, расстреляли бакинских комиссаров, направляли и вдохновляли интервенцию, вязли в заговорах против советской власти, пока английские пролетарии не закричали в один голос: «Руки прочь от Советской России!»

Несмотря на все, англичане мне нравились, особенно после того, как один папин коллега — полковник СМЕРШа, задумчиво глядя на мой юный лик, промолвил: «У него узкое лицо, как у лорда». Тогда я впервые заметил некоторую удлиненность своей физиономии.

Еще нравились мне песенка о Джоне Грее («Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит...») и Вертинский, певший о том, как хорошо «с приятелем вдвоем пить простой шотландский виски».

В восьмом классе я начал задумываться о своем будущем. В Самаре, тогда Куйбышеве, у нас в классе учился мальчик, папа которого служил в нашем посольстве (никто не знал, где и кем, но все считали, что в Англии). В то время сам факт пребывания за границей придавал личности неповторимое величие, и однажды, когда высокопоставленный папа прибыл в отпуск и осчастливил своим визитом родительское собрание, мы специально бегали на него посмотреть: темные гладкие волосы, зачесанные наверх, роговые очки, хороший костюм. «Дипломат», — пояснили взрослые.

Дипломат из Англии! Этот магнетический папа стал путеводной звездой для куйбышевского школьника, озарив ближайшую цель — Московский государственный институт международных отношений, где ковали дипломатов.

Следовало срочно заполнить зияющие пустоты в образовании. Самоусовершенствованием я занялся основательно: сначала проработал трехтомную «Историю дипломатии», затем «Дипломатию» Гарольда Николсона, затем начал штудировать Шекспира, прошелся по всему Байрону, но очень устал от «Каина» и «Манфреда», впился в Диккенса и долго грыз, пока не надоели его жулики и сентиментальное сострадание писателя к обездоленным.

Постепенно в моем сознании сформировался образ англичанина: цилиндр или котелок, трость с набалдашником или зонт, с которым удобно бродить по Пиккадилли, постукивая наконечником по асфальту, костюм в полоску, клубный галстук, выбритость до синевы, изящная худоба (такая, что даже кости потрескивают при ходьбе), прямая бриаровая трубка, зажатая в волевых челюстях, кожаное честерфилдское кресло у старинного камина со сверчком.

Несколько раз я смотрел «Школу злословия» Шеридана, где Яншин и Андровская очень мило изображали патриархальную английскую жизнь, и, конечно, «Идеального мужа» Оскара Уайльда, разоблачавшего высший свет. Массальский и Кторов поражали своими безупречными манерами, легкой речью, небрежной походкой; однажды я засек их на Твербуле, пошел за ними и отметил, что они выпили по рюмке в какой-то захудалой закусочной (и не закусили, как истинные лорды!).

Моей настольной книгой стал роман Джеймса Олдриджа «Дипломат». Полюбился не главный герой, который, как положено, разочаровался в эксплуататорской Англии и уверовал в социализм, мне импонировал его антипод — консерватор и реакционер до мозга костей лорд Эссекс, гнуснейший из гнуснейших, — вот ужас-то!

Несмотря на эту червоточину, меня приняли в МГИМО.

Душа тянулась к Англии, а жизнь проходила по закону бутерброда: после защиты диплома о советско-американском сотрудничестве в 1941--1942 годах меня бросили на работу в наш консульский отдел в Финляндии. Первое соприкосновение с заграницей захватило дыханием свободы, неподцензурными газетами, книгами и фильмами, магазинами, забитыми товарами, и многопартийной системой.

Тут на меня положила глаз разведка КГБ и, чуть проверив на практике, направила в разведшколу под Москвой с перспективой триумфального возвращения в страну озер. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что мне предстоит совершать подвиги не в Финляндии, а в Англии!

Добрая старая Англия, коварный Альбион!

Не зря я изучал Шекспира в оригинале, не зря штудировал «Книгу снобов» Теккерея и стоял в очереди за билетами на «Гамлета», показанного англичанами на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году. Тут я погрузился в политику и экономику Англии не в пропагандистском изложении, а на основе «Таймса», «Экономиста» и других интригующих изданий. Немалое место занимали изучение Лондона по карте, составление маршрутов движения в метро и на автобусах — без этого любые попытки обеспечить конспиративную связь с агентом обречены на провал.

Потом оказалось, что шпионаж по карте совсем не похож на зеленое древо жизни, на его ветвях почему-то постоянно возникали непредвиденные трудности: опаздывали или совсем не появлялись автобусы, ресторан для встречи с агентом оказывался снесенным еще пять лет назад, а улицы имели другое название. До сих пор бросает в жар, когда я вспоминаю свой судорожный бег на явку в районе Илинг (прибыл на автобусе в соседний район!), нервное перелистывание портативного атласа Лондона на виду у прохожих... О, если бы это видел мой школьный наставник — отставной полковник! Он очень ловко создавал на наших учебных рандеву в чешском баре Парка культуры на редкость стрессовую ситуацию: «За мной следит наружка!», «У меня выкрали из кармана условия связи!» или «Сейчас нас арестуют!», делая при этом круглые испуганные глаза, которые внимательно следили, как я поведу себя в подобной ситуации: покроюсь ли потом, свалюсь ли со стула, побледнею или покраснею. И вообще, как я ему предложу действовать, как спасу от опасности «верного агента»?

За несколько месяцев до моего отъезда в Англию в столицу прибыла делегация левых лейбористов во главе с председателем группы «За победу социализма» Сиднеем Сильверменом, полным, низкорослым другом народа с седой бородкой (к сожалению, до марксовых размеров она не доросла). С левыми тогда начинал флиртовать наш ЦК, и мой шеф вполне резонно решил обкатать меня на живых англичанах. Это были симпатичные люди, очень поверхностно осведомленные о жизни в СССР, они искренне верили в социализм (английских коммунистов презирали) и не одобряли правое руководство партии в лице Хью Гейтскелла и Джорджа Брауна. Переводил я старательно, хотя стыдился идиотских тостов набравшихся ответработников ЦК. Однажды я оскандалился: в суете перепутал предлог в незамысловатом тосте «До дна!» («Bottom's up») и перевел его как «За дно!», что означало также за мягкую часть пониже спины. Тогда меня поразила вежливость англичан и тактичные улыбки, наши, к счастью, ни фига не поняли.

Но левые лейбористы считались в разведке «вторым сортом», хотя с ними активно работали. Все помыслы были устремлены на верхушку истеблишмента, на твердокаменных тори, на хитроумных жуков в Форин офисе и разведке. Видимо, моя сомнительная челюсть сыграла роковую роль в планах шефа: мне определили как «объект проникновения» консервативную партию.

Тут, как два яичка к Христову дню, в Москву подкатили лорд Бессборо и писатель Норман Коллинз для проведения в нашем МИДе переговоров о культурных связях. Это были уже классовые враги, которые с презрительным равнодушием выслушивали все рассказы о достижениях социализма и жили в посольстве, что считалось признаком приближенности к английской верхушке. Впрочем, гораздо ближе они были к персонажам из «Ярмарки тщеславия»: безукоризненно вежливы, деловиты, непонятно остроумны, с завесой холодной сдержанности.

К тому времени уже закрутили мое оформление в Англию и для укрепления легенды предписали выступать одним из переводчиков в качестве третьего секретаря МИДа. С лордами я раньше сталкивался только в романах: пьющие как лошади (не случайна пословица «пьян как лорд», то бишь в стельку), они наказывали дворецкого за то, что тот ночью отпивал немного шерри из графина.

Но как обращаться к лорду? Милорд? Это казалось мне глупым, нечто из Дюма с его миледи Винтер, к тому же разве не унизительно для советского дипломата и коммуниста употреблять такое обращение, будто я тот самый дворецкий? Конечно же, мистер Бессборо! — ведь даже к президенту США обращаются «мистер президент».

На лице лорда не дрогнул ни единый мускул, но глаза стали ледяными, и наши отношения заморозились навеки, несмотря на мои усилия, предпринятые уже в Лондоне.

Но на этом мои беды не закончились. Писатель Коллинз, как представитель богемы, был разговорчивее и в знак расположения направил мне в подарок свою книгу «Лондон принадлежит мне». Когда шофер английского посольства приволок ее в экспедицию МИДа, там, естественно, начали искать адресата и устанавливать, в каком подразделении МИДа я имею счастье трудиться. В кадрах МИДа я еще не числился (ожидали высокой подписи под приказом), и экспедиция возвратила книгу в посольство, честно написав англичанину, что имярек в МИДе не работает. Провал! Неслыханный провал еще до выезда на Альбион!

Мой шеф в ярости мерил шагами кабинет, звонил наверх по «вертушке», сообщая о ЧП, и, брызгая слюной, называл мидовцев предателями. Что же делать? Как спасти ситуацию? Сначала заставили оскандалившуюся экспедицию позвонить в английское посольство и сообщить о вопиющей ошибке. Но этого показалось мало. Во время очередного визита джентльменов в МИД меня срочно туда транспортировали и посадили на одном этаже с переговорщиками, где я с трепетом ожидал сигнала по телефону. И вот хриплый шепот в трубку: «Они вышли из кабинета!» В одну секунду, как спринтер, я сорвался со старта и вылетел в коридор, чуть не врезавшись в англичан на площадке у лифтов. Какая неожиданность! Какая приятная встреча! Какая радость! Хотелось броситься в объятия для убедительности, но англичане их не раскрыли.

— Огромное спасибо за книгу! — я исходил фальшивой любезностью, самому противно было.

— К сожалению, вас не сразу нашли...

Очень тонко. Представляю, как всем своим гнусным посольством они потешались над глупостью КГБ!

— Вы не знаете нашей бюрократии... вечная путаница...

Еще бы! Почти на две трети МИД заполнен КГБ и ГРУ!

— Наш Форин офис не лучше. До встречи в Англии. Буду очень рад вас видеть...

Я был тогда наивен и полагал, что если говорят «буду очень рад», то подразумевают именно это, а не то, что вы последний негодяй.

Но вот, наконец, мое прибытие на Альбион.

Я въезжал в Англию, как воин, ожидавший на каждом углу вражеской засады, я чувствовал себя лазутчиком в стане противника, и моя горячая рука постоянно сжимала пистолет под плащом. Настороженность и подозрительность долго сковывали мое восприятие Англии, много страстей боролось в моей правоверной большевистской груди. Разве не писал Ленин о том, как английская буржуазия за счет колоний подкармливает рабочий класс? Разве не известно, что демократия в Англии лишь диктатура денежного мешка? Ладно, марксисты могли ошибаться, но ведь даже у Джона Осборна или Джона Уэйна хватало картинок ужасной нищеты простых людей и неприкрытого лицемерия вершителей судеб Великобритании.

Мое сердце разрывалось между ненавистью к буржуазии и любовью к Лондону, которая вспыхнула мгновенно, — так в женщине, поразившей рыцарское сердце, нравятся даже ее недостатки. Гайд-парк с озерцом Серпантайн, где прямо на подстриженной траве (глаз искал пугающую надпись: «По газонам не ходить!») валялись влюбленные парочки; на каждом углу завлекали пабы с причудливыми названиями типа «Синий кабан» или «Гвоздь и мухомор»; газетчики гортанно выкрикивали на кокни сенсации дня, но я не мог понять ни слова; по центру под аккомпанемент медных труб и барабанов шагали королевские гвардейцы, олицетворяя собою процветание и стабильность.

Однако не так просто было смутить душу молодого большевика, воспитанного по всем канонам советской пропаганды. Разве уже не действовал марксистский закон об абсолютном и относительном обнищании трудящихся? В хрущевские времена нам уже не вбивали в голову, что с годами пролетарий нищает абсолютно, до полной голозадости, но как насчет относительного обнищания? Даже в секретном ежегодном отчете советского посольства в Великобритании фигурировал раздел о положении трудящихся, которое ухудшалось на фоне богатств жалкой кучки в полном соответствии с универсальным учением.

Тогда я бурно сочинял стихи на тот случай, если из меня выйдет не Черчилль, а Байрон.

Дожди. Декабрьские дожди
Наш старый дом крошат.
Чужие громкие шаги
В ушах моих стучат.
Зевает зябко под окном
Румяный полисмен.
Мне снится ночью странный сон:
Почтенный джентльмен.
Как пена «Гиннесса» виски,
Массивное кольцо.
В полоску брюки и носки,
Штиблеты и лицо.
Он вежлив, выдержан и строг.
Он в юмор с детства врос.
В одной руке — любимый кот,
В другой — любимый пес.

Неприятный тип, ничего не скажешь! Правильно сказал Хрущев: «Мы вас похороним!» Тогда мир выглядел иным, и будущее казалось за социализмом: в Индии — отсидевший у англичан Неру, в Египте — красавец, борец с англичанами Насер, в Индонезии — «брат Сукарно», на Кубе — пламенный Фидель, в Гане — умнейший Нкрума.

Почему же спала Англия? Оставалось лишь самоутешение: это лишь фасад, а на самом деле английские трудящиеся спали и видели новую бесклассовую Англию, без прогнившего королевского двора, болтливого парламента и рептильной прессы.

Спустя четыре года англичане не выдержали моей шпионской активности и объявили персоной нон грата.

Погрузились на паром и поплыли через Ла-Манш. В проливе штормило, огромные серые волны накатывали на нас, как горы, видимо, Англия то ли содрогалась от скорби, то ли хохотала до слез от счастья. По скользкой от рвоты палубе бродили мрачные типы, над судном с младенческими всхлипами проносились грязно-белые чайки, холодные брызги летели в лицо... Я придерживал сына на постромках и, как орел за решеткой в темнице сырой, с тоской вглядывался в удалявшийся берег.

Неужели блестящая карьера разведчика и дипломата закончилась навсегда? В какое подразделение КГБ меня определят? Неужели направят куда-нибудь в Гвинею, где по ночам во влажной духоте по телу ползают ядовитые змеи? Или бросят в Борисоглебск на борьбу с местными диссидентами? Ке сера сера! Что будет, то будет! Заведу огородик, садик, буду возделывать крыжовник, жена меня бросит, и правильно: кому нужен неудачник? Буду по-черному дуть самогон, заведу кроликов и забуду о проклятом Соединенном Королевстве. Неужели я никогда не увижу Пиккадилли, не похлебаю супа из бычьих хвостов в ресторанчике Сохо, не послушаю орган в Эдинбургском соборе?

Никогда. Никогда.

С детства ненавидел это слово, и когда пытался представить смерть, она прорезывалась в затяжном, бесконечно-жутком НИ-КОГ-ДА. «Больше никогда! — кричал Ворон у Эдгара По, — nevermore!»

В Москве меня встретили безрадостно, но благосклонно: в джунгли на съедение тиграм не отправили, а командировали в страну сказочника Андерсена, дикую деревню.

Пошлая дребедень на каждому углу: вдруг пьяная шлюшка задирает юбку и шумно писает на асфальт; на картинке в витрине магазина два здоровенных мужика обольщают рыжую кобылу; бутербродный ресторан у озера, каждый бутерброд размером со свинью. Полноте, разве уважающий себя джентльмен будет терзать такой сэндвич? Роняя крошки на пол, обливаясь потом, засовывая с трудом в рот это огромное чудище обло... Где дыхание вековой культуры? Забитый шедеврами Национальный музей в Копенгагене не самое худшее, но это же не галерея Тейт с избытком Тернера и даже не коллекция Уоллес. Конечно, если помчаться вдоль моря к Эльсинору, в замок псевдодатского принца, невыносимо именуемый аборигенами Хельсингером, по пути можно заглянуть в Луизиану, изысканный музей-модерн среди скал и декоративных растений. Но и его лик сразу напоминает Баттерси-парк у Темзы, там тоже таятся в кустах скульптуры Генри Мура и Барбары Хепуорт... и сердце снова томится по Альбиону.

Единственная отрада по воскресеньям — толстые английские газеты «Санди таймс» и «Обсервер». Я исправно посещал все английские фильмы и единственный в городе «Остин Рид», филиал того самого, что на Риджент-стрит, величественного, мужского из мужских. Я любил копаться в книжных лавках на английских полках. И, конечно, рвался контачить с англичанами. Но в Копенгагене их было с гулькин нос. Однажды столкнулся с третьим секретарем английского посольства, который хвастался, что всю жизнь провел в Лондоне. Однако на все мои вопросы о конкретных улицах (уж мои шпионские ноги славно там побегали!) он отвечал лишь растерянной улыбкой...

Жизнь неслась вперед, за первой поездкой в Данию последовали несколько лет славных деяний в Москве, и вот в 1974 году неожиданно меня вновь призвали под антианглийские знамена. Причина заключалась отнюдь не в моих недюжинных талантах (а хотелось бы!), а в кадровом кризисе: в 1971 году после бегства серенького кагэбэшника Лялина английские власти раздулись от гнева и вышвырнули из страны не двух-трех, как было принято, а сразу 105 (!) советских дипломатов и прочих. Такого не бывало в истории! Выгнали, ввели квоты и наложили табу не только на тех, кто хоть раз понюхал английский воздух, но даже на героев невидимого фронта, хотя бы раз выезжавших за кордон (там их англичане брали на заметку).

Как было в этой сложнейшей обстановке не вспомнить о прославленных челюстях сэра Уинстона? И я стал «главным начальником» по Великобритании, которому вменялось организовать контратаку и возродить птицу Феникс из пепла. Увы и ах, но командовать сражением пришлось из Москвы: полный абсурд — пробивать визу для персоны нон грата, вот схватились бы за сердце изумленные английские власти!

На новом ответственном посту захотелось воплотить свои яркие мысли в бессмертный научный труд и оставить его благодарным потомкам, которым еще много лет придется взрывать бастионы непокорного Альбиона. Душа горела приобщиться к сонму кандидатов наук с 10-процентной надбавкой к зарплате и лишними 10 кв. метрами жилплощади, о престиже и надутых щеках не упоминаю из скромности. Роясь в архивных делах, я наткнулся на талантливый опус об англичанах нашего агента Гая Берджеса, работавшего в Форин офисе и спецслужбах, он вместе со своим другом Кимом Филби входил в «великолепную пятерку», золотой фонд нашей разведки. «Основное критическое замечание, — писал Г. Берджес в своем труде, — которое автор как агент, его друзья и завербованные им агенты должны сделать в отношении связанных с ними оперативных работников, касается не вопросов личных взаимоотношений (они всегда были прекрасны), не техники нашей работы (тут оперативные работники знали гораздо больше наших агентов), а недостаточного знания жизни буржуазного общества и его институтов в Англии».

Вот где собака зарыта!

Вот в чем нуждается самое острое оружие партии!

Никто особо не возражал против моей темы «Особенности национального характера, быта и нравов англичан и их использование в оперативной работе», однако к какой науке ее приткнуть? Что это еще за национальный характер, если совершенно ясно, что есть «нация богатых» и «нация бедных», — разве не так писал об Англии даже консерватор Дизраэли? Что скажет на это княгиня Марья Алексеевна — Высший Аттестационный комитет? Однако если КГБ считал, что целесообразно распахать целину национального характера, то какой же профессор кислых щей из ВАК поднял бы голос против КГБ?

Тема меня захватила и не отпускала. Оказалось, что классики отступают от своей занудливо классовой догмы: Карл Маркс делал превосходный бифштекс из Пальмерстона и Гладстона, говоря о пробализме и лицемерии англичан, не отставал в характеристиках англичан и его друг Фридрих Энгельс, а верный ученик и продолжатель дела Владимир Ильич написал даже отдельную статью об английской нелюбви к теории и постоянно стегал правящие классы за фарисейство, а рабочий класс за то, что он урывает со стола жалкие крохи, которые ему подбрасывает обожравшаяся английская буржуазия.

Ободренный моральной поддержкой классиков, я окунулся с головой в океан литературы об Англии. Выписав сотни цитат и совершенно запутавшись в клубке противоречивых суждений, я неожиданно почувствовал в себе великого ученого, который обязан провести эксперименты в подтверждение своих теоретических выкладок. Почему бы не провести опросы англичан и не посадить несколько человек на полиграф — так интеллигентно называли детектор лжи? Вот тогда, краснея и бледнея, каждый из них обнажит свою «национальную душу», и я утру нос буржуазным фальсификаторам. Но где взять в СССР столько англичан? Кто пустит меня в Англию? Да и кто, даже русский, согласится добровольно сесть на полиграф?

Но все же я разработал анкету с перечислением всех особенностей национального характера англичан и начал проводить беседы с коллегами, имевшими счастье сталкиваться с «нацией лавочников». Коллеги морщили лбы и исполняли соло о собственных подвигах, их совершенно не волновали мои открытия, англичан они воспринимали по-разному, но на всякий случай проявляли чекистскую конспиративность и воздерживались от прямых оценок.

В те времена я иногда обращался за дружеским советом к Киму Филби, асу шпионажа, еще в 1963 году сбежавшему под угрозой ареста из Бейрута в Советский Союз и мирно жившему в небольшой квартире в Трехпрудном переулке. Там было легко и уютно, там стояли на полках великолепные фолианты от Эдуарда Гиббона и Энтони Троллопа до Грэма Грина, а жена Кима Руфина Ивановна потчевала нас отменными блюдами, вполне соответствующими «Джонни Уокеру» с черной наклейкой.

Сам Ким Филби был типичнейшим англичанином старой закваски: юность в колониальной Индии (пробковые шлемы, белоснежные костюмы, стек, зажатый в руке и готовый обрушиться на спину непокорного раба), аристократические школа Вестминстер и Кембриджский университет, закрытые клубы на Пэлл-Мэлл (ожесточившийся Байрон назвал этот проспект «дорогой в ад», дай Бог каждому такую дорожку!), высокие связи в кругах истеблишмента, работа в прославленной Сикрет Интеллидженс Сервис (a propos добавим, что во имя КГБ).

И сам облик Кима: обаятельное заикание, серый кардиган на плечах и темноватый галстук, пересеченный голубыми полосами, вельветовые штаны рыжего цвета, мягкие манеры, джентльменские уклончивость и сдержанность, суховатый юмор, бегущий подтекстом по речи, — просто живое воплощение английского национального характера...

Когда я сообщил Филби, что работаю над проблемой национального характера англичан, он воспринял это как тонкую шутку и добродушно хмыкнул. Увидев, что я до безумия серьезен (в голову приходит кот, сидящий на ящике с песочком), он окаменел и после продолжительного заикания с ужасом спросил:

— Майкл, а зачем все это надо?

— Как зачем?! Разве мы не должны знать психологию англичан? — я захлебнулся от переполнявшего меня пафоса. — Представьте, Ким, что сотрудник разведки попал на ужин к англичанам, за столом передают по кругу графин с портвейном, естественно португальским, а он по невежеству оставляет его рядом с собой... Разве не ужасно?

— Вы правы! — вздохнул Ким. — Сколько раз мне хотелось оставить этот проклятый порт перед собой.

Филби добросовестно ответил на все мои вопросы (правда, мы больше налегали на скотч) и разрешил ссылаться на его авторитет при защите диссертации. Защита прошла без сучка без задоринки. После экзамена я пригласил профессора (считавшегося «мозговым трестом» нашего заведения) в ресторан и закатил праздничный ужин. Там в порыве пьяной откровенности я признался ему, что Ильич, бесспорно, велик как политик, но как философ однобок, и вообще неприлично крыть чуть ли не матом разных махов и авенариусов. Уже изрядно набравшийся профессор заорал на весь зал, что я ревизионист и что мне не место в органах. Публика оборачивалась на его крики, прибежал перепуганный официант, но он продолжал размахивать руками и скандалить, пока я не влил в него очередную бутылку. К счастью, наутро он полностью забыл об инциденте и, икая, бормотал по телефону, как мы «хорошо посидели».

Так я стал ученым мужем-англоведом.

Не без влияния книг Грэма Грина, Сомерсета Моэма и Джона Ле Карре мое отношение к шпионажу претерпело дальнейшую эволюцию и стало скептически-философским. В конце концов каждый из нас немного шпион. Жена ругает мужа за то, что он явился пьяным рано утром, и внимательно осматривает его пиджак в поисках женских волос — можно подумать, что нельзя напиться просто так. Муж вроде бы случайно снимает параллельную трубку, когда разговаривает по телефону жена, хотя мог бы один раз включить магнитофон, когда к жене приходит лучшая подруга, — после этого желание подслушивать пропадет навсегда. А разве мы не шпионим за своими детьми? С кем водится дочка и почему от сына после катка пахло водкой? Почему соседка по этажу плотно завешивает окна и вообще, кто ее муж? И муж ли тот самый усатый в очках, который однажды позвонил по ошибке в вашу дверь? А еще раньше в дверь позвонил носатый бородач в кепке — так кем же он ей доводится?

Но главное в моем скепсисе — бессмысленность шпионажа на фоне непредсказуемой поступи Истории.

За какие, собственно, преступления меня выгнали из моей любимой Англии? Не королеве же я размозжил голову веджвудской вазой! Не задушил же я принца Чарльза за его тайные рандеву!..

До сих пор у меня не укладывается в голове: каким образом первобытный человек превратился в англичанина, римлянина или русского, как люди заговорили на разных языках? Жила себе была вонючая обезьянка (скорее всего, придуманная Ч. Дарвином), затем в течение тягучих веков она превратилась в Большую Обезьяну, встала на ноги, привязала камень к палке, чтобы убивать других обезьян, и стала человекообразной. А вот как это нечесаное существо с тупой мордой вдруг обрело национальность? Почему одна обезьяна стала англичанином, а другая — русским?

До наших великих потрясений мне и в голову не приходило фантастическое сходство судеб наших народов. Англичане были основными строителями Британской империи, в которую входило почти полмира. Империя распалась и превратилась в Содружество, где каждый рулит по-своему.

Российская империя пошатнулась во время большевистской революции, но устояла, укрепилась и после Второй мировой войны добавила к себе Восточную Европу. Перестройка, внезапный распад СССР, появление СНГ, не менее аморфного, чем Содружество.

Конечно, это были разные империи.

Наша экспансия распространялась на соседние государства и земли, у русских императоров хватало осторожности, чтобы не залезать слишком далеко, и без этого Александр I считал, что «пространство — это бич России». Английская экспансия была глобальной и более агрессивной. Хватало и крови, но без крови империи не строятся. Англичане и русские столько вложили в свои колонии, столько там отстроили, что до сих пор тамошние жители со вздохом вспоминают о прошлой жизни.

Англичане давно возятся с Ирландией, у нас появились Чечня и терроризм, намного превосходящий ирландский.

Другое сходство английской и русской судеб: в маленькой Великобритании ирландцы, шотландцы и валлийцы имеют автономии разной степени независимости. А англичане? Кто-нибудь слышал об английской республике? Народ, скрепивший всю Британскую империю, не имеет никакого статуса. Как и русские. Мы — везде и нигде. Никогда не имели своего собственного угла. В постоянном страхе, что если создадим собственную республику (или царство), то моментально от нас убегут Башкирия, Татарстан, Кавказ, Мордовия и Коми (обязательно сдуру убегут!). Попробуйте заговорить в Великобритании о независимости англичан: тут же поднимется вой, мол, произойдет разрыв с Шотландией и Уэльсом, не говоря о Северной Ирландии.

Английский консерватор говорит: «Посмотрите на французов, у них такие же проблемы, как и у нас. Но они знают, кто они такие, даже если не знают, куда идут».

Не о русских ли это? Неужели об англичанах?

Еще одно небезынтересное сходство: в Англии не утихают бурные споры между традиционалистами и либералами, по-нашему — патриотами и демократами. Разумеется, либералы постоянно вылезают со своими реформами, ратуют за теснейший союз с США и всей Европой, шумят, что Великобритания увязла в обветшалых традициях, не вписывается в мировой прогресс. Они даже требуют упразднить самое святое — монархию! Не дремлют английские патриоты и беспощадно лупят либералов по рукам. «Остановитесь, масоны и враги Альбиона! — кричат они. — Куда несутся ваши безумные кони? Как прекрасно было старое доброе время, когда не валяли в грязи мораль и верили в Бога, Империю, Содружество, Честность и Порядочность. Что вы принесли своими нововведениями? Разгул секса и наркомании, всеобщую продажность, нигилизм, узаконенные педерастию и лесбиянство! А началось вроде бы с пустяков, с отмены цензуры на «порнографический» роман Д. Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей», с пособий для незаконных детей и других социальных благ, развративших народ и укрепивших всеобщую безответственность. Телевидение коверкает английские души, — продолжают патриоты, — наплыв иммигрантов ставит под вопрос существование самой нации. Заменить могучий фунт на жалкое евро? Перейти на правостороннее движение? Отменить дюймы и ярды? Жить под диктовку тупых чиновников из Брюсселя? Мало вам запрета на английскую говядину?!»

НИ-КОГ-ДА!!!

И тут Англия и Россия — близнецы-сестры...

Слышу возмущенный глас: «Да уймись ты, гнилой западник, англофил дерьмовый!»

Да, я люблю Англию. Но уже через месяц жизни в ней скучаю по России. А после года в России мечтаю хоть краешком глаза взглянуть на туманный Альбион.

Мой Альбион.

Англофил так англофил.

Это все-таки намного лучше, чем некрофил...

Михаил ЛЮБИМОВ