ПРЕДВОДИТЕЛЬ ОЛИГАРХОВ

15 мая президенту Российского союза промышленников и предпринимателей (работодателей) Аркадию ВОЛЬСКОМУ исполнилось 70 лет. Политический старожил, работавший с тремя последними генсеками ЦК КПСС, он и сегодня на боевом посту: Аркадий Иванович, по сути, почетный предводитель олигархов

Аркадий ВОЛЬСКИЙ

ПРЕДВОДИТЕЛЬ ОЛИГАРХОВ

— Аркадий Иванович, вы так давно во власти, что просто теряешься, с чего начать, — то ли про Брежнева расспрашивать, то ли про Путина... Такое ощущение, что вся ваша долгая трудовая биография развивалась по прямой: не было у вас ни взлетов, ни падений, ни пиков, ни кризисов...

— Вся жизнь состояла из зигзагов, которые не каждому удается пережить. Если пунктиром пройтись по биографии... Родился в 32-м в городе Добруш в Белоруссии. Родители были учителями. Война застала нас в Белостоке, мама заведовала там гороно — ее из Добруша послали налаживать на бывших польских территориях новый учебный процесс.

В четыре часа ночи... Помните песню? «22 июня ровно в четыре часа...» Это про мою жизнь. Мы встретили эту бомбежку первыми. Жили мы в одном доме с командиром пограничного отряда. Выскочили все во двор, а командир, набросив китель, говорит: «Видите, какие красивые маневры. Все-таки умеем, когда захотим». А утром немцы подошли к Белостоку, и было принято решение детей вывозить. Взрослые, мирное население, оставались на своих местах, чтобы не сеять паники. Детей собрали, посадили на платформы, и через две недели я попал в город Хвалынск (Саратовская область), в детский дом номер три. Ближе к концу войны наша семья чудом нашла друг друга. Это был первый зигзаг.

Прошло время, окончил я Институт стали, работал на ЗИЛе в литейном цехе. В 1956 году меня в составе молодежной делегации послали в Будапешт. Думали, едем на экскурсию, по музеям походить и пива попить, а увидели ввод наших войск в Венгрию. Был серьезный момент, когда мы прятались в подвале и нас от бандитов с оружием в руках защищал парень Лайош Кериман. Я его фамилию на всю жизнь запомнил, он потом стал директором крупнейшего завода в Будапеште. Он нас спас.

Далее 68-й год, 21 августа, меня вызывают в ЦК: надо надевать военную форму и ехать в Чехословакию. Нашей задачей было подобрать первого секретаря Пражского горкома. Нашли хорошего парня, но, когда наша группа из Праги уехала, первого секретаря из партии исключили, потому что он был, оказывается, инициатором антисоветского съезда на одном заводе в Праге.

— Может, вы параллельно с ЗИЛом состояли на службе еще в одной не афиширующей себя организации?

— Нет, не состоял, хотя в принципе ничего плохого в деятельности этой организации не видел. Меня туда не звали.

В 88-м году работал завотделом ЦК КПСС. Звонит Михаил Сергеевич Горбачев: «Можешь сейчас зайти?» — «Могу». Естественно, как бы я не смог?! А Горбачев — удивительный человек — он так мог уговаривать, потрясающе у него получалось. «Знаешь, — говорит, — сложная ситуация в Нагорном Карабахе. Война назревает жуткая. Надо туда ехать. Перебрали всех — никто не может. Никто, кроме тебя».

— А вы до этого межнациональными конфликтами не занимались?

— Нет, я всю жизнь отвечал за промышленность. Но когда такое слышишь от главы государства, раскисаешь, ноги становятся ватными. «И действительно, — думаешь, — ведь нет никого, кроме меня». Мне обещали командировку на полгода, до новогодних праздников. А провел я там два года, без семьи, под пулями. Но Карабах — это особая тема, когда-нибудь мы отдельно об этом поговорим.

— Я читала ваши интервью в интернете. Две темы для вас — незаживающие раны: это Карабах и Чечня.

— Это моя боль по-настоящему. В Карабахе, до начала этой дикой войны, пока действовал Комитет особого управления, погибли всего восемь человек. Я там все должности исполнял: и председателя обкома, и начальника облисполкома, и заготовителя зерна. Все вопросы — от безопасности до осеменения коров — были в моем ведении.

— То есть, вы поддерживали нормальную жизнь и это стабилизировало ситуацию?

— Да. Мы ушли в январе 90-го, а в феврале началась настоящая война. И это была большая ошибка. Может, нас и пора было заменить, но обязательно оставить прямое управление из Москвы. Оно устраивало и азербайджанцев, и армян, потому что не позволяло валить вину друг на друга.

Следующий зигзаг — Чечня, тоже интересный исторический момент. Вызывает Виктор Степанович Черномырдин: «Я только что говорил по телефону с Басаевым. Он требует, чтобы переговоры начались немедленно, иначе он в Буденновске всех убьет. Надо лететь, я тебя прошу. Там уже Анатолий Куликов и Вячеслав Михайлов (министры внутренних дел и по делам Федерации и национальностей. — Ред.). Составьте комиссию, позвоните Басаеву, начните переговоры». В десять часов утра мне все это сообщили, а в два часа дня мы уже вылетели на Кавказ. В полпятого связались с Басаевым, и он начал выходить из Буденновска.

Переговоры мы вели 64 дня и закончили их на хорошей ноте. Мы пришли к трудному, но верному решению, которое утвердили и Ельцин, и правительство, и Дудаев с Масхадовым и Гелаевым. Причем там были оговорены такие тонкости, как ответственность Масхадова за поиск бандитов. У нас основа была — разоружение.

— То есть вначале разоружение, а потом вывод войск?

— Да. И спокойно бы это все прошло. Чеченцы сами хотели мира. Я помню, за первые два дня действия нашего соглашения было раздавлено танками тысяча сто автоматов. Их просто уничтожили.

А потом Хасавюрт разрушил все к чертовой матери. Если бы не было того, что позже мы назвали предательством...

— Вы имеете в виду политические страсти и борьбу за власть в Москве?

— Да не страсти это, а форменное предательство. Например, я встречался с Дудаевым. Он прятался в горах, добраться до него было непросто, мы ехали всю ночь. Залезли к нему в горы, сели, начали разговаривать. Он, естественно, был обижен. «Я, — говорит, — советский генерал (он же при социализме командовал дивизией стратегического назначения, которая, по сути, была одна, сверхдивизия), разве можно со мной так непочтительно?!» Рассказывал, как ожидал встречи с Ельциным. Ему клятвенно обещали, что такая встреча состоится. Он сшил новый костюм, ему женщины мундир золотом вышивали. А в Кремле в последний момент все отменили. Встретился бы с ним тогда Ельцин, может, и не было бы двух чеченских войн.

Самое интересное, Дудаев был в курсе всех моих тайных донесений в Москву. «Аркадий Иванович, — говорил Дудаев, — вы на днях доложили президенту о положении в Чечне. Вот текст вашего письма, я подчеркнул пункты, в которых вы не правы». А я все донесения передавал по секрету, шифротелеграммой. Дудаев же получал нашу корреспонденцию обратно из Москвы иногда в тот же день. Так было с письмом Шахрая, которое Дудаев мне вручил со многими другими документами. Поэтому я считаю, что в Москве сидели не политиканы и интриганы, а настоящие предатели.

— Как-то мы быстро дошли до современной истории. Давайте вернемся назад, в годы вашей юности. Какие у вас были тогда побудительные мотивы: служить Родине, выбиться в люди, нормально в плане быта жить?

— В юности держать в голове меркантильные соображения неестественно, это должно позже произойти. Может, у моего поколения желание служить Родине было более искренним и горячим в силу воспитания.

Я был шалопай. Занимался фотографией, и мне страшно хотелось поступить во ВГИК на операторский факультет. Был у меня друг Коля Мосин, вместе с которым я и поехал в Москву.

Вначале на творческий конкурс надо было представить свои фотографии. В приемной комиссии сидела мудрая женщина, она взяла наши аттестаты, заявления, а потом предложила: «В соседнем зале — выставка фотографий тех ребят, которые поступают на операторский. Сходите, посмотрите».

Первыми висели фотографии сына оператора Головни, изумительного мастера. А сын его пошел дальше отца. Представьте фото: на розе — муха, а рядом — капелька воды. Против моих карточек, на которых люди сидят и играют в карты, те были шедеврами. И Коля сказал: «Аркадий, пожалуй, нам здесь делать нечего».

В приемной ВГИКа сидел мужичок (я, к сожалению, не помню его фамилию, он потом стал деканом Института стали), и он нас переманил: «Да куда вы идете, зачем вам какая-то кинематография?! Давайте к нам, в Институт стали!» Это сейчас он называется «стали и сплавов», а раньше — Институт стали имени Сталина, единственный институт имени вождя. «У нас Дом коммуны, — уговаривал нас товарищ, — все бытовые вопросы решены, спорт развит». А я был чемпионом Белоруссии по боксу, мне спорт был очень интересен.

Короче, мы поступили. И я о том своем выборе ни разу не пожалел. Жизнь металлурга оказалась не менее насыщенна, чем жизнь кинооператора. Институт окончил с отличием, у меня была масса предложений, в том числе и в аспирантуру. Но я уже женился, сын должен был родиться, и не наука мне нужна была, а заработок. Я пошел в литейный цех автозавода имени Лихачева. Там за пятнадцать лет прошел все ступени, от помощника мастера до начальника литейного цеха. Из мастеров я один имел высшее образование, все остальные были практики.

— Но там же безумно тяжелые условия...

— Да, сложные. Жизнь была такая. Я иногда придуривался, ходил в белой рубашке, она к концу дня становилась черной. Когда новый директор Павел Дмитриевич Бородин увидел меня в белой рубашке, он сказал, что мне не начальником цеха надо работать, а секретарем парткома.

— Обычно крепкие, что называется, хозяйственники скептически относились к партийной работе.

— На ЗИЛе было 13,5 тысячи коммунистов, 25 тысяч комсомольцев, 75 тысяч — коллектив. Секретарь парткома реально за многое отвечал. Меня весь завод называл «директор парткома», и до сих пор так называют. Я никогда не занимался агитацией и пропагандой, а все время промышленностью и заводом, внедрением новой техники, подбором кадров.

Помню, мы собрали партком и сняли начальника моторного цеха. Он плохо работал, жаловались на него. Директора поставили в известность постфактум. Он мне звонит: «Аркадий Иванович! Нам надо встретиться». — «Что ж, — отвечаю, — заходите». — «А может, вы зайдете?» Я сообразил, что он главнее. И мне преподали урок на всю жизнь. «Ты не прав, — сказал он мне. — Директор на заводе должен быть один. А у нас сегодня два». Я и сейчас многим это говорю. Президент в стране должен быть один. И те, кто сегодня пытается его решения саботировать, люди недостойные. И главный редактор журнала должен быть один. Этот человек несет персональную ответственность за дело.

— Я читала о вашей способности находить компромиссы. У вас есть какие-то секреты? Ну, например, министр культуры Михаил Швыдкой считает, что даже самую неприятную новость человек выслушает спокойно, если при этом назвать его по имени-отчеству. У Михаила Ефимовича прекрасная память, имена-отчества он запоминает накрепко.

— У меня тоже память неплохая, но только на имена. Я всех без исключения называл по имени, даже людей старше себя. Считал, что такое обращение сближает. Это заводская привычка. Когда Швыдкой ведет телепрограмму «Культурная революция», ему нужно соблюдать политес. Но в горячем цеху «Василий Петрович, вы не так льете» не звучит. Сподручней кричать «Вася» и «Петя» и еще добавить два-три крепких слова. У меня и сейчас иногда вырывается зиловская терминология.

— Мне рассказывали про вас анекдот. Когда вы работали в ЦК, то тоже любили вставлять в речь крепкие слова и по телефону предупреждали, что, если кто подслушивает, пусть не обращает на это внимания.

— Мне Бакатин, в бытность свою председателем КГБ, показал стенограммы моих телефонных разговоров в дни ГКЧП. Рукой неведомого инспектора там было приписано: «Ничего особенного Вольский не говорил, но очень много ругался». С тех пор каждый раз действительно я предупреждаю: «Если кто прослушивает — девчата, извините, пожалуйста, вырвалось».

— А как вы с завода попали в ЦК?

— Я проработал партсекретарем четыре года. За это время прошла смена Хрущева. Потом меня пригласили в ЦК.

— Смена прошла без вашего участия?

— Да все там было. Это очень непростая тема. К смене городского руководства я все-таки отношение имел. Я не записываю это лично на свой счет, не я обладал влиянием, а скорее ЗИЛ. Секретарь парткома ЗИЛа являлся членом бюро Московского горкома.

Снимали Егорычева. Он «провинился» исключительно честным выступлением на пленуме ЦК. Пафос его речи сводился к тому, что Москва не защищена от ракетного нападения. А министр обороны ответил, что Егорычев ни разу не был на Совете обороны и судить не имеет права. Получился скандал, Брежнев распорядился «снять». Но надо было придать всему этому оттенок демократии, обсудить на бюро горкома, дать оценку. Только два человека выступили против снятия Егорычева: я и Василий Трушин, тогда секретарь горкома комсомола, а позже — первый заместитель министра внутренних дел. Это был беспрецедентный случай. К нам на бюро пришли Кириленко, Суслов, по сути — все политбюро ЦК. Три дня нас уговаривали. Но самое интересное: когда Егорычева сняли и избрали Гришина, Вася Трушин мне сказал, что теперь нас наверняка выгонят. А получилось наоборот: новый секретарь МГК Гришин сменил всех членов городского бюро, кроме нас.

— Вы не боялись?

— А чего бояться? Дальше литейного цеха все равно бы не послали. Прошло два месяца, Гришину надо было избираться в Моссовет, это по чину положено. И он почему-то решил баллотироваться в нашем Пролетарском районе. Мы как-то встретились втроем, поужинали, выпили. Когда уже вышли на улицу, мы у Гришина спросили, почему он нас не снял. Он оглянулся и потом сказал: «Кто предал один раз, предаст и второй». Впервые в моем общении с партийными руководителями промелькнуло что-то человеческое. Интересное время было.

— У вас не было эйфории, когда вы попали в ЦК, на олимп?

— Нет. Мне поручили абсолютно привычную работу — назначили заведующим отдела машиностроения. Я строил ВАЗ и КамАЗ, не вылезал из командировок. На КамАЗе был 27 раз, сидел там месяцами. Когда в середине 1990-х шел суд над КПСС, я в Конституционном суде по доброй воле выступил. Я говорил, что нельзя смешивать понятия: в ЦК были идеологическая часть (отделы пропаганды, общий, международный) и экономическая, отраслевая. Отдел машиностроения, по логике, вообще должен был быть не при ЦК, а при Совмине. Мы занимались только промышленностью.

Да и в ЦК я попал случайно — меня, вообще-то, собирались посылать директором на КамАЗ. Мы с семьей долго искали на карте, где это — Набережные Челны. Но ничего, никаких слез не было, что из Москвы придется уехать, и жена и дети нормально это восприняли. Я должен был через пару дней улетать, но перед этим пройти утверждение в ЦК.

Секретариат вел Кириленко. Он меня представил, мне стали задавать вопросы — я на них отвечать. И вдруг они вспомнили: «У нас же завотделом машиностроения в ЦК нет! А ну-ка, Аркадий Иванович, выйдите на минуточку».

— И вы вместо Набережных Челнов попали на Старую площадь. Если бы я была вашей женой, я бы обрадовалась.

— Я думаю, она и обрадовалась. Хотя в Набережных Челнах прекрасная природа, да и зарплата в два раза больше.

Так что моя карьера складывалась последовательно и логично, через ступени я не перескакивал. Неожиданности начались позже, когда к себе в помощники меня пригласил Андропов. Звонит мне Павел Павлович Лаптев, помощник Андропова: «Юрий Владимирович просил вас в два часа зайти». А Андропов в смысле пунктуальности был человек уникальный. Педант. Если политбюро должно было длиться час, ровно через шестьдесят минут оно завершалось.

И вот, как сейчас помню: часы в приемной пробили два, встал дежурный Женя Колгин и открыл передо мной дверь. Кабинет большой. Юрий Владимирович сидит в глубине в рубашке без пиджака: «Я решил вас взять к себе в помощники по экономике». Я растерялся: как так, ни преамбулы никакой, ни сесть не пригласил. Стою. «Юрий Владимирович, я, может, для этой работы не гожусь. Я заводской человек. Давайте я о себе немного расскажу». А он снял очки, у него без очков было детское выражение глаз, посмотрел на меня удивленно: «А вы что думаете, я о вас меньше знаю, чем вы о себе?»

И тут я начал вспоминать, что примерно весь последний месяц ко мне ходили люди, которых я годами не видел: те, с кем учился, из других отраслей. Приезжал человек из Новосибирска, откуда-то узнавал мой телефон, являлся в гости. И я понял, что Андропов знает много. «Вы сейчас идите, — сказал он мне, — а к четвергу подготовьте справку о просадках на Атоммаше». Сомнения — соглашаться или нет — закончились сразу.

Андропов был культурный человек, великолепно знал музыку, литературу, писал стихи. Самый ценный его подарок — книга стихов, которые он писал, еще будучи в Петрозаводске, выпущенная под псевдонимом Юрий Владимиров. Он знал языки. Переводчики побаивались с ним работать, он их ловил на ошибках: «Вы неправильно перевели: impossible — это невозможно, а вы сказали «нельзя».

— Но говорят, что это был лишь умело созданный образ. Никакой особой учености у Андропова не было.

— Я могу отличить маску от сущности. Я Андропова близко наблюдал, он действительно был эрудит. Если бы не ранняя смерть, он бы сделал в стране большие изменения. «Надо нам разобраться, в какой стране мы живем» — эта его фраза была широко известна. Он и жестче говорил: «Страну надо менять». Может, Дэн Сяопин подействовал, начало китайских реформ. Путин в 2000 году создал федеральные округа, а у Андропова эта мысль была в середине 80-х. Он считал, что деление страны по национальным границам неправильно и чревато конфликтами.

— Андропов — это такой немой исторический вопрос: куда он хотел развивать страну — в сторону экономических реформ или закручивания политических гаек?

— Думаю, его в первую очередь интересовала экономика. У него было потрясающее чутье. Он чувствовал, что надо что-то делать, что дальше так нельзя. Мы подошли к пределу возможностей. Общесоюзный лозунг тогда, помните, был какой? Прирост производительности труда на один процент. Это он сам предложил.

— А Черненко?

— Ну, это было несчастье, и для него, и для страны. Он был сильно болен, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И уровень у него был не тот, и эрудиция, и подготовка. Что вы хотите — заведующий общим отделом. Когда его избирали, было много различных мнений, спор был бурный. Вышел Устинов: «Костя парень покладистый, давайте Костю». Жизнь так иногда складывается... И сейчас высокие назначения порой так же происходят. Или даже хуже. Мы потеряли связь с кадрами.

— А Горбачев?

— Он был явный фаворит. Он первым из генсеков выступал без бумажек. Первое такое выступление было в Ленинграде, и на меня оно произвело сильнейшее впечатление. Другой вопрос, как Горбачев потом менялся. Но вначале у него было множество сторонников, или, как сказали бы сейчас, огромный рейтинг.

— А были ли на рубеже 80 — 90-х годов моменты, когда у вас опускались руки? Ведь все же шло под откос, даже то, что вы сами до этого создавали.

— Мы что-то пытались делать. Не хочу сейчас переоценивать достижения РСПП, но, думаю, без нас было бы хуже, стабилизирующую роль мы все-таки сыграли. Единственное, что мы прозевали — приватизацию. Это была кошмарная история. Раздача собственности за ваучеры, каждый из которых, как вначале обещали, должен был стоить как автомобиль «Волга». А в результате ваучер отдавали за копейки, за бутылку водки. Я ходил к Борису Николаевичу Ельцину, Гайдару, Бурбулису, уговаривал, объяснял: «Сделайте как в Чехии. Чехи сделали чековую книжку с ваучерами разных цветов: один цвет — сертификаты легкой промышленности, другой — тяжелой». Человек мог вложить какую-то сумму в один завод, какую-то — в другой, где-то проиграть, где-то выиграть. То есть сразу стал складываться рынок ценных бумаг. И ваучеры были именные. Они обменивались на именные акции, никто не мог купить ваучер и тут же перепродать его. Все члены общества стали акционерами.

— Но сейчас вы с теми бизнесменами, которые ваучеризацию не прозевали, общаетесь.

— Сейчас — да. Что же нам, объявлять снова национализацию? Это невозможно, великие потрясения никому не нужны.

— Пару лет назад под ваше крыло пришли ведущие олигархи, и у РСПП началась новая жизнь...

— Не совсем так. Чем был наш союз еще до прихода олигархов? Когда упразднили министерства и ведомства, директора заводов по всей стране почувствовали себя что малые дети без родителей. Они хотели сбиться в...

— Коллектив.

— Да, в команду. И поэтому, когда мы, 32 депутата Верховного совета, в начале 1990-х объявили о создании Научно-промышленного союза, к нам потянулись отовсюду. У нас до последнего времени было 320 тысяч членов! Сейчас стало больше. Да, многие вопросы решать не удавалось. Я еще раз говорю: мы упустили работу с кадрами. К руководству пришли люди малоподготовленные.

— Вы имеете в виду директоров заводов?

— Нет, членов правительства. Слово «правительство» происходит от слова «править», а не смотреть, что происходит. А повсеместно во власть попадали люди абсолютно случайные. И они решали судьбу великой державы. Где они сейчас? Растворились, всех смыло.

— Но вы остались. И номер правительственной «вертушки» у вас неизменный уже двадцать лет. В чем секрет вашей «вечной молодости»?

— Да просто работать надо. У меня было одиннадцать предложений другой работы. Но я ниже чем на должность президента РСПП не соглашусь. А что может быть выше? Зампред Совмина, на мой взгляд, — понижение.

— Вы сейчас работаете с «акулами капитализма». Они вас не кусают?

— Да они нормальные люди. Первичная подготовка у этих ребят очень сильная, среди них нет ни одного раздолбая. В отличие от правительства. Потанин, к примеру, окончил МГИМО, работал в МИДе, знает языки. Он человек определенного уровня культуры. И другие не хуже. Каждый из них — личность. Другой вопрос — куда их усилия направлены, как сформирован коллектив, кто советники. Можно пойти по пути Гусинского, можно нормальным путем Потанина (фамилии я взял условно, для примера): развивать производство, показывать хороший рост.

— И что, все эти личности удается усадить за один стол и привести к одному мнению?

— Тяжело их к одному мнению привести. Это достается большой кровью, вы мне поверьте, я не обманываю. В коллективе работать они не очень привыкли.

— Не так давно Каха Бендукидзе вышел из объединения по ТВ 6. Он дал расплывчатые объяснения. Сказал, что ему не понравился бизнес-план. У вас есть какие-то комментарии?

— Я хочу от ТВ 6 держаться как можно дальше. Ни в одно журналистское слово вмешиваться не буду, только если начнется открытое хулиганство. Единственное мое желание — сохранить коллектив, скорее ликвидировать конфликт, сделать так, чтобы канал не принадлежал ни олигарху, ни государству. Что касается Кахи Бендукидзе, тут существует несколько версий. Я не могу присоединиться ни к одной. Но на его место сразу попросились пятеро претендентов.

— В интервью на «Эхе Москвы» вы сказали, что у журналистов должна быть самоцензура. Это как?

— Самоцензура — это когда человек держит себя в рамках приличия, этики, когда он не врет. Вранье — самая распространенная болезнь современной российской журналистики. От нее надо избавляться.

— У вас юбилей — семьдесят лет. Вы на пенсию не собираетесь, семья не ропщет?

— Семья, по-моему, была бы рада, если б у нее появилась возможность быть со мной. На работу я ухожу рано, возвращаюсь поздно. Весь дом — на жене, мы все, можно сказать, стоим перед ней навытяжку.

— А кто у вас жена?

— В прошлом — инженер-химик. Мы в следующем году будем справлять «золотую свадьбу», пятьдесят лет брака. У нас двое детей и шестеро внуков. Дети толковые. Дочка — философ, кандидат наук, сын — доктор физико-математических наук. У дочки двое детей, у сына месяц назад родился четвертый ребенок. Просто удивительно, как лихо они делают детей, у нас в свое время так не получалось. А что касается моего отдыха — это вопрос открытый. Подумаю после юбилея, после 15-го. Вам первой сообщу.

Людмила ЛУНИНА