Наш обозреватель писатель Евгений ПОПОВ, на время презрев прозу жизни, погрузился в мир изящества
НАСТОЯЩИЙ ДЕНДИЗМ САНИ ВАСИЛЬЕВА
Персона Александра Васильева, родившегося в 1958 году, окончившего в конце 70-х Школу-студию при МХАТ и уехавшего в 1982-м из СССР, известна всему просвещенному миру. Он поставил десятки оперных, балетных и драматических спектаклей во Франции, Англии, Германии, Италии, Китае, Португалии, Сингапуре, Франции, Швейцарии, Японии... Он работал с Майей Плисецкой, Юрием Любимовым, Ниной Ананиашвили, Галиной и Валерием Пановыми, Карлом Маэстрини, Мэрилен Мимз, Аллой Сигаловой, Линн Сеймур, Александрой Руффини... Он автор книги о русской моде начала ХХ века «Красота в изгнании», ставшей мировым бестселлером
Он преподает сценографию в нескольких престижных колледжах и художественных школах, сотрудничает с популярными журналами мод и дизайна, является выдающимся коллекционером старинного костюма, его квартиру в Париже называют музеем. Наконец, Александр Васильев — один из самых колоритных людей, живущих на свете, сам по себе человек-музей. Достаточно взглянуть на его портреты.
Можно сказать, что Васильев — произведение искусства, автор которого — сам Васильев.
Последние годы маэстро часто бывает в России, причем география его поездок не ограничивается Москвой: к примеру, в июне он подарил Самаре, городу своих предков, собрание картин отца на сумму около 500 000 долларов.
Мы беседовали с ним в квартире его мамы Татьяны Ильиничны, в одном из красивейших мест столицы с видом на Нескучный сад, на тихой улице, носящей имя героя Гражданской войны Михаила Фрунзе, согласно древнему советскому преданию зарезанного тираном Иосифом Сталиным. И я для затравки спросил великого эстета, что он думает об этом названии.
А.В.: — Я не люблю советскую власть, у меня для этого есть резоны. Мой дедушка сидел в ГУЛАГе и строил Беломорканал. Моей матери не позволяли навестить меня во Франции по гостевой визе даже во времена Горбачева, когда все стали свободно ездить за границу. Родительские письма в Париж приходили со штемпелем цензора, телефонные разговоры прослушивались и всегда прерывались на одной и той же моей фразе: «Мама, я сейчас тебе что-то важное скажу...» Меня навеки отучили от этой фразы. Мне постоянно отказывали во въезде в СССР, формулировали так, что мой приезд на родину «нецелесообразен». Все это закончилось инсультом отца, чего я им никогда не прощу. Мне разрешили приехать в Москву первый раз в 90-м, и я застал отца живым, а в следующий раз я приехал уже на его похороны.
Советская власть не умрет, пока не отомрет советская материальная культура. В Москве работает принцип: «деньги — товар — деньги», поэтому восстановлены церкви, отстроены исторические памятники, снова существуют Тверская, Пречистенка и Остоженка, советских названий почти не осталось. Они потеснились и не проявляют агрессии. Но вот в Екатеринбурге Свердловской области главная улица по-прежнему носит имя Ленина, а все пересекающие ее — Розы Люксембург, Клары Цеткин, Карла Либкнехта, Сакко и Ванцетти, 8-го Марта, 1-го Мая, Коминтерна. Провинциальные города держатся за эти названия, как будто с них снимают трусы. Говорят: «Нельзя вычеркнуть из нашей истории...» А что, Ленин, правивший страной шесть лет, сделал для нее больше, чем императрица Екатерина? Или надо честно всем сказать, что весь этот балаган под названием «перестройка» был ни к чему. Или, если уж начали, доведите свое дело до конца, господа! Нельзя ехать в Санкт-Петербург с Ленинградского вокзала! Умные потомки будут считать нас всех дураками только потому, что среди нас было несколько дураков.
Я в Екатеринбурге только что видел демонстрацию коммунистов — шесть стариков под красным знаменем, — а в ночном клубе «Немо» веселилась добрая тысяча молодежи, одетой лучше, чем публика в таком же клубе Парижа или Нью-Йорка. Вот что нельзя вычеркивать из истории...
Е.П.: — Александр, а каким ветром вас занесло в Екатеринбург?
А.В.: — Я туда полетел судить конкурс моды, который организует уже несколько лет смирновская водка.
Е.П.: — Патриотично! Наша «красная» из Черноголовки?
А.В.: — Нет. Синяя — американская. Но они такие конкурсы проводят по всей России, финал в Москве, затем победитель имеет право участвовать в мировом конкурсе. В Париже, Нью-Йорке или Торонто. После чего получает грант на год обучения в Лондонском колледже моды.
Е.П.: — Молодцы какие... Впрочем, синяя «Смирновка» тоже «наша». У нас все «наше». Вы теперь тоже «наш». Вами гордятся: «Знай наших!»...
А.В.: — Меня теперь, извините, даже узнают на улице. В Екатеринбурге шофер спрашивает: «Вы модельер, да? Юдашкин?» — «Нет, — говорю, — моя фамилия Васильев». Он говорит, что, мол, не слышал, потом пригляделся: «А-а, узнаю, я фильм про вас видел по телевизору, у вас жизнь такая странная... старинная, у вас все не как у людей...»
Е.П.: — Меня тоже это удивляет. Я вот старше вас, 46-го года рождения... Мы джинсовое поколение, питавшееся несбыточными иллюзиями: «Свежести, свежести, хочется свежести...» У вас было что-то другое. Помню, как ваши сверстники хипповали на Суворовском бульваре во время зрелого социализма — страусиные перья, кружева, армейские шинели. Мне рассказывали, что вы устраивали на московских улицах хеппенинги, наряжая друзей в кринолины и камзолы. Кем вы тогда себя ощущали? Неужели, как и теперь, эстетом, когда все было погружено в серые, грязные будни?
А.В.: — Советская действительность коснулась меня, но не до такой степени. Наша семья была дружная, материально обеспеченная и творческая. Я вместе с отцом оформлял спектакли, общался с коллегами и учениками моей матери, которая 25 лет играла в Центральном детском театре и преподавала в Школе-студии при МХАТ. Мой интерес к старине проявился очень рано и позволил мне слегка зашторить советскую действительность. Поразительно, но я еще в школе смог проследить свою родословную вплоть до XVII века. Я рос без бабушек и дедушек, они все умерли до моего рождения. Но в Саратове жила тетка моего отца, то есть моя двоюродная бабушка Ольга Петровна Васильева, которая родилась в конце 80-х теперь уже позапрошлого века, она встретила революцию взрослой женщиной. И она продолжала жить как будто до 1917 года. Я к ней приезжал в Саратов, и она рассказывала, рассказывала... Наверное, это было моей внутренней эмиграцией. Но главный смысл в жизни составляли каждодневные походы «в поисках утраченного». Я собирал старую мебель, утварь, одежду, фотографии, рыскал по помойкам, обходил старушек по объявлениям. Мой интерес был направлен на материальную культуру, и об этом знали, даже писали про меня статьи... Когда я учился на втором курсе, в журнале «Юность», который издавался тогда многомиллионным тиражом, появилась большая статья «Никуда не деться от Сани Васильева».
Е.П.: — Фельетон?
А.В.: — Что вы!.. Наоборот! Положительный герой. Хотя пример с меня брать было нельзя: в английской спецшколе я учился так плохо, что меня перевели в так называемую школу рабочей молодежи, 127-ю, что в Дегтярном переулке. Там со мной в то же время учились Антон Табаков, Лена Ульянова, Алеша Аксенов, сын Василия Аксенова. Там была очень свободная атмосфера. Иных девушек привозили в школу на «мерседесах». Учителя единственное, о чем нас просили, — не курить у доски.
Е.П.: — Не курить — это понятно, а откуда «мерседесы» брались?
А.В.: — Там же учились дети крупных советских дипломатов, которые приезжали из-за границы с машинами, понимаете? Для некоторых моих сверстников это очень плохо закончилось. Алкоголизм, самоубийства. Меня тоже причисляли к «золотой молодежи», но я не просиживал часы и дни в ресторане ВТО или ЦДЛ — у меня были другие увлечения.
Е.П.: — Помойки.
А.В.: — Да, помойки... Тогда ведь выбрасывалось все то, что нынче продают в антикварных магазинах, — жестяные коробки из-под конфет, утюги, зонтики, альбомы. Все выбрасывали или жгли, потому что в русском человеке спрятана страшная генетическая сила разрушения. Мы всегда готовы сломать храм, а потом, даст Бог, отстроить его заново. Большевики многое испортили, но вы вспомните, сколько усадеб было сожжено крестьянами еще в царское время только потому, что все это было чужое, чуждое... Вместо того чтоб хотя бы украсть и иметь, уничтожали книги, дырявили картины, рубили мебель... А вспомните, как цари сносили храмы, чтобы на их месте построить новые...
Е.П.: — Как сейчас помню... А еще помню рассказ Лескова, как просвещенный помещик заставил крестьян слушать музыку Гайдна и они взмолились: делай с нами все, что угодно, батюшка, секи розгами, в солдаты сдавай, только эту ГАДИНУ не надо играть... И неужели ваша любовь к старью, ваше юношеское эстетство не причиняли вам неприятностей?
А.В.: — Меня в комсомол не хотели принимать.
Е.П.: — Интересная неприятность... Вам-то что нужно было от комсомола?
А.В.: — Так ведь тогда нельзя было в престижный вуз поступить, если вы не комсомолец. Меня Костя Райкин спас, дал мне рекомендацию вместе со Стасиком Садальским, когда я работал в театре «Современник» бутафором, чтобы пройти в институт по графе «пролетариат»... И вот ведут меня в райком, там какая-то дама в очках говорит: «Я знаю, вы член нашей большой рабочей семьи. Как юный рабочий-бутафор вы должны высоко нести знамя Ленинского комсомола. У меня к вам вопрос: «Сколько орденов на знамени комсомола?» Я спрашиваю: «Может, шесть?» Она говорит: «Неправильно, восемь». И тут же ведет меня коридорами в какую-то комнату, а там сидит комиссия молодых комсомольских боссов, она им что-то шепчет, они обращаются ко мне: «Товарищ Васильев, вы как член нашей большой рабочей семьи хорошо подготовились?» Я говорю, что хорошо. «Сколько орденов на знамени комсомола?» Я кричу: «Восемь!» Они: «Правильно! Блестящий ответ!»... И мне выдали билет, где было написано, что я вступил в комсомол в 1958 году, — они перепутали дату вступления с датой моего рождения...
Е.П.: — Все это мне очень интересно, я ведь никогда в комсомоле не был, хотя и был из него исключен. Мне было 16 лет, и мы издавали неофициальный, сугубо литературный журнал, за что всю компанию выперли из комсомола, заодно и меня, который в комсомоле не состоял... Итак, у вас все хорошо — дом, работа, друзья, деньги, увлечения, родной комсомол, — и вы все-таки уезжаете, почему?
А.В.: — Потому что хотел уехать. Очень. Во-первых, меня все время попрекали моим знаменитым отцом. Что бы я ни сделал, говорили: «Это папа за него нарисовал, это папа его устроил по блату». У меня и у самого стало создаваться впечатление, что сам по себе я ничего не могу сделать, а папа может все. Как известно, в тени большого дерева ничего не произрастает. Во-вторых, у меня был «жестокий роман-с» с одной студенткой, француженкой. В-третьих, надо мной висела армия, что в ту пору означало для многих — Афганистан.
А в-четвертых, я жаждал учиться, хорошо защитил диплом, год стажировался в Доме-музее Станиславского, изучал его коллекцию. Сейчас это смешно звучит, но я был персональным стипендиатом и получал девяносто рублей вместо сорока. Брак с француженкой давал мне возможность уехать. Для начала ОВИР отказал мне в выездной визе, когда я попросился во Францию на два месяца...
Е.П.: — Сейчас бы вам могли отказать во въездной. Мой друг из Сибири недавно собрался в Испанию, так с него чего только не требовали. Например, справку с места работы о том, что он находится в законном отпуске. И не наши, естественно, а ихние...
А.В.: — В ОВИРе я взятки раздавал налево и направо, они брали с удовольствием — или духи, или коньяк. Одна дама, которая особенно много духов от меня наполучала, спросила: «А почему вы на постоянное место жительства не хотите подать? Вас тогда, глядишь, скорее выпустят». Я ответил: «Что же вы меня толкаете на эмиграцию в страну, где я никогда не был. Вдруг эта страна меня не устроит?» Она ухмыльнулась: «Устроит, не сомневайтесь!» И все-таки я получил визу на два месяца, но меня заставили подписать бумагу, что я во Франции не буду встречаться с белогвардейскими элементами и посещать кафе и рестораны, которые держит русская эмиграция, а также публичные дома...
Е.П.: — Что за бред? Публичные дома и кабаки — хорошо. Но какие в 1982 году могли быть «белогвардейские элементы», когда все они к тому времени большей частью уже лежали на русском кладбище Сен-Женевьев- де- Буа?
А.В.: — Не все. Каюсь, я в Париже согрешил. Но не по линии публичного дома, а сразу же вступив в контакт со старыми эмигрантами, которые не только помогли мне выжить, но дали богатый материал для известной вам книги «Красота в изгнании», полностью построенной на их воспоминаниях... Но вернемся в Москву. Получив визу, я поехал в «Аэро-
флот», купил билет в Париж, пришел домой, вот в эту квартиру, где мы сейчас беседуем, и тут же мне звонят в дверь. Я смотрю в глазок — стоит солдат и еще какой-то сотрудник... ЗАГСа... то есть военкомата. Я им не открыл, и они заговорили друг с другом очень странно: «Интересно, этот Николай Васильев действительно здесь живет?» А я, как вы понимаете, Александр. Они потоптались и оставили мне повестку: «Николаю Васильеву завтра в 6 часов утра явиться с вещами».
Е.П.: — Николаю Васильеву — наверное, Гоголю. Это гоголевский сюжет...
А.В.: — Я эту бумажечку выкинул в унитаз, не ночевал дома и потом не подходил больше к телефону. Родители дрожали как осиновые листки, боялись за меня. А когда уже нужно было ехать в аэропорт, я все-таки поднял трубку, и мне сказали: «С вами говорят из «Аэрофлота». Вы собираетесь сегодня во Францию, так вы лететь не можете, вы нам деньги за билет не заплатили». Я сказал: «Каким же тогда образом этот билет оказался у меня на руках, если я не заплатил за него?» — «А у нас в кассе недостача». — «У вас тысячи пассажиров, почему вы решили, что именно я причина вашей недостачи?» И как только я повесил трубку, новый звонок, из военкомата. «Мы вас ждали с вещами, почему вы не пришли?» — «Потому что я не Николай, а Александр. А потом я сегодня уезжаю за границу». — «На сколько?» — «На два месяца». — «Ну как вернетесь, так сразу же к нам, с вещами». Я говорю: «Непременно»...
Е.П.: — Ну точно Гоголь!
А.В.: — Военкомат здесь был, конечно же, ни при чем. Думаю, мои мелкие взятки сначала подействовали, но потом спохватились более высокие чины.
Е.П.: — Так что не судьба вам была стать генералом. А сегодня вы кем себя считаете: художником, историком, сценографом?
А.В.: — А это все связано. Если б я не был художником, не был бы коллекционером, не был бы историком моды, не смог бы читать лекции... и так далее. Я думаю, для русских это характерно — делать сразу несколько вещей. Вспомните Александра Бенуа: никто не задается вопросом, отчего он мог писать картины, книги, оформлять спектакли, заниматься историей искусств и к тому же служить заведующим картинной галереей Эрмитажа. Я не сравниваю масштабы, но со мной в жизни произошло нечто подобное. При этом у меня нет ощущения, что мне, черт возьми, вот сейчас надо преподавать, а я, допустим, хочу рисовать. Я отвожу несколько часов каждый день рисованию, несколько часов преподаванию, несколько — для писанины. И все это в одной струе — не то что я, допустим, водопроводчик, а по совместительству пловец первой категории. Кроме того, моя профессия — интернациональная. Сейчас, например, я одновременно работаю в Мексике, США, России, Бельгии и Австралии...
Е.П.: — Глобус крутится-вертится...
А.В.: — ... и каждая страна, естественно, имеет свою специфику, свой язык. Бог мне дал лингвистические способности, худо-бедно, но я говорю на шести языках.
Е.П.: — Вы, значит, еще и полиглот!
А.В.: — Это началось, когда я работал в Чили еще при Пиночете, в последние годы его власти, хунты, когда я видел всех этих пулеметчиков на улице...
Е.П.: — Мы тут тоже пару раз видели на улицах пулеметчиков. И даже танкистов. И это никак не сказалось на наших лингвистических способностях...
А.В.: — Я по-о-нимаю... Но я приехал в Чили не смотреть на пулеметчиков, а читать лекции по истории моды в католическом Университете Сантьяго. У меня было много групп, некоторые лекции я повторял по три раза, в больших залах. Я читал по-французски, они переводили на испанский, и я запомнил все слова настолько, что через десять дней я стал уточнять их перевод. После чего мне сказали: «Все! Вы больше не нуждаетесь в переводчиках!» Бросили меня, как щенка в воду, и я выплыл... Английский, французский и польский достались мне еще в России. В детстве я много жил в Литве, в Виленском крае, где все говорили только по-польски. И я был вынужден говорить. Английский учил в Москве, в 29-й спецшколе на Пречистенке, французский — частным образом, методом погружения. Мы занимались три недели, и когда я приехал в Париж, язык знал плохо, но все понимал и мог нечто такое выразить...
Е.П.: — Как бы мне тоже нечто такое выразить? Вот: как вам, русскому эмигранту, удалось стать тем, кем вы в конечном итоге стали?
А.В.: — Когда моя двухмесячная виза на пребывание во Франции закончилась, французы предложили мне взять французский паспорт. Но я пошел в советское консульство и продлил визу. Через два месяца снова явился в консульство, а мне говорят: «Э-э нет, брат! Мы тебе визу не продлим. Тебе повестка пришла из военкомата».
Е.П.: — Все-таки очень хотели из вас генерала сделать!
А.В.: — Я удивился: с каких это пор повестки обыкновенному гражданину посылают в Париж? Но меня просветил сам консул, любезно сообщив, что служба в рядах Советской армии — почетная обязанность. И если я поеду, буду служить три года, а потом еще десять лет буду носителем секретов, отчего имею шанс вернуться в Париж лет эдак через пятнадцать...
Е.П.: — Он что, был идиотом?
А.В.: — Нет, очень умный человек, но, скорее всего, гэбэшники так велели ему со мной разговаривать. Очевидно, у них на меня был особый зуд. Они ведь меня два раза безуспешно вербовали стучать, как, я уверен, вербовали всех отъезжающих. Я отнекивался: дескать, болтлив, секретов хранить не умею. Они же не прощали таких вещей. Может, и сейчас не прощают, я не знаю...
Е.П.: — И не дай бог узнать!
А.В.: — Так вот консул прямо сказал, что на моем месте он бы остался. Я и остался. Я не был невозвращенцем, а числился по документам просрочившим паспорт. Мне новый паспорт выдали только в 90-м году. Что-нибудь еще вам рассказать?
Е.П.: — Да, пожалуй, все и так понятно. Впрочем, вот еще какой деликатный вопрос. Ваша репутация эстета как-то влияет на западное восприятие России — или там тоже считают, что у Васильева не все как у людей?
А.В.: — На первую мою книгу — сначала она вышла в США, потом в Европе — были рецензии, ошеломившие меня. Писали, например: надо же, русские способны на нечто большее, чем матрешки...
В сентябре в Москве должна выйти вторая моя книга «150 лет русской моды в фотографиях». И опять, наверное, напишут что-то похожее. Безграмотность массового сознания не может охватить всю широту нашего таланта и наших культурных возможностей...
Вот и я не смог охватить всю широту настоящего денди А.А. Васильева.
Когда мы с фотографом Львом Шерстенниковым вышли в московскую ночь на 3-ю Фрунзенскую улицу, я вспомнил, что не задал Васильеву главного вопроса. Собирается ли он с концами вернуться в Россию или считает, что уже возвратился? Осознав свою оплошность и взгрустнув, что чужая жизнь прошелестела мимо меня, как «ветвь, полная плодов и листьев», я грязно выругался. Фотограф Лев Шерстенников, очевидно, еще пребывавший в эстетском расположении духа, посмотрел на меня укоризненно.
В переулке кто-то мерзко заорал, но мы с Шерстенниковым не обратили на это ровным счетом никакого внимания.
Евгений ПОПОВ
|
