Кому как, а мне в нынешнем времени больше всего по душе его конкретность. Нравится и то, что появились люди, которые по собственной инициативе делают важные дела и персонально отвечают за них своим именем. Греет все-таки мысль, что можно посмотреть им в глаза и при случае поинтересоваться подробностями. Кстати, и случай для удовлетворения подобного любопытства имеется — десятилетие телекомпании REN TV, и человек, в буквальном смысле отвечающий за нее своим именем тоже, — ее президент Ирена Лесневская
10 ЛЕТ ИЗ ЖИЗНИ ИРЕНЫ ЛЕСНЕВСКОЙ
— Ирена Стефановна, десять лет — срок для компании серьезный, можно уже «итожить то, что прожил». Как бы вы сформулировали политику вашего канала, его высокие цели, если на телевидении они вообще могут быть?
— Вот уже в вашем вопросе предполагается ответ, что телевидение не может иметь высоких целей. Я с этим абсолютно не согласна, потому что телевидение оказывает значительно большее влияние на мировоззрение людей, чем пресса, театр или кино, — сегодня, во всяком случае. Раньше такого не было. Когда-то у нас была самая читающая страна, а сейчас самая смотрящая. И для многих телевидение — это единственное окно в мир, бесплатно заглянуть в которое имеют возможность по крайней мере 70 процентов населения страны. Потом телевидение — это моя жизнь, а в жизни все серьезно, все набело. И я отношусь к нему вовсе не как к бизнесу, абсолютно, а как к возможности творчески самореализоваться огромному количеству людей, которые здесь работают или будут работать. В том числе и для себя, потому что в советское время я была совершенно недореализована в силу разных обстоятельств. Когда мы регистрировали свою компанию, цели у нас были самые возвышенные. И, кстати сказать, еще не имея канала, мы делали в основном передачи по искусству, литературе, поэзии, музыке, приглашали интересных людей.
— А у вас есть любимый проект, к которому с особым чувством относитесь?
— Есть. Это мой сын. Без него REN TV не было бы, это точно. Он не просто мотор компании, у него к тому же потрясающие мозги, он человек удивительно легкий, коммуникабельный, обаятельный, умеет убедить, доказать. В свое время он писал сценарии и сейчас их пишет, мечтает снимать кино и теперь выступает как продюсер.
— В вас, наверное, по характеру пошел?
— Он в себя пошел. Он взял все лучшее от моей мамы, от меня, от моего брата. Ну и от папы, наверное, взял. Но он абсолютно самостоятельная единица. Ему год исполнился, и он уже таким был. Я сейчас отношусь к нему как к сыну, только когда он болеет или когда что-то случается, а так — как к партнеру.
— Сколько в вашей телекомпании сейчас людей работает?
— Пятьсот семьдесят.
— А в начале сколько было?
— Девять человек. С Центрального телевидения я ушла в августе 1991-го. Возненавидела его просто, казалось, там все рассыпается, все коррумпировано, все в спешке, все неправильно. И я сказала себе: «Буду сама». Не знаю как — в свободном плавании. Я тогда вообще не понимала, что такое баланс. Все эмпирическим путем. Все путем проб и ошибок. Но рядом становились профессионалы: юрист — самый лучший, бухгалтер — самый лучший, видеоинженеры — самые лучшие. И потихоньку мы обрастали, с моей точки зрения, самыми лучшими специалистами. Потом я уговорила нескольких моих друзей, которые работали в разных областях, в том числе и на телевидении, прийти и стать рядом. А главное — Дмитрий толкал меня в спину, не знаю как. А так как я и сама динамо-машина и он такой же, то мы все тут просто летали. Это ж знак — то, что нам назначили регистрацию телекомпании на 19 августа 1991 года. Я видела, что происходит, но на всякий случай позвонила и спросила, когда можно прийти за документами. Мне ответили: «Вы что, с ума сошли, какая независимая телекомпания?!» А за эту неделю, пока путч был, выяснилось, что надо забирать и переделывать документы, потому что мы назвали фирму «ЛИС'С» — Лесневская Ирена Стефановна и сын.
— Вы разве не знали о Сергее Лисовском и его «Лис'С»?
— Нет. Мы только во время путча увидели, что висел щит с этим названием около Белого дома на набережной у гостиницы «Международная». И нам пришлось придумывать новое название. Но слава богу, что так вышло, потому что REN TV — красивое название. Нам оно нравится, эта марка вписалась и на Западе и здесь.
— И тоже явно от вашего имени происходит...
— Да. Но оно оправданно.
— Не сомневаюсь. Как корабль назовешь, так он и поплывет.
— Абсолютно так. Собственно, и наш логотип похож на плывущую лодочку с парусами. Телекомпании исполняется 10 лет, а каналу только пять, и мы продолжаем экспериментировать, делать огромное количество проектов. Через нашу компанию прошло множество ведущих журналистов страны. Здесь восемь лет отработал Молчанов, он год назад ушел на государственный канал, о чем, думаю, сожалеет, потому что он там потерялся. Здесь работали Юрий Никулин, Григорий Горин, Эльдар Рязанов. Работают Аркадий Арканов и Михаил Боярский. У нас всегда была ставка на личности. Здесь начиналась программа «Национальный интерес» Димы Киселева, который нигде не мог ее реализовать, и я предоставила ему для этого все возможности — первый год она делалась на REN TV. Это Владимир Мукусев, Миша Ширвиндт, Сережа Доренко, который, не сработавшись ни с одним каналом, пришел к нам и около трех лет делал здесь программы для первого канала и НТВ. Это Юра Рост, не телевизионный человек, но он тоже мог создать тут то, что ему интересно. Это Евгений Евтушенко, с которым мы выпустили 104 программы о поэзии XX века. Это Дима Дибров, который пришел сюда с идеей своей «Антропологии». Но поскольку то, что он сделал, было дорого и мне показалось, что такой проект не совсем то, что нам нужно, он с оплаченным «пилотом» ушел на другой канал и воплотил эту идею там. Это молодые, которые выросли здесь в сильных журналистов. Тут всегда была стартовая экспериментальная площадка для умных людей. И потом, когда их программы шли и имели рейтинг, их сразу же начинали перекупать другие каналы.
— Вас подобные факты перекупки не возмущают?
— Ну что делать, так жизнь устроена. Мне как профессионалу всегда это было отвратительно. Неловко за своих коллег, которые деньгами сманивали кадры. Если говорить о телевидении с точки зрения этики, то вот с этикой порушено все. Этого термина лишились огромное количество телекомпаний и журналистов. В скандале с НТВ это грустное явление обнаружилось полностью.
— А как вы поступаете в таких случаях, как с «Антропологией», когда проект слишком дорогой и вы его не тянете?
— Проект проекту рознь. Бывают оправданно дорогие проекты, как, например, фестиваль Окуджавы. Это не только событие в рамках компании, а гражданская акция, для которой REN TV все делала бесплатно. Пять месяцев мы тут просто костьми лежали, и никто не получил за это ни копейки. При этом основной работы никто с нас не снимал, и часто мы здесь даже ночевали. Потому что одно дело записать телевизионную версию чужого события, а другое — все сделать своими руками от начала до конца.
— Эта акция — ваш долг перед Окуджавой? Вы же эту идею предложили?
— Да, идея моя, я была продюсером фестиваля, мы выступили именно организаторами. Нас связывала с Булатом сорокалетняя дружба, и сейчас я являюсь членом попечительского совета фонда Окуджавы. Точно так же мы все были увлечены новогодним проектом: писали, монтировали, толпы собирались в аппаратных. Не так давно Дмитрий Лесневский создал здесь несколько новых объединений: «REN-дизайн», объединение телевизионных художественных фильмов, где сейчас запущено шестнадцать проектов, мультипликационное объединение, которое уже заканчивает первый мультипликационный сериал. Симпсоны там просто рядом не стояли, это будет культовый сериал, в чем я не сомневаюсь. Первый русский продукт такого рода, с теми же новейшими компьютерными технологиями, что и в нашем новогоднем проекте, который потряс абсолютно всех. Его на сто процентов придумал Дмитрий, и он продолжает этим заниматься. Проект очень трудоемкий, дорогой, но к концу года будет сделан.
— Когда видишь такую «игрушку», как ваш новогодний проект, хочется развинтить и посмотреть механизм, который так ловко приводит в движение ручки-ножки первых лиц...
— Механизм этот — новые технологии, дающие возможность любой компромат сделать, кого угодно поместить в бане с девочками, и вы не увидите ни швов, ни стыков. Этим уже никого не удивишь. С одной стороны, нам просто хотелось дать такую пощечину, а с другой — сделать это весело. Ну, «пощечину» — это я грубо сказала, дать щелчок телевизионному сообществу, которое, придумав одну идею, муссирует ее из года в год с разных сторон. А по большому счету ничего нового на телевидении не происходит, вот не рождается «ах!» Хотелось сделать что-то именно такое. Поместить политиков, которые со всех каналов не слезают и всем уже осточертели, в нереальные ситуации, сделать их ближе, теплее, чуточку умнее, чтобы они иронизировали над собой, над всеми нами. Где еще можно было увидеть, чтобы Доренко и Лужков пожали друг другу руки, в то время когда у них по всей Москве суды шли?
— Ну и как они на эту иронию отреагировали?
— Я, честно говоря, побаивалась реакции Юрия Михайловича. Но когда я его встретила, он сказал: «Я так хохотал, это так здорово!» И вот по этой реакции я поняла, что вообще никто не должен был обидеться. Только чванливый, глупый чинуша мог оскорбиться тем, что он увидел, потому что там не было зла. Все делалось с добрым юмором, умно и весело.
— По-моему, те же качества отличают вашу передачу «Клуб «Белый попугай». Но она так давно идет, что уже забылось, с чего она начиналась...
— К нам тогда обратился издатель из Киева, который собирался печатать «Антологию смеха», и попросил сделать к ней ролик. И мы придумали, что один и тот же анекдот, как бы продолжая его, рассказывают разные люди. Естественно, со своими акцентами, интерпретацией. Там участвовали Жванецкий, Рязанов, Горин, Арканов, Хазанов. И это получилось очень смешно. Мешками пошли письма, и мы подумали: а почему бы такую передачу не делать постоянно? И вот так родилась идея «Клуба «Белый попугай». Почему белый? Ну так сложилось: у нас в компании, в отделе рекламы, действительно живет белый попугай Аркаша. Сейчас его уже не берут на съемки, все время дублеров ищут.
— Что, такой старый?
— Никто не знает, сколько ему, у нас он десять лет живет. А не берут его, потому что он довольно агрессивный, у него никогда не было ни одной «женщины». И сколько ему ни подсовывали «девушек», невест разных, он их заклевывал. У него есть старая игрушка — заяц, вот с ним он и живет. Мы считаем его голубым, потому что он наскакивает только на этого зайца, а если его выпускают, то исключительно на мужчин. Женщин вообще не любит. К тому же ругается, но не матерными словами: «все дураки», говорит, «молчать!» и так далее.
— Кто ж его таким нехорошим словам научил?
— Ну, у нас тут... телевизор работает, люди сидят, клиенты приходят.
— Просто счастье, что его жуткий характер на передаче не отразился...
— На ней отразился вкус тех, кто ее делал и делает. А это в первую очередь Григорий Горин, который ее начинал. Позже у него появились другие соавторы. Сначала нашу программу просто повторяли по разным каналам, а потом растиражировали, растащили кусками. Но «Клуб «Белый попугай» никогда не был пошлым, в нем никогда не было дешевой попсы.
— А была какая-то передача на западном или российском телевидении, которой бы вы искренне позавидовали?
— По-моему, замечательный проект придумала Оксана Найчук — «Ищу тебя». Мне как раз нравятся человечные программы, которые не только развлекают уши и глаза, а затрагивают ум и душу. Это единственный случай, когда я сказала: «Мне жалко, что эта программа не наша». Хотя мне еще нравились программа «Глас народа» и первые «Куклы». Все! А 90% того, что идет в эфире, это как семечки — отлузгал и забыл. Поэтому у меня большие сомнения по выкладкам Гэллапа: мне кажется, уследить за этим процессом по опросам людей трудно. Они, как правило, сообщают то, что они привыкли видеть годами. Привычка есть к первому и второму каналам, а смотрят или нет — неизвестно. Вот я, например, «Поле чудес» не видела с тех пор, как убили Влада. Иногда, переключая каналы, случайно попадаешь на это и понимаешь, что мне такое уже неинтересно. Так же как мне неинтересно, «Как выиграть миллион», хотя зрители играют, рейтинг сумасшедший. Это та же попса, к которой я отношусь тяжело.
— К тому же это, видимо, лучшая питательная среда для развития звездной болезни...
— Вы знаете, как только человек заболевает чванливостью, воспринимает себя как пуп земли и начинает серьезно к этому относиться, его становится жалко. Ведь чем значительней, выше и умнее человек, тем он по большому счету доступнее и проще. Поэтому зазнайство смешно. Наблюдая некоторых наших ведущих, я начинаю нервничать: смотрю, как он надулся, и думаю — сейчас пукнет в кадре. Мы, например, никогда — ни я, ни Дмитрий — не давали интервью на собственном канале. Пользоваться служебным положением? Ради чего? Нам должны быть интересны мнения других, а не свои собственные. Наше мнение — это наш канал, наша продукция.
— Хотите сказать, что на вашем канале все в этом смысле здоровы?
— У нас такая атмосфера, что звездность гасится. Либо ты работаешь, либо ты выпендриваешься. А если так — то делай это в другом месте, тебе там за это хорошо заплатят. Я не могу платить большие деньги человеку, который только со значительностью носит себя по коридорам и раз в неделю что-то вещает. Нет! Или ты пашешь, или уходишь. А свадебный генерал, на которого работают 125 человек, которых еще и в титры не вставляют, нам не нужен. Это уже не журналистика, а голая политика по продвижению себя. А некоторые наши телезвезды считают, что на них должны пахать все. А он впорхнет за пятнадцать минут до эфира, быстренько пробежит глазами информацию, которой его снабдили, попудрится и, взбив волосы, влетит в студию, где его должны встречать аплодисментами. По-моему, это не телевидение, и я этого не терплю. Я сама работаю 20 часов в сутки, Дмитрий — тоже. Поздно приезжаем, ложимся в шесть утра. У нас нет праздно болтающихся людей.
— Это у вас постоянно такой режим?
— Всегда.
— Не щадите вы себя. Что же вы, как Наполеон, спите по четыре часа?
— Да еще с перерывами. Я не жалуюсь, так жизнь сложилась. Вот надеюсь уехать куда-нибудь хотя бы на неделю к морю. Отпуска полноценного у меня не бывает. Да я там от скуки с ума сойду. Я вообще никогда не отдыхала больше 10 — 12 дней. Это тот максимум, который я могу выдержать, да и то с большим трудом. В принципе надо раз в три месяца куда-нибудь вырываться на неделю. Я каждый раз говорю себе, когда мне это удается: только так надо жить. Чувствовать себя туристом, есть фрукты, купаться и ни о чем не думать. Не получается! Первый месяц клянусь, что поеду, а потом снова засасывает.
— Что-то мы все о работе да о работе. Расскажите лучше, как вы познакомились с Владимиром Максимовым, редактором легендарного «Континента»?
— Это долгая история. Меня с ним познакомил Булат Окуджава. Мне было 18 лет, я влюбилась и — все! Тема закрыта.
— Подумайте, Ирена Стефановна, а то у нас получится беседа с отличником производства...
— Ну что вы, у меня с личной жизнью всегда было все в порядке. И вообще с жизнью. Я не обделена ни в любви, ни в личных отношениях.
— Ну бывает же, наверное, когда что-то и не в порядке. Что вы делаете в минуты отчаяния?
— Во мне в таких ситуациях просыпается совершенно необузданная ненависть к самой себе. Я вообще, видимо, создана для экстремальных ситуаций, потому что я в такие моменты сжимаюсь как пружина и пру как танк. Минуты отчаяния подстегивают меня в противоположную сторону. Потом, я не подвержена депрессиям, у меня их абсолютно не бывает. Может возникнуть ощущение, что вот не успела, не доделала. Такие ощущения постоянны, и иногда хочется остановиться и... Мы никуда не ходим, почти не гуляем. Времена года сменяются, а ты даже не замечаешь. Я одно время, года четыре наверное, проходила зимой в плаще, потому что в машине туда-сюда проехал — какой смысл надевать шубу? Здесь тепло, в машине тепло. Вот у меня тут под столом стоят босоножки и туфли с прошлого года, я их держу на выход. А в шкафу висят два каких-то нарядных накидона, и, если вдруг вечером куда-то надо идти, — все, я готова.
— А что, кроме моральных дивидендов и чувства глубокого удовлетворения, вам дает работа? Насколько президент компании обеспеченный человек?
— В принципе я многое могу себе позволить, конечно. Но мне всегда на себя было жалко денег. Я привыкла всю жизнь экономить. На кого-то, на дело, на людей — сколько угодно. И я как-то с молодости была равнодушна и к цацкам, и к шмоткам — спокойно к этому относилась. Есть — есть, нет — тоже нормально. Я всегда себя хорошо чувствовала в любой шмотке. Главное, как ты себя несешь и ощущаешь.
— Ну, одно другому не мешает, по-моему.
— Абсолютно. Однажды, когда я была молодой девчонкой — мне тогда исполнилось 22 года, — нас пригласили в американское посольство на прием в честь Дня независимости Америки. Тут я вдруг поняла, что у меня никогда не было вечернего платья, и я вообще не знаю, что это такое. И вот, сняв красную занавеску, я за ночь соорудила просто сумасшедшее платье и была самой эффектной, никому и в голову не пришло, что это занавеска. Мне только один раз стало неловко, когда я опять же присутствовала на каком-то приеме, где все купались в бассейне, и меня туда тоже кинули. А на мне была какая-то хилая шмоточка, и, когда я вылезла, она стала короче в два раза, я не знала, куда деться. Мужья у меня были с разными достатками: то с деньгами, то совсем без них. И я могла пойти спокойно продать фамильные серебряные ложки, доставшиеся в наследство, чтобы сделать подарок или принять гостей и при этом спокойно себя чувствовать.
— Фамильное серебро кто завещал?
— Досталось от бабушки, от дедушки. Вот у меня в доме из фамильных вещей стоят две фигуры. Я даже не знаю, сколько они стоят, наверное, недорого. Их подарила на свадьбу моей бабушке ее бабушка. Две такие красивые высокие женщины с факелами, каминные, видимо. Больше у меня фамильного-то ничего и не осталось.
— А чем предки занимались?
— Разные были предки. От революционеров до часовых дел мастера, ювелира, музыканта. Все у всех окончилось одинаково — все в 1937 году погибли — что с одной стороны, что с другой. И я родилась в ссылке в Урлютюпе Павлодарской области, в Казахстане.
— А в Москву когда вернулись?
— Когда исполнилось три года. Отец так и остался там. Его только в 1956 году реабилитировали, но у него уже была другая семья. Он женился на немке из Поволжья, тоже из сосланных. Ему надо было как-то жить, он болел, и там кооперировались семьи из ссыльных. А маму к нему не пускали. Вот так сложилась жизнь.
— Скажите, а трудный опыт родителей и те уроки, которые давала вам жизнь, помогали впоследствии избежать ошибок?
— Нет. А потом ошибки — это движение вперед, приобретение опыта. Человек так устроен, что скорее склонен верить, чем не верить. Иногда, переступая через собственные предчувствия, которые тебе подсказывают не ввязываться, ты все равно это делаешь и еще раз убеждаешься, что интуицию надо слушаться всегда. Поэтому без ошибок ни одно дело не делается. Другой разговор, что надо уметь их исправлять и признаваться в них. И не винить никогда в этих ошибках кого-то. Потому что если что-то случилось, значит, виноват не только тот, кто совершил проступок, но и тот, кто пошел на то, чтоб его обманули. А раз так — значит, сам виноват. Все!
— Значит, положено все тянуть на себе. Когда вы трудовую биографию-то начали?
— В шестнадцать лет. Даже шестнадцати не исполнилось. Я хотела стать врачом, идти в медицину. Всех жалела, любила лечить. А тогда нужен был обязательно двухгодичный рабочий стаж для поступления. Поэтому в девятом классе я ушла в школу рабочей молодежи и пошла работать в больницу лаборанткой. Год и десять месяцев я там проработала, навсегда закрыв дверь в медицину, поняв, что помочь в жизни может только хирургия.
— Так радикально?
— Да, только радикально. Все остальное от лукавого. Если человек хочет выкарабкаться — он выкарабкается. Если у него есть воля к выздоровлению и желание жить, то любую болезнь можно побороть. Поэтому врачевать можно и не будучи врачом. Так случилось, что в той больнице периодически лежал один больной, тогда он мне казался очень взрослым, ему было около пятидесяти. Я работала с восьми утра до трех дня, потом еще оставалась, сидела делала уроки и шла в вечернюю школу. Этот мужчина (а у него был сахарный диабет) за те почти два года, что я там проработала, ложился в больницу несколько раз. И каждый раз, когда он появлялся, он приносил мне разные книги, мы с ним разговаривали о поэзии, об искусстве, он открыл мне невероятное количество имен, хотя я росла в литературной среде. Но тем не менее это было так. А студенты, которые проходили практику на нашей кафедре, периодически надо мной подтрунивали: «Ты вот собираешься быть врачом, а ни разу не была в патологоанатомии. Пойди посмотри». И однажды они меня уговорили. Когда я туда вошла, то вдруг увидела на столе этого человека, лежащего с распоротым животом. У меня был шок... Его привезли с комой и не смогли спасти. Вот. И я навсегда для себя закрыла эту профессию.
— У вас и кабинет уютный, чувствуется присутствие женщины. Наверное, хорошего дизайнера приглашали?
— Никакого дизайнера, все сами сделали. Вот этот столик мне напоминает о маме — это ее вещь. Эту картину я купила много лет назад, она мне очень понравилась, но у меня не было возможности повесить ее в доме, у меня нет такой стены, а для нее нужно пространство. Она требует еще большего кабинета.
— Машина у вас, скорее всего, тоже большая — джип, наверное?
— Джип у сына, а у меня раньше был «шевроле», сейчас «крайслер». Я с шофером езжу, мне вообще нельзя водить машину, потому что я человек рисковый и, даже когда стою в пробке, заставляю водителя в щель какую-то влезть, развернуться.
— Это на «крайслере»-то?
— Да. С милиционером поспорю обязательно, еще что-нибудь. Я нетерпелива. Обязательно бы ругалась, стукала бы сзади все машины, которые мне мешают. То есть по характеру мне нельзя водить автомобиль.
— Признайтесь, а вы себе позволяете какие-то маленькие грешки, такие, скажем, как есть на ночь?
— Это, извините, не просто грешок, а один большой грех: я ем раз в день. На ночь. Так же, как и мой сын. Это дикий недостаток. Я завтракаю с большим трудом: выпиваю полчашки чая и съедаю полбутерброда с сыром. За весь день пью только кофе и чай, а когда прихожу домой — иногда это час ночи, иногда два часа, — мы дружно едим.
— Просто семейная идиллия в продолжении семейного дела. Вот внуки подрастут, продолжат, наверное, ваш общий труд.
— Не дай бог.
— Почему так?
— Да ну что вы! Телевидение — это наркотик. Я никогда не пожелаю своим внукам привязываться к этому наркотику. Его лучше смотреть, чем делать. Пусть будут свободными людьми. Мы уже заложники и своего дела, и людей, которые в нас поверили, и их семей. Женитьба, похороны, болезни — все здесь переживается. Я сама себе и профсоюз и райсобес. За эти годы не раз менялись партнеры, и контрольный пакет уже далеко не у нас, в любой момент с нами могут поступить так, как поступают любые акционеры: не понравится, как мы ведем дело, — и нас сместят. Но главное уже сделано — место под солнцем завоевано и имя известно. И ничем мы себя вроде не запятнали. Старались по своему разумению сделать благое дело. И государство нам ни копейки не дало, наоборот, я ему помогала. Сколько рабочих мест создали, налоги платим, продукцию делаем, довольно большой процент населения смотрит наш канал... Значит, это кому-то нужно?
Валентина СЕРИКОВА
На фотографиях:
- 5-Я ГОРОДСКАЯ БОЛЬНИЦА. МОСКВА, 1958 Г.
- ЛЮБИМАЯ ФОТОГРАФИЯ ИРЕНЫ ЛЕСНЕВСКОЙ С СЫНОМ — ГЛАВНОЕ УКРАШЕНИЕ ЕЕ КАБИНЕТА
- В материале использованы фотографии: Юрия ФЕКЛИСТОВА, из семейного архива