Послесловие к футбольным трагедиям. Часть первая
ПРОФУТБОЛЕННЫЕ СОКОЛЬНИКИ
Рассеян утренник тяжелый,
На босу ногу день пришел;
А на дворе военной школы
Играют мальчики в футбол.
О. Мандельштам
— Ты давно ходишь на футбол, — сказала подруга, — посоветуй моему Русланчику, за какую команду ему болеть.
Я замялся.
— За какую?.. Да за ту, что любишь!
— Любовь — это не то. Она не закаляет характера.
— Как сказать. Она его воспитывает.
— А как ты относишься к фанатским кодлякам?
— Как к больным.
— Но они же болеют футболом.
— Нет, это я болею футболом. Они болеют стрессом, апатией. И все от того, что не находят смысла жизни.
— Но может ли футбол быть смыслом жизни?
— Для желающих только поглазеть — нет.
— Тогда зачем ты сам ходишь глазеть? И разве не ты мне говорил, что профутболил свое детство?
— Профутболить — не значит потерять.
ИСТОКОВЕДЕНИЕ: КРАТКИЙ КУРС
Дворы московских окраин, совершенно не похожие на бразильские пляжи Копакабаны, сыграли в культуре обеих стран абсолютно схожую роль. Здесь размещалась ризома национального футбола — его тончайшая корневая система.
Мой футбол начинался с прохладной мраморной лестницы в нашем затхлом деревянном парадном: я задыхался от бега вниз — так хотелось успеть во двор, на воздух к моменту формирования команд. «Матка-матка, чей вопрос?» В избытке мазохистской искренности могу сообщить: я никогда не был «маткой».
Теснота двора прививала изощренную технику обводки соперника, колдобин и луж. Удары по условным воротам были вынужденно точны и строго дозированы по силе — игроки всегда опасались засветить мячом в оконное стекло.
Эти окна, развешанные простыни, стены дровяных сарайчиков и дырявые заборы удерживали спектакль на сцене, не позволяли ему растекаться в пространстве, терять свое напряжение и стиль. В курятнике дворов вызревали непохожие друг на друга миры, сгущалась энергия, ожидавшая разрядки. Космосы по-прежнему меж собой враждовали, но уже по благородным правилам футбольной игры.
Чего не увидишь сейчас: в одной компании с мальчишками играли заматеревшие мужики. Этих пропахших потом и табаком гулливеров было не оттеснить от мяча, но запутать их финтами, замотать, торжествующе уйти от могучего дяди в отрыв у самых способных из нас получалось на славу.
То первые наши тренеры. Они подарили нам такие роскошные слова, как «пас», «корнер», «офсайд», «пендель», показали, как посылать мяч «щечкой» и подрезать его «шведкой». Они обучали нас легендам футбола, передавали эстафетой его святые имена. От них, регулярно ходивших на стадионы «Динамо» и «Сталинец», мы узнавали подробности великих футбольных событий.
Кустари-наставники от футбола, они были, между прочим, отличными работягами с самых известных в деревянных Сокольниках предприятий — «Буревестника», «Геофизики», Бабаевки, СВАРЗа. Обучались в «ремеслухе», иные прошли фронт, эвакуацию, всю жизнь работали в три смены. Последнее обстоятельство понуждало их ловчить и унижаться перед мастером в цехе, чтобы освободить вечер для футбола. По той же причине они, «старики», никогда не могли выставить против нас, подростков, полный состав.
Играли они не только во дворе, но и за свой цех, за общезаводскую команду на первенство района. После игры, как положено, выпивали. Расслабившись после чарки, в команде «Геофизика» вспоминали, что еще в 1933-м у них на заводе работал и гонял мяч нынешний тренер клубного «Спартака» Владимир Степанов. Что якобы с их Стромынки он прямо по Ермаковской улице (ныне Короленко) ушел на Ширяево поле за своей грядущей славой.
Для мужиков само имя Степанова и его транзит на Ширяевку были событием жизни. Для нас событием явилось то, что такую историю нам доверили.
Но время социалистических пертурбаций подкидывало в наш деревянный двор и персонажей с совершенно иными лицами.
Пожалуй, самой экзотичной фигурой был медленно-величавый старик бухгалтер Французов. Мало того, что он имел такую фамилию, он еще ежедневно носил шляпу, галстук-бабочку, потертый портфель из настоящей кожи, пользовался зонтиком-тростью и со своими пышно-седыми усами абсолютно походил на Гюстава Флобера эпохи написания им романа «Воспитание чувств». Но достаточно представить себе мсье Флобера, гуляющего в Круассе над Сеной, в которой отражается его белокаменный дом в обрамлении пирамидальных тополей, и гражданина Французова, по пути на службу проверяющего тростью глубину луж, чтобы еще раз убедиться, до чего все подобия фальшивы. Где работал этот рудимент дореволюционной России, никто не знал, как, впрочем, никто из наших тогда еще не видел портретов Флобера. Для двора было важно, что каждый раз появлялся Французов в одну и ту же минуту, тем самым заменяя всем обывателям часы.
Менее экзотично фальшивого Флобера выглядели на нашем дворе фрагменты конского навоза. Полная братьями и сыновьями семья Артамоновых составляла гужевую артель. Послевоенная кинохроника не врет: действительно в день футбола тысячи легковушек забивали все подъезды к стадиону «Динамо», но этот парад моторов, видимо, на время демоторизовал всю остальную Москву. Во всяком случае, по булыжнику нашего Камер-Коллежского вала только изредка позвякивали крышей автобусы «ЗИС-16», тряслись трехтонки «ЗИС-13» с колонкой газогенератора на левом плече — зато постоянно громыхали телеги.
Так вот, артамоновские телеги никогда не громыхали. Резиновый ход, крепкая, как у товарного вагона, платформа, низкий, удобный для выгрузки борт, толстый передний брус, уложенный на мощный смазанный шкворень, наконец, ухоженные и аккуратно зашоренные лошади-тяжеловозы — все говорило о том, что если у Французова воспоминания о старой России живут в платье, то у Артамоновых — в работе.
Когда у «Артамонов» болела лошадь, кто-нибудь из них деликатно звонил в квартиру напротив нашей двери к ветеринару Смирнову. Тот спускался с докторским саквояжем. Нехотя: набивал цену за визит. Если звонок был длинным, значит, к ветеринару пришел фининспектор — «фин». От кожаного пальто Смирнова пахло нетрудовыми доходами.
Похаживали «фины» и к скульптору Когану. Был слух, что маленький, крепкий и гривастый, как Бетховен, Коган необыкновенно талантлив. Как раз в той стороне двора, где мы играли в футбол и пилили на козлах дрова у своих сарайчиков, он держал мастерскую. Там в полутьме, как нам удавалось подсмотреть, дремало на полках целое полчище деревянных голов и светились гипсы обнаженных мальчиков и девочек. Последних, надо полагать, он лепил не по памяти. Иной современный автор, обуреваемый порочными комплексами, вокруг этого факта накрутил бы целый бестселлер под названием «Голая пионерка». Но мы-то были ребята без затей и не могли сказать о Когане ничего предосудительного.
Можно было бы и дальше перечислять наших оригиналов, но пора ответить на вопрос: «Почему?» Почему я пишу о людях, не имеющих никакого отношения к футболу? Но в этой их непричастности как раз вся соль. Ведь у Французова были внуки, у Артамоновых — дети, у Смирнова — сын, отпрысков Когана набиралось на целый оркестр: виолончелист, скрипач, пианист. Но никакая из этих семей не поставила футбольному ордену двора ни одного рыцаря!
Есть городские слои, равнодушные к радостям футбола. Это те, кто социально озабочен. Готов даже больше работать, чтобы лучше жить. Постоянно ищет места посадки в социальный лифт, который увезет их в социальные верха или хотя бы приподнимет над сообществом двора — тем неподвижным социальным придоньем, куда русская революция много лет неразборчиво сбрасывала человеческий материал, не попавший ни в ее кадры, ни в ее лагеря. В том же направлении они подталкивают свое потомство.
Детям и внукам подобных типов футбол не нужен: мяч сводит со случайными людьми, отнимает время, рвет обувь, бьет оконные стекла и пачкает развешанное белье — а что взамен? Чисто протестантская мысль! Чисто баптистская логика!
Футбол нужен типам, которым от него, кроме радости, ничего не надо. Людям без особых претензий. Согласным на обновление жизни только за компанию. Народным гегельянцам, считающим все действительное разумным. Дионисийцам, потребляющим футбол со слюнкой — как воблу с пивком. Кто эти образы носит в быту? Ленивые школьники, вечные студенты, нижние чины военных, первые этажи ИТР. Но прежде всего те самые работяги от станка. В их труде, как и в футболе, все держится на точном навыке, умении играть-выкручиваться и проявлять фантазию — ведь никогда нет ни нормального инструмента, ни материалов, ни чертежей.
Не потерявший самосознания рабочий — вот первый духовный инвестор старого футбола. Изгнание рабочего класса из постиндустриального мира — это «пендель» в ворота великой игры. И он не берется.
Мы гоняли в удовольствие, надеясь на пользу. Мы отдавались футболу, чтобы внутренне взлететь. Игра в мяч как ресурс самовключения в освещенную разумом жизнь.
Ума и воли хватило не всем. Одни взлетели, другие упали...
РИТОРИКА ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Россия мечтательна, поэтому отчасти существует в словах.
Полвека назад едва ли не любая компания подростков посвящала свой досуг шумным спорам о футболе. Более того, у нас в пятом классе ученик Слава Сухов самостийно выпускал стенгазету «За красивый гол». Он рьяно строчил туда складные статьи, не умея на уроке литературы справиться с изложением, и украшал их забавными картинками, официально имея по рисованию за четверть чуть ли не «кол».
Этот упоительный обмен словесными картинами футбола не мог обойтись без обильных ссылок на имена его исполнителей. Нельзя же было точно передать оттенки наших чувств и знаний безликими «тот» да «этот» и на дебильном арго: «А знаешь, тот из Тбилиси, с усиками, как замастырит в девятку!» или: «У «Торпедо» в защите ништяк играет такой маленький, плешивый, его фиг пройдешь!»? Совсем другое дело произнести: «Зазроев», «Гомес» — недоношенная мысль о футболе разрывает оболочку словесной нищеты и обретает язык, достойный своего предмета, — точный и поэтичный.
Названный человек возвышается над событием. Одно имя заменяет страницы описаний. Мир становится удобным для познания.
Ах, сколько мы знали футбольных фамилий! Мало что помнили всех московских корифеев мяча и почти всех дублеров — могли щегольнуть именами Мимрика и Шевелянчика из Минска, Егерса и Ужулиса из Риги, Ермасова и Бадина из Сталинграда... Представляете, какой у меня был авторитет, когда, пожив пару лет в военном городке на Украине, я привез на московский двор в качестве трофеев фамилии лучших киевских игроков — Зубрицкий, Лерман, Махиня, Гаврилюк, Виньковатов? Особенно поражали воображение защитник Жиган и полузащитник Принц. «Жиган» (так звали на Руси озорников и пройдох) звучало почти как «хулиган». Так же звали оголодавшего мальчика из «Р.В.С.» Гайдара. Ну а «Принц» — это принц, владетельный князь или член королевского дома. Ассоциация с марктвеновской повестью «Принц и нищий» была налицо.
В звуковой субстанции имени объединяются все эпитеты, загустевают все достоинства футбольной персоны. Словно на песчинку, застрявшую в мантии моллюска, начинает накручиваться перламутр.
Имя свободно разъезжает на «машине времени». В самом деле игра не слово, не рисунок и не кинокадр — она необратима, ее нельзя повторить. Каждый ее момент, отраженный нашим сознанием, уже переехал в прошлое. Но в сфере психической жизни минувшее возвращается в именах. Философ Сергей Булгаков считал, что в тайне именования содержится творческое: да будет! Вспомним по именам футбольных кумиров детства — да будут! Да будет сегодня перед глазами неповторимый старый футбол! Если кто претендует на серьезное знание футбола, упражняйтесь в его антропонимике. Не выкидывайте футбольных программок и календарей.
Благородной древесине имени всегда грозит обработка со стороны своенравной толпы. Там, где звание, появляется прозвище. Переиначить имя Бога — значит, думать, что приблизил небо. В зазор между званием и обозванием публика подглядывает за своими богами.
Так появляются Болгар (Владимир Степанов), Пека (Петр Дементьев), Боярин (Александр Виноградов), Чепец (Василий Трофимов), Михей (Михаил Якушин), Дуня (Савдунин), Волкодав (Анатолий Башашкин), Дема (Владимир Демин), Пират (Михаил Пираев), Гусь (Игорь Нетто), Число (Игорь Численко), Катушкин (Борис Татушин), Еврюзиньо (Еврюжихин), Блоха (Олег Блохин) и т.д. Отщелкать соловьем: «Чепец всю дорогу накручивал Боярина» — это совсем не то, что прожевать: «Трофимов постоянно переигрывал Виноградова».
Обозвания! Картина Пукирева, переписанная Кустодиевым. Унылая повседневность, раскрашенная под карнавал. Почти всегда по-доброму и по-настоящему талантливо, смешно. И какое чувство стиля: праздник спорта видит себя без искажений в зеркале слова.
Конечно, не все удачно в приведенном глоссарии кличек. Образ блохи никак не вяжется с прототипом. Вспоминаем Марину Цветаеву: «Можно шутить с человеком, но нельзя шутить с его именем». Во всяком случае, шутить так — оскорбительно. Число — пустовато, за морфемой фамилии нет содержания. Волкодав — вырезано точно, но из жести: слишком резко и плоско. Катушкин — измеряет известного форварда эффектно, но одномерно, подчеркивая только его суетливый напор.
Футбольное сообщество с восторгом относилось к Нетто, его было за что ухватить словом «Гусь». Самая блестящая переработка имени в поэму! Единой лексемой-коротышкой исчерпан физический, духовный и даже социальный тип.
Социальный, потому что Нетто верховодил коллективом. Десять лет капитан «Спартака», девять лет капитан сборной. Мы росли-выросли, а он все выводил и выводил на поле свою команду, и выводок послушно семенил ему вслед, стараясь не сбить ногу. У каких птиц бывают вожаки?..
Этому человеку предлагала кличку сама ситуация. Нетто «Гусем» дразнили, а дразнят в поговорке кого?.. Вот именно: «Не дразни гусей!» Вдобавок капитан ошибок партнерам не спускал, шипел на своих. Совершенно по-гусиному.
Но, трижды объяснив, почему он Гусь, мы не можем не порадоваться глубине народного образа который раз. Когда Игорь Александрович готовил атаку, его шея еще больше вытягивалась, нос словно удлинялся — вожак оглядывал картину борьбы, как с башни, выискивая для своих тропинки к чужим воротам. Гусь, истинный гусь! А ноги Мастера в тот момент выпасали мяч вслепую. Это перекладывание мяча со ступни на ступню в ожидании момента для паса заставляло Нетто покачивать корпусом. Совершенно по-гусиному.
Выбор слова очень полно говорит о говорящем, о временах, о нравах. Не случайно в моем списке удачно переработанных имен одно прозвище древнее другого. Футбольный народ то ли выродился как языкотворец, то ли настолько полинял сам футбол, что для похожих друг на друга игроков зрителю нестандартного слова стало жалко.
У фанатов с восприятием игры «воще полный амбец». Словесные отходы, которыми они забрасывают игру, и то, что называется «язык тела», передают образ бесформенных и плохо сознаваемых душевных состояний, почти никак не связанных с происходящим на поле.
«В «Спартака» я верю и душой и телом», — орет на стадионе «Динамо» красно-белый «запад», полагая, что тело наделено сознанием.
«Ты, Кулик, давай забей три гола ворот «свиней»!» — возвращает «западу» красно-синий «восток», выкидывая из текста не попадающие в размер предлоги и не признавая падежей.
Ритм и настроение толпы убивают семантику и грамматику речи. Здесь слово «убить» вполне безопасно, оно из моей метафорики. Но вот появляется в языке толпы.
«У-но-си! У-но-си!» — скандируют одни, видя, как скорчился от боли, получивший травму игрок чужих.
«У-бий-цы! У-бий-цы!» — отвечают им оппоненты.
Интересно, что ни тот, ни другой лагерь не вкладывают в эти могучие выкрики ни торжества, ни возмущения. Их ни с какой стороны не озабочивает травма футболиста и ее влияние на ход дальнейшей игры. Подобно тому, как в секте Муна братья и сестры, взявшись за руки, скандируют с нарастающей динамикой: чу-чу-чу, Чу-Чу-Чу, ЧУ-ЧУ-ЧУ! ЯА! ЯА! ПАУ!!!, герои фанатского сектора хором кричат что-нибудь, добиваясь прорыва в тот же самый вожделенный экстаз.
Эмоциональная баня. Фаны ходят на стадион, как в парилку. Многие думают, что они ходят туда на футбол.
Наш известный филолог и переводчик Елена Георгиевна Рабинович в своей работе по социологии жаргона (Елена Рабинович. Риторика повседневности. — Изд-во Ивана Лимбаха, СПб, 2000, с.16) приводит поразившую ее фанатскую угрозу: «Вали Коней, вали Мусарню, пока ублюдки не умрут!» Шрифтом она выделила клички. А я выделяю «умрут».
Когда в Питере после игры «Зенит» — «Спартак» убили мальчика, на похоронах в гробу лежал не образ, не метафора.
В старом футболе темы смерти не было. Когда однажды после матча на мучительном спуске толпы к вестибюлю динамовского метро случился завал, и я, мальчишка, как самый слабый первым оказался под ногами безумных человекообразных слонов, милиционер, стоявший в оцеплении, коршуном бросился в смертоносный омут и выдернул меня за руку обратно, на берег этой жизни.
Сейчас бы, думаю, не стал. Он знает: его не любят. Быть может, не вполне по-настоящему — фантомной нелюбовью.
ОШИБКА ВАЛЕНТИНА НИКОЛАЕВА
Если Россия отчасти — в словах, то, конечно, не только в изустных.
По правой стороне эспланады, как и сейчас соединявшей метро «Сокольники» с одноименным парком, тянулся деревянный забор, где вывешивались, кажется, все существовавшие тогда центральные газеты.
«Спортик» на заборе читали взахлеб, машинально оттирая друг друга с удобных позиций. Иногда двинешь плечом, чтобы задний не особо напирал, недовольно оглянешься, а там над тобой нависает какая-нибудь знаменитость — защитник Андрей Крушенок или вратарь Юрий Костиков. За несколько лет на пятачке у газетной витрины я повидал, наверное, весь цвет армейского и спартаковского футбола. Прославленные мастера, отзавтракав газетными статьями, где мелькали и их имена, молча ныряли отсюда, кто под зеленый прибой Сокольнической рощи, чтобы выйти по 4-му Лучевому к стадиону ЦДКА, кто в вагон трамвая-«четверки», чтоб добраться до спортбазы «Ширяево поле».
Показывать, что ты знаменитость узнал, что счастлив ее видеть, было не принято. Автографов мы не просили — не знали, на кой нам эти закорючки нужны. Да и авторучек тогда не было — не ходить же на стадион с чернильницей! Другое дело, нести вслед за Мастером его чемоданчик с формой. Реальная помощь!
Необыкновенно скромно держались и наши кумиры. По городу передвигались общественным транспортом, о славе не задумывались, вырезок со статьями об успехах не собирали. Даже в самый звездный час, когда их неотразимый удар с восторженным криком «Тама!» поднимал на ноги тысяч этак шестьдесят болельщиков, они чурались театральных выражений восторга. Опустив голову и смущенно отсмаркиваясь, подтягивая гетры, трусили к центру, словно извиняясь перед зрителем, что природа не по заслугам отпустила им столько преимуществ.
Был иной век: гений не конвертировался в оплаченную известность. Только в простодушные аплодисменты. Все-таки послевоенный футбол России жил не славой, а честью. Именно поэтому мое поколение недавно отвергло бузотера и наркомана Марадону при выборе лучшего футболиста столетия. Зато молодые и «новые», голосовавшие по Интернету, Марадону приняли — возможно, иные узнали в нем себя.
Однажды высмотрел между читающих газету затылков поразивший меня заголовок: «Ошибка Валентина Николаева». Что за вздор! В чем может ошибиться нападающий? Только промазать по воротам. Но это же не повод для статьи. Да и Николаев заслужил, чтобы ему простили любую ошибку! Кто не помнит, что два года назад в финале Кубка он вколотил «Спартаку» мяч в полете ласточкой, сотворил гол, который возможно повторить только на словах. Вратарь Алексей Леонтьев, мужественно переварив досаду, потом рассказывал с восторгом человека, который видел парение ангела: Демин сильно ударил, но мяч проходил в стороне от ворот, тогда Николаев «пролетел по воздуху метров пять» и головой переправил его в сетку — 3:0!..
Но то было в 48-м, а в 50-м ЦДКА и ВВС начали чемпионат ни шатко ни валко. Красно-синих оттерли от первого места не только тбилисцы, но даже «Зенит» и «Крылья Советов», а «матрасники» (так дразнили ВВС за полосатые футболки) никак не могли взлететь в таблице выше двенадцатой строки. В 13-м туре команды сошлись друг с другом в нервном поединке, где вроде бы бились за очки, а думали о Боброве. Армейцам хотелось доказать, что недавний переход Севы в ВВС для них не потеря, летчики давали понять, что в компании с Бобром их теперь не собьешь, не посадишь.
Важность и погубила красоту. Время шло, а игра — нет. На башнях восточной трибуны зияли нули, а часы показывали без десяти девять (матч начался в половине восьмого), когда «полосатый» Метельский вдруг не управился в защите. Бегающий вперевалочку, но очень проворный старший лейтенант Коверзнев тотчас утащил мяч к лицевой линии и прострелил во вратарскую под удар капитану Николаеву. Вратарь ВВС Анатолий Акимов, матерый, знатный, орденоносный, уже собиравший вещички, чтоб переехать с футбольных полей в спортивное бессмертие, был обречен выходить на перехват. И он таки опередил инсайда. Но полыхающий азартом армейский танк не справился с инерцией борьбы и врезал заслуженному ветерану тяжелой бутсой по голове...
Как же так? Великие выясняют отношения ногами? Человек, умеющий летать ласточкой, вдруг бьет по голове, как по мячу? Способный пролететь пять метров не в силах переступить через лежачего? Да еще не собрался с духом сказать «прости»?..
Вину кумира мы приняли на себя. И, может, впервые познали надежную радость своей правоты. Неписаный моральный кодекс нашего двора пополнился заповедью, достойной Декалога: лежачего не бьют. А в сражениях на первенство улицы мы отныне и навсегда стали перепрыгивать через упавшего соперника.
Принципиально высоко. Подчеркнуто рыцарски.
Но извлечь из скандала уроки, прежде всего для себя, как сделал наш двор, официальное общество тогда не смогло. Публичную казнь решили продолжить. Теперь в «ошибке Николаева» предложили покаяться всей команде ЦДКА.
Недели через три у витрины «Советского спорта» опять собралась толпа.
Если верить газетному отчету, великий Николаев каялся в том, что не подошел к пострадавшему вратарю, «боясь уронить свое достоинство».
Великий тренер Аркадьев — в том, что в ошибке Николаева виноват в первую очередь он как воспитатель.
Прославленный форвард Гринин — в том, что и сам порою играет грубо.
Знаменитый защитник Нырков — в том, что он как парторг команды мирится, когда товарищи хотят забить гол любой ценой, подчас злобно машут рукой на судью, радуются его ошибкам, умышленно затягивают игру, посылая мяч в аут.
Именитый полузащитник Соловьев — в том, что как комсорг не борется с пережитками капитализма в сознании игроков, с влиянием на них нравов буржуазного спорта...
Толпа читала газету молча. На душе было неясно, тягостно. Кто-то все-таки сказал: «Но ведь Латышев удалил с поля не только Николаева, перед самым концом выгнал еще и Архипова из ВВС, а «матрасники» его не обсуждают...» Нашелся умник, чтобы мрачно ответить: «За Вэ-Вэ-Эсом — Вася Сталин. По-ли-ти-ка!..»
Так представление о политике, правда, в специфической форме самооговора, впервые занесло в мою 12-летнюю голову посредством футбольного мяча.
Конечно, проступок Николаева злонамеренно раздули — хватило бы удаления и сердитого абзаца в газетном отчете. Но не надо спешить с судом того неправосудного времени. Есть какая-то причина до сих пор помнить, как в глубине
XX века обидели Акимова, и уже забыть, кто на наших глазах искалечил Сергея Березина и сломал Дмитрия Лоськова.
Надо же так одеревенеть за пятьдесят лет! Минувший век был жесток, но умел помнить и оплакивать свои жертвы. Век XXI, возможно, не будет знать ни памяти, ни слез.
ШИРЯЕВКА
Когда тебе десять-двенадцать лет, Ширяево поле — что Куликово: древнее на свете места нет. А старость, приметы распада рождают первые мысли о смерти, а значит — о Боге. Пусть кто-то другой порассуждает о причинах внезапной «религиозности» наших футболистов, которые, забив гол, если не делают скабрезных жестов, не показывают сальто, то уж обязательно осеняют себе трехперстным крестом, а иные, например Заза Джанашия из «Локомотива», успевают продемонстрировать публике сразу и одно, и другое, и третье. Это обращение к языку примет, язычество, выдаваемое за христианство, конечно же, само по себе не обижает ни религию, ни футбол. Но оно выставляет «футбольных христиан» как прозелитов той новой культуры, о которой я, главным образом, и веду речь, которая футбол ослабляет. Игра, доведенная до игры с Богом, — такого в своей жизни эпохи рейдов на Ширяевку я вспомнить не могу.
Сквозь прокисшую сетку южных ворот, за медным прикрытием сосен можно было различить небольшую церковь святителя Тихона Задонского (ныне разобрана и отстраивается заново). Мячи, пущенные мимо, иногда обламывали сучки на деревьях, и тогда с карнизов заколоченного здания взлетали вороны. Футбол словно бы занял переднюю линию атаки атеистов на религию. Ему поручили символически обстреливать храм своими кожаными «пузырями».
Но в сердцах нашего бездумного детства не было сатаны. Конечно, кто-то кому-то мог дать в лоб за то, что его подковали, мог обидеться, что его любимый «Спартак» дразнят прежними названиями этого клуба — «Промкооперация» или «Дукат», которые считались очень позорными. Но у нас хватало ума не калечить и тем более не убивать друг друга за тот футбол, который от нас отчужден, то есть за идею «Динамо», ЦДКА или «Спартака». Ценности, которые надо внедрять кулаками, не стоят своего имени, а только провоцируют явления зла.
Поэтому образ этого заброшенного храма скорее резонировал с нашим прямо-таки религиозным отношением к футболу.
Было ли в этом интенсивном увлечении футболом нечто чрезмерное, невротическое, заменяющее реальность? Наверное, было. Время скупых возможностей, как линза, вытягивало наше либидо в тонкий, прожигающий луч. Когда много позже Николай Озеров всем рассказывал, что первым делом повез своего маленького сына в спартаковский клуб, так сказать для «крещения спартаковским духом», я еще удивился: умный человек, отчего он не заехал по дороге к взрослому психологу? Удивлялся я вслух энтузиазму Озерова, а думал о своем детстве.
Неврозы снимает религия — по Фрейду, сама продукт невроза. Но куда уж там! Хотя большинство из нас, пионеров и комсомольцев, считались людьми окрещенными, латунные крестики, завернутые в платки, надежно хранились дома за киотами икон. Редко кого из детей водили к исповеди. Над тем, кто помнил молитвы, иногда смеялись.
Нашей церковью был футбол. И все-таки мы твердо знали, что на свете есть вещи, которые делать стыдно или вовсе нельзя.
Беда нынешнего времени не в том, что стало больше злого. Такая напасть победима. Несчастье — в симуляции счастья, в чудовищной пересортице нравов: зло, не моргнув, выдают за добро.
Поскольку по семейному преданию меня окрестили как раз у Тихона Задонского, было интересно разузнать историю этого храма. Легенда не подтвердилась — церковь закрыли задолго до появления крестника на свет. Но выяснилось другое. Репрессируя храм, власти сослались на приговор трудящихся, конкретно — на резолюцию собрания персонала... психиатрической больницы.
К футбольному полю Ширяевки по бокам прилегали два ряда разновысоких скамей. Когда судья назначал одиннадцатиметровый, мы, как те церковные вороны, срывались со своих насестов и напрямую с криками мчались к месту казни осужденной команды. Экзекуция привлекала тем, что сжимала время: примерно с 80-процентной гарантией обещался долгожданный гол, остальные 20 отводились на поддержание интриги — если гола не будет, «палач» и «жертва» поменяются ролями, все моральные проценты от обмена получит голкипер, а голеадор должен будет пережить символическую смерть.
Однако наука психоанализа, о которой тогда и не слыхивали в Сокольниках, указывает на иную — подсознательную причину этой сцены. «Игра в футбол, — пишет современный философ Вадим Руднев, — воспроизводит половой акт, где нога воспроизводит роль фаллоса, мяч — спермы, а ворота — вульвы» (журнал «Логос», 1999, № 8, с. 61). Значит, в системе этих понятий гол — это... что? Как же мы, подростки, вели себя неприлично: мчались к воротам подглядывать! Вот и философ считает: «Смотреть футбол непристойно. Это называется вуаеризм...» (там же, с. 63).
Как мне мучительно больно за свое порочное детство! Но радуюсь за женский футбол: там ноги сами по себе хороши, им не надо играть роль фаллоса, чтобы фаллосом играть в мяч.
Конечно, от знатоков символических практик подобными шутками не отобьешься, но и у философов есть границы компетенции. Когда Руднев утверждает, что «в сексуально репрессированном СССР футбол, особенно на международной сцене, не получался», под ученика доктора Фрейда я обязан сделать подкат: это не совсем соответствует фактам.
Спорить с наукой о бессознательном можно только в бессознании. Я-то как раз пишу не по книгам — что сам пережил с детства: о созидающей силе старого футбола, о том, что в политически репрессированном СССР футбол был одной из немногих территорий относительной свободы. Я пишу о том, как былое отразилось в думах, реальность — в детском сознании. Как было на самом деле, теперь никто не знает.
Уйти футбольным финтом от детского одиночества, от родительских запретов и отчаяния безотцовщины, от насилия застойной школы, от первых соблазнов криминала. Не в пустоту уйти — к посильному творчеству. Любимый спорт как условие свободы и выживания — на сколько эпох, гоняя мяч на заднем дворе, мы обогнали перестройку конца 80-х!
И, безусловно, как средство познавания. Для скольких детей за выбитыми мячом оконными стеклами открылся мир широкого знания и опыта! Футбол (конечно, не он один) учил меня разбираться в ситуациях жизни, в людях, отличать красоту от уродства, даже судить о политике, об истории. Сравнивая матч с отчетом о нем в газете, я учился мыслить, оценивать, спорить. Тонкое понимание спортивной игры оттачивает интеллект и оздоровляет чувство. Недаром на поклон к футболу всегда ломилось столько артистов, ученых, политиков.
Футбол — гениальная инсценировка жизни. Вероятно, в нашей повседневности не найдется ничего, что нельзя было бы проиллюстрировать средствами футбольного спектакля. Недаром, рассказывая о себе и мире, мы часто срываемся на спортивный язык.
Футбол позволяет пережить чужой опыт как свой. Он научает человека эффективно взаимодействовать с другими людьми, ориентироваться в любых ситуациях, видеть себя в зеркале другой личности.
Футбол повышает уровень самоуважения, снимает комплексы неполноценности, укрепляет не только физическое, но и эмоциональное здоровье.
Между прочим, прекрасное средство успокоения души в эпоху переходной экономики. Перемены пугают. Проснешься — ни кола ни двора, ни страны, ни колбасы. Зайдешь на стадион — а там вдруг любимый футбол, как и прежде, играют по старым и добрым правилам.
Половой акт? Ну что ж, психоанализ — наука эффектных предположений. Пусть диггеры подсознания копают и под футбол. Я-то пишу о другом, полезном не науке, а обществу: футбол — человекостроитель. Уникальная школа инициации юноши. Воспитания индивида.
Воспитания чувств, если это кого и удивит.
Нет, не предаваться греху вуаеризма я прихожу на стадион, а посмотреть некую пьесу, развязку которой никто не в силах предугадать. В этом смысле спортивное соревнование имеет связь с первобытном хаосом, оно протестует против насилия цивилизации и освежает ее заорганизованный вид.
Но только тот действительно спортсмен,
Кто разорвал печальной жизни плен:
Он знает край, где дышит радость, пенясь...
(О. Мандельштам)
Футбол — это хаос, прирученный свистками судьи. Компромисс хаоса и цивилизации. Не море разливанное свободы, а то, что моей стране надо, — ее глоток. Хаос в стакане. Стакан футбола.
Нам нужен футбол как глоток свободы, а не замена жене.
ЧУДО-ФУТБОЛ И ЧУДО ФУТБОЛА
Нельзя познать сущее без остатка, но если стремиться исчерпать бытие-в-себе футбола, то ультразвуку психоанализа я предпочту привычный опыт мистики.
Спортивная пресса задрюкала наши уши выражением «чудо гола». Как повелось, мы не верим в чудеса, но ищем чародея. Поэтому, несомненно, есть и «чудо паса». Вдумайтесь: в шарообразный кожаный контейнер я вкладываю свой план атаки, понимание ситуации, порыв души и касанием ноги по воздуху или катом отправляю послание товарищу по команде, в обход, в обман соперника. И представьте, я понят. Партнер, и не глянув на меня, одним касанием прислал ответ, но в неожиданной подкрутке снаряда и векторе его полета была концепция нового плана, улучшающего мой...
Именно в объединяющих перелетах мяча футбол достигает наибольшей своей полноты, вероятно, превосходящей явление гола. Ведь посредством нескольких пасов воля соперника может быть сломлена, и последующий гол становится формальностью, исполнением которой смешно гордиться.
Метафизика мяча не требует доказательств. Когда тренер дает команду перейти от занятий гимнастикой и тактикой к работе с мячом, даже у ветеранов по-детски проясняются лица. Игроков в центральном круге совершенно не интересует процедура выбора ворот: исподтишка, увлеченно, до сигнала к началу матча они продолжают перекидываться мячом, ища с ним взаимности.
Нельзя оскорблять одухотворенный мяч переименованиями в «пузырь» или в «пятнистого».
В век, который спешит все разъять и все понять, ничего не понимая, идеальный шар мяча напоминает об утерянной Тайне Целого.
Мяч — это ум футбола, а наша голова — аналог мяча. Оказывается, древние ирландцы увлекались игрой отрубленными головами, а у того же Мандельштама сквозь чудны`е поэтические строки проглядывает глубочайший и почти невыразимый прозой смысл:
Телохранитель был отравлен.
В неравной битве занемог,
Обезображен, обесславлен,
Футбола толстокожий Бог.
Здесь связь головы и мяча очевидна, но оставлена в тени, под охраной художественного кода.
Чудо паса — чудо футбольного языка. Разговор и за`говор одиннадцати наших. Чтение нашего приговора одиннадцати чужакам.
Но есть и третий фигурант — зритель. Он пришел подсматривать не первосцену, а безмолвный диалог команд. Например, на бразильской «Маракане» наблюдателей набегает до 165 тысяч. И у каждого свои поправки в ваш проект атаки и защиты. «Отдай назад Сергею Соловьеву!» — кричал Синявский в радиомикрофон, веря, что его слышит на поле Александр Малявкин. Малявкин не слышал, но отдавал. Свершалось чудо наития. А Соловьев уж знал свое дело. Однажды, в 48-м, он забил московскому «Торпедо» три мяча за... три минуты. Чудо.
Но есть и «чудо гола». Это понятие лучше сузить.
Когда Стрельцов явился со своих пятилетних «сборов», перед днем возвращения в большой футбол ему еще пришлось отбыть двухлетний карантин. Но в футболе малом его посмотреть было можно.
Не помню, какой статус носила летняя игра между дублем «Торпедо» и ЦСКА на стадионе первых, под стенами остатков Симонова монастыря. Эдуард был шокирующе грузен, плешив, малоподвижен, стар. В тот год ему, вероятно, исполнилось 28 лет. Было не совсем понятно, зачем он вышел, раздевшись до трусов. Простоял всю игру руки в боки. В метре от него и друг от друга расположились два бритоголовых солдатика, два «персональщика» из тех, которым тренер дает задание: «От своего не отходить, даже если он захочет в туалет». Издали казалось, что эта самоисключившая себя из игры троица начала сговариваться и сейчас уйдет к ларьку выпивать.
Но случилось совсем другое. За пару минут до конца игры партнеры, наконец, направили Стрельцову мяч. Ворота находились у него за спиной — метров двадцать пять. Солдатики — тут как тут — ему дышали в оба уха. И здесь под ногами у Эдуарда что-то произошло. Вроде как вдарил он копытом — сверкнула молния. Далее вижу: армейский вратарь смотрит назад через плечо, а там перепуганный волчок мяча, крутясь, уже обходит сетку поперек ворот.
Для Карела Чапека чудо было невыносимо, если его не объяснить. Еще откровенничал Силуан Афонский: «Я не верую, я знаю». Тяжелый Стрельцов стремительно развернулся и нанес пушечный удар в угол. Я это знал, хотя рассмотреть не успел. Здесь как в теоретической астрономии: звезда открыта и описана по косвенным признакам — телескоп не в силах ее показать.
Стрельцов ушел. Чудо осталось необъясненным. Гнетет.
Когда Ривалдо в падении через себя забивает гол «Валенсии» (июнь 2001 года) — это гол-красавец. Когда пропущен мяч, отскочивший от кочки, — это гол-несчастье. Когда проскочил между ног вратаря — это гол-дурак: тебя ж, ротозея, учили не разводить колени. Какое же здесь «чудо гола»? Все они адекватны мастерству или несчастливому положению звезд.
«Чудо» — это когда ради гола отданы все силы, и понимаешь, что их мало, но все-таки гол каким-то образом забит. «Чудо гола» — это чудо трансгрессии, выход человека за пределы возможного. На свидание с Помощником. Как перед зеркалом: заглянул — там я, но за мной еще кто-то. Оглянулся — никого. Никого или уже никого?
«Рука бога» — объяснил свой мексиканский бессовестный гол Марадона. Я бы поправил для Марадоны: «рука черта».
Если бы тот гол Стрельцова можно было рассмотреть в очень медленном киноповторе, возможно, мы бы увидели, что атакующий разворот выполнен Мастером на волосатом хвосте или на крыльях ангела.
У Гилберта Честертона чудо — свобода Бога.
Там, где Мастер, — всегда метафизика. Если не так — зачем трогать слово «чудо»?
«Чудо гола» ищет дружбы с гениями. Того футболиста, о котором только и можно сказать, как о землекопе, — «он проделал большой объем работы», чудо не беспокоит.
Кажется, был фильм об Анатолии Фирсове — «Молния в красном шлеме». «Молния» очень точно передает характер фирсовских голов.
Сейчас на футболе чудес нет. Чудо придет, если в него сильно верить. Ныне модно верить во вздор — не в чудеса.
...В городском дворе почти все голы — чудо.
Футбол сам чудо — зеркало, с хорошо наведенной амальгамой. В его плоскости отражается мир наших возможностей и мечтаний.
Когда я, заурядный шахматист, угадываю игру Каспарова на несколько ходов вперед, то радуюсь, что интеллект — привилегия не только гениев.
Когда виртуоз хоккея с мячом Владимир Елизаров однажды, развлекая публику, обыграл почти всю команду мастеров города Петрозаводска и не забил, а медленно завел мяч в ворота, а потом, смеха ради, еще и пожал руку поверженному вратарю, я, дырявый валенок с клюшкой из толстой проволоки, — я просто ликовал! Я тоже хотел побед, измеренных не только счетом голов, но и нескрываемым торжеством супермена. Спорт, видно, был бы слишком пресным занятием, если б иногда не подсаливал себя ницшеанскими жестами. В отличие от благотворительной физкультуры ему предписано выбраковывать слабых.
Когда Олег Блохин, даже не потрудясь заманить соперника в паутину своих финтов, просто проносился рядом с ним, как литерный поезд мимо полустанка, я восхищался этим редким сплавом вдохновения, органической мощи и мастерства. Как здесь не вспомнить из Николая Заболоцкого:
Ликует форвард на бегу,
Теперь ему какое дело? —
как будто кости берегут
его распахнутое тело.
Как плащ летит его душа,
Ключица стукается звонко
О перехват его плаща,
танцует в ухе перепонка,
танцует в горле виноград,
и шар перелетает ряд.
Реактивный и яростный Блохин словно выбегал из своей оболочки. Он оставлял ее как плащ эпохе традиций, уставшего порядка и разумной концентрации сил. Его манило культурное поле чрезмерности, излишеств, беспределья. Мир менял свои увлечения, и футбол эту смену вкусов отражал. Блохин помогал распробовать новое время, как суп.
Оно не устроило меня: там правило желание без цели. Спасибо Олегу.
Мое поколение дебютировало в роли зрителя футбола примерно в те же годы, что и форвард Бобров. Вот бы вам могли понарассказывать! И за нами дело не стало. Бобровиана — одна из мощнейших ветвей нашей спортивной мемуаристики. Там все эпизоды, все слухи и анекдоты, где занято имя Боброва, давно поставлены на всероссийский учет. Но я-то перебираю не факты истории, а образы своей памяти.
Вот, например, вы ж не знаете об этом. Где-то в 68-м любительская команда газеты «Известия» на главном динамовском поле принимала команду коллег из Тбилиси. Мне досталось легче других — играть против пожилого и толстого грузина. При первом же сближении я бросился под него самоотверженно и самоуверенно, как Константин Крижевский. Увы, ноги ощутили пугающую пустоту. Грузинский Гаргантюа с необъяснимой легкостью убрал мяч далеко под себя, а потом изящно обошел стороной мою распростертую тушку. Так он играл до конца — корректно, элегантно, не уставая, не уступая, держа мяч на короткой привязи.
В изданной и переизданной книге Анатолия Салуцкого «Всеволод Бобров» есть эпизод, где главный герой жестоко поцапался с Григорием Гагуа. Сначала тбилисский полузащитник срубил Бобра наповал, прекрасно зная, что у знаменитого гостя из Москвы больное колено. В ответ получил по заслугам ударом прямой ноги. При этом грузинская публика освистала рухнувшего Гришу, аплодировала Севе, а судья, склонившись над Гагуа, проворчал: «Так тебе и надо!» Тогда в «Известиях» была популярна рубрика по истории «Было — не было». Так было или не было? Я не то что сомневаюсь в мемуарной литературе, но поймите и мою осторожность. Ведь обходительный толстяк из моего рассказа и громила-костолом из рассказа Салуцкого — это одно и то же лицо. Здесь не предвзятость писателя и не провал в моей памяти — здесь два ощущения жизни. Все мы знаем, что история развода в изложении мужчины и в изложении женщины — это два совершенно разных произведения.
В чудо надо верить, но иногда перед этим его надо потрогать. Все хвастают: ходили, не пропуская, специально на Бобра, все видели, все знаем. Я-то знал, что «ходить на Бобра» — это легко сказать. Он то играл, то куда-то пропадал, то болел, то переходил в другой клуб, то ожидал перехода. А когда играл, не всегда получалось так, как в книгах. Подолгу стоял. Ему, понукая, свистели. Из всех криков детства самый громкий: «Бобра — с поля!»
Взял калькулятор, старые календари и прикинул. За время его футбольной карьеры клубы, за которые он выступал, провели 225 матчей. А ведь Бобров участвовал только в 114. Из них значительная часть — на выезде в провинцию. Не мало ли для стольких рассказов? Не мало. Ведь чуда не может быть много.
Вероятно потому, что восторг скольжения лучше многих лекарств заговаривает боль, хоккейное творчество Всеволода Михайловича Боброва получилось и более долгим, и более цельным. Оно больше влияло. А может, многие из нас, безотцовые, все больше нуждались в примере отца?
Был случай у восточной трибуны «Динамо». Хоккеисты свердловского ОДО устроили на Боброва охоту — «размазывали» по борту, запирали в углу, били клюшками по рукам, повисали на плечах. Сева, как и тогда, в Тбилиси, не выдержал, отошел с шайбой за свои ворота, потом разогнался и, когда два защитника, сомкнувшись и пригнувшись, приготовились его встретить, высоко подпрыгнул и, прикинувшись, что ему не оставили выхода, своими больными (все знали!) коленями нанес тем оборонцам страшный удар куда-то в грудь или в челюсть...
Сам устоял, потеряв скорость. Игру остановили. Увезли в калитку пострадавших. Никто не прокричал то, что чувствовал: «Бобер, правильно!» Толпа как будто подавилась масштабом картины. Внизу, на льду, где зритель привык откушивать зрелище, предупреждающе вскипело подлинное чувство великого спортсмена. Достоинство!
Бобров словно открыл мне: что стоит твое дело, если ты не сможешь его защитить?
Каспаров, Елизаров, Блохин, Бобров, сотни других героев спорта — это наши двойники, отрабатывающие за нас в поте лица. Обладая уникальными способностями, они делают то, что хотели бы делать и мы. Но не можем, не дано, слабы. Восхищаясь ими, мы наделяем себя их силой, смелостью, волей, артистизмом, благородством — глядишь, от них поднабрались, теперь и сами что-то можем!
Это уподобление идеалу снимает нашу зависть, наши страхи, обнаруживает в нас уверенность, естественность, доброту. Даже чисто зрительская роль в футболе меняет нас. Все как с большим искусством.
Спорт в полюбившихся именах — это развернутая цепь идентификаций, которые выстраивают наш характер. Сеанс душевной терапии достигает цели, когда хочется воскликнуть: «Бобров — это я!», «Блохин — это я!»...
В 1954 году мне так хотелось всем объявить: «Разинский — это я!»
Но об этом в другой раз.
Георгий АМБЕРНАДИ
На фотографиях:
- СТОЛКНОВЕНИЯ В ВОЗДУХЕ СЛУЧАЛИСЬ И ТОГДА, В 50-Е. ОТ ОДНОГО ИЗ НИХ ПОСТРАДАЛА ЦЕЛАЯ КОМАНДА — ЦДКА. ЧЕРЕЗ СОРОК ЛЕТ ИХ ОДНОКЛУБНИК ВРАТАРЬ СЕРГЕЙ ПЕРХУН ПОПЛАТИТСЯ ЖИЗНЬЮ ЗА СВОЙ АЗАРТ
- ЧИСЛЕНКО. ЛЕГЕНДАРНЫЙ ЧИСЛО. С ЕГО ИМЕНЕМ СВЯЗАНЫ САМЫЕ ГРОМКИЕ ПОБЕДЫ НАШЕГО ФУТБОЛА
- ОЛЕГ БЛОХИН. САМЫЙ БЫСТРЫЙ И МОЩНЫЙ ИГРОК 70-Х
- ЛЕГЕНДАРНЫЙ ИТАЛЬЯНЕЦ РИВЕРА ПОКИДАЕТ ПОЛЕ
- В материале использованы фотографии: Анатолия БОЧИНИНА