ЗАГАДКА АМЕРИКАНСКОЙ ДУШИ 2

Психолог Баскина сформулировала свое главное впечатление об Америке так: «Это страна всеобщего одиночества»

ЗАГАДКА АМЕРИКАНСКОЙ ДУШИ 2

В предыдущем номере «Огонька», вышедшем день в день с началом войны в Ираке, мы начали публиковать отрывки из книги психолога Ады Баскиной о «загадочной американской душе». Ада Баскина заглянула в нее довольно глубоко, потому что в Америке долго жила и работала там по специальности. За прошедшую военную неделю тема приобрела неожиданную актуальность. Американцы, которых мы, казалось, знаем почти как самих себя, для многих россиян, если судить по тому, что говорилось, особенно в первые дни войны, в многочисленных ток-шоу не только простыми гражданами, но и опытными политиками, стали людьми, чьи поступки вызывают некоторые вопросы. У Баскиной есть на них некоторые ответы

SELF-ESTEEM

Слово это можно перевести как «высокая самооценка», «уверенность в себе», но точнее всего — «самоуважение». Можно еще поставить эквивалентом словосочетание «чувство собственного достоинства». Для американца же, впрочем, никакого объяснения здесь не требуется. Слово self-esteem встречается так часто и в газетах, и по телевидению, в любом ток-шоу, что давно уже вошло в сознание как высокая моральная ценность.

Воспитывают эту ценность с детства. Барни, огромная кукла-динозавр, ведущий одноименного детского ток-шоу, часто говорит о необходимости человеку уважать самого себя. Однако не в форме императива — никакой дидактики в детских шоу здесь нет, — а в форме игры. Например, так. У одного из друзей Барни, а это реальные мальчики и девочки, день рождения. Барни передает ему коробку и говорит, что если он взглянет на подарок, то увидит нечто уникальное. Очень ценное, неповторимое. Чего ни у кого больше нет в целом свете. Мальчик открывает коробку и обнаруживает там... зеркало. А в нем, естественно, отражение собственного лица, того самого — «уникального, ценного, неповторимого», чего ни у кого больше нет. Это и есть воспитание self-esteem'а.

Другая картинка. Детский сад. Все уже позавтракали, одна девочка еще дожевывает за столом. Молодая воспитательница говорит: «Что же ты медлишь, Келли? Дети спешат на прогулку, ты их задерживаешь». Мимо проходит директриса и случайно слышит эту реплику. Она просит воспитателя зайти к ней в кабинет. «Вы побеспокоились о тех детях, которым не терпится погулять, — говорит она. — Но не подумали о Келли: каково ей — мало того, что она одна осталась за столом, так еще испытывает и комплекс вины перед остальными».

А мне — я в это время сижу у нее в кабинете, беру интервью — заведующая объясняет, что ребенка ни в коем случае нельзя воспитывать на чувстве вины. Иначе он может привыкнуть, что он хуже других. У него может оказаться дефицит самоуважения. Вот так и вырастают неудачники.

Третья сценка. (Abused women shelter) Дом для обиженных женщин. Сюда приходят жертвы домашнего насилия. Жены, которых оскорбляют, а иногда и бьют их мужья. Первым несчастную встречает психолог. Смысл беседы с пациенткой — убедить ее в том, что она достойный, уважаемый человек. И никто — слышите, никто! — не должен даже помыслить, что ее можно обидеть, а тем более поднять на нее руку. Таких бесед будет еще много. И не только бесед. Целая система профессиональных тренингов, юридических консультаций в помощи по уходу за детьми и других мер направлена на главную цель — научить обиженную и униженную женщину поверить в себя, свою значимость, свою ценность.

— Ну и что? — спрашиваю я сотрудницу дома. — Предположим, она обрела эту уверенность в себе. А муж-то остался прежним. Он-то видит в ней все того же человека, которого привык обижать.

— Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого — нет. К человеку с хорошо развитым чувством self-esteem'а и отношение более уважительное.

ТОЛЕРАНТНОСТЬ

Пришло это слово к нам недавно, но замелькало в прессе и на научных симпозиумах довольно часто. Правительство РФ даже приняло в 2000 году специальную гуманитарную программу «Воспитание толерантности». Это вызвало много дискуссий: тех, кто «за», оказалось меньше тех, кто «против».

В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность — это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).

В Университет штата Мичиган, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина с десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая, да к тому же с неплохим английским, она без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сэндвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. И потешались над тем, что однажды она пришла в джинсовой юбочке — абсолютно экзотическом наряде среди сплошных джинсовых штанов. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась.

Мама Марина зашла к директору школы, чтобы как педагог с педагогом выяснить, как правильно вести себя дочке в этой непривычной для нее ситуации. Что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.

— Такой реакции я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и, наконец, произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша вина, мы ее и будем исправлять».

Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю party, а другая предложила ближайший уикенд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов разных народов. И Олеся привлекала всеобщее внимание сарафаном, расшитым бисером, венком с лентами и блестящими монистами.

Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учатся много детей сотрудников университета. И, если бы широко пошел слух о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бы стало весьма неприятным ЧП, наложило бы тень на реноме учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя уже применяют их на практике.

И еще немного о терпимости к непривычному, о приятии иного. У американцев в последние годы вошло в моду усыновлять детей другой расы или этнической группы. Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, очень грустил, что у него нет внуков. Более того, ему стало известно, что невестка, тоже профессор, родить ребенка не может. Но однажды на двери кабинета Уайла я увидела фотографию очаровательной крошечной китаяночки. Внизу была подпись: «Принимаю поздравления с внучкой. Дедушка Ирвин».

Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, танцевать, носить одежду и играть в игры — чтобы не забыть об этнических корнях.

Такие случаи я встречала в Америке много раз. И это, повторяю, скорее мода среди «продвинутых» американцев. Но, как мне объяснил тот же Ирвин Уайл: «Мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании».

ОДИНОЧЕСТВО

Со стороны кажется, что американцы врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, сестринств и братств. Но если глянуть попристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца — одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Американцы охотно объединяются во всевозможные общества — радикальные, консервативные, либеральные, реакционные. Каждая из трех главных религиозных общин — протестантская, католическая, еврейская — имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен. И вот тут Лернер ошарашивает читателя неожиданным выводом: «В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким».

Кто же этот демон, не выпускающий человека из застенков одиночества, не позволяющий ему познать то, что Антуан Сент-Экзюпери называл «роскошью человеческого общения»? Почему ему малодоступна радость общения-понимания, глубокого, эмоционального? Имя этого врага — индивидуализм. «Каждый за себя, а Бог за всех нас», — вспоминает Лернер популярную речовку. И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное — первая ее часть». И потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.

...В группе, которая посещает мой семинар, вот уже третью неделю не ходит девочка. Что с ней? Я задаю этот вопрос студентам-однокурсникам. Двадцать пять пар глаз смотрят на меня бесстрастно: никто не знает и никому не приходит в голову поинтересоваться, жива ли она вообще.

А про молодую преподавательницу, коллегу по кафедре, наоборот, известно, что она больна. Лежит в госпитале. Кто-нибудь ее там навещал? Может, ей нужна какая-то помощь? Я обращаюсь с таким вопросом в профессорской, к преподавателям, в ответ — молчание. И потом один- единственный голос: «А при чем здесь мы? У нее же есть родные».

Впоследствии выясняется, что этот мой более чем естественный вопрос произвел сильное впечатление. Что и было зафиксировано документально. В деловую характеристику, которую обычно дают при переходе на другую работу — содержательность лекций, креативность, информативность, контакт со студентами, — мне вписывают абсолютно неподходящую по стилю фразу: «Проявила себя как очень теплый человек (very warm person)». Смешно, конечно. Но и грустно.

Так же, как грустно наблюдать студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде). Так называется семья, из которой уехали дети. А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко — в другой город или штат. О причинах — в главе о детях и противостоянии. А здесь только о матерях и отцах, которые в свои сорок-пятьдесят, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми, одинокими.

ВЫСШАЯ ЦЕННОСТЬ

Однажды газета «Комсомольская правда» напечатала два интервью с интервалом в неделю: с режиссером Стивеном Спилбергом и певцом и композитором Александром Розенбаумом. Им задавались одинаковые вопросы, последний был: «Что для вас важнее — работа или семья?» Оба они люди известные, творческие, примерно одного возраста. Оба работают на поприще искусства. У обоих есть семьи. У них нет даже этнических различий, что иногда влияет на отношение к ценностям: оба евреи. Только один вырос в Америке, а другой в России. И вот как они ответили на вопрос. Розенбаум: «Я думаю, что главное — это работа». Спилберг: «Конечно семья!»

Эту историю я рассказала в одном американском доме, и хозяева, тонко улыбнувшись, спросили, уверена ли я, что Спилберг был искренен. «А вот это, — ответила я, — большого значения не имеет». Пусть он просто хотел подыграть менталитету соотечественников. Тут ведь как раз и важно, каков этот менталитет. Американский предполагает, что прилично, правильно сказать: «Семья важнее всего». Представление это не просто широко распространено в обществе, оно еще и целеустремленно воспитывается. На идее доброй семьи строится реклама. Ей посвящают свои шоу все телеведущие. Есть и специальные программы, которые ведут супруги. Проблемы семьи в центре сериалов и «мыльных опер». О семье как величайшей ценности говорится и в детских шоу. Например, в программе «Барни говорит» — для малышей.

Обаятельнейший Барни и его друзья, живые дети, разыгрывая каждый день новые сюжеты, не забывают напомнить: самое большое счастье — хорошая семья. Белокурая Кэтти, пятилетняя любимица телезрителей-сверстников, грустно вздыхает: «Барни, а как быть мне? У меня семьи нет». — «Как это нет? С кем же ты живешь?» — удивляется Барни. «С мамой и бабушкой. А папы нет. Значит, нет и семьи». — «Но ведь ты их любишь?» — «Да, очень». — «И они любят тебя?» — «Ну конечно!» И тут Барни делает свой главный вывод, который должны запомнить телезрители с самого нежного возраста: «Если в твоем доме все любят друг друга, значит, у тебя самая настоящая семья». Заканчивается каждая передача песенкой: «Я люблю тебя, ты любишь меня. Мы счастливая семья». Ее знают и распевают все американские малыши. «Сладкая манная каша в сахарном сиропе. Лобовая пропаганда», — поморщился один мой московский приятель, когда я рассказала ему об этом. Пусть так. Главное, что эта пропаганда доходит. Формирует общественное мнение с раннего возраста.

Как сказал кто-то из критиков шоу Спрингера, «никогда я не видел такого хамства даже в семьях сутулых фермеров, которых приглашает к себе в шоу Джерри».

Ну а я и подавно в фермерских семьях не была. В тех же, где мне довелось жить, отношения между супругами, их стиль мне были очень симпатичны. Английские имена обычно не имеют уменьшительных суффиксов. Если, например, можно сказать: Машенька, Манечка, Машутка, Машуня, то Мэри, она так и будет Мэри. Ну, есть у некоторых имен так называемые nick-names, короткие варианты: Чарльз — Чарли, Уильям — Билл, Кэтрин — Кэт, Ричард — почему-то Дик. Можно еще иногда прибавить суффикс «и», например Билли, Кэти. Вот и весь выбор для выражения нежных чувств. Возможно, поэтому американцы часто используют ласковые прилагательные, которых почти нет в нашем обиходе: медовый, сладкий, любимый, дорогой. Слова эти так прочно вошли в семейный лексикон американца, что, наверное, уже утратили всю полноту первоначального значения — и все-таки как бы помогают окрашивать семейную атмосферу в теплые тона.

Вообще супруги стараются поддерживать стиль взаимного приятия, одобрения. Недовольство сдерживается. Раздражительность почитается за признак дурного воспитания. Ее стараются внешне не выказывать. Удается, конечно, далеко не всегда. Но и тогда, когда отношения испорчены вконец, в речи все равно слышится: «не будешь ли ты так любезен», «пожалуйста», «мне очень жаль», «извини». Кстати, этот стиль несколько раз вводил меня в заблуждение, а раз я даже попала в дурацкое положение.

В Сан-Франциско я навестила сына подруги из Нью-Йорка. Брайан и его жена показались мне прекрасной парой. За ужином шутили, смеялись. О чем я и поспешила отзвонить своей подруге в Нью-Йорк. Наутро Брайан предупредил, что они должны на несколько часов уйти по важному делу в суд. «Господи, что случилось?» — забеспокоилась я. «Не беспокойтесь. Все в порядке. Мы просто идем подавать заявление о разводе».

НАВЫК ПРОТИВОСТОЯНИЯ

Из того, что я написала об американской семье, пока нельзя почувствовать тот высокий градус сложной, напряженной жизни, которая клокочет и бушует за ее пределами. Острая конкуренция, непрестанная борьба за все более высокий уровень жизни, напряжение и стрессы — вот постоянный психологический фон деловой сферы взрослого американца. К нему-то и стараются подготовить ребенка заботливые родители. Иначе он не выдержит. Иначе вырастет неудачником, failure. Таких, кстати, здесь тоже хватает.

Из всех качеств, которые американцы стремятся привить своим детям, Макс Лернер выделяет главные — «умение выгодно продать свои способности и постоянный напор предприимчивости».

Сделаю небольшое отступление. Один мой друг, ставший для меня, так сказать, поводырем в джунглях американской жизни, наставлял меня так: «Во-первых, научись выгодно продавать свои умения и знания. Во-вторых, будь максимально агрессивна и напориста». Я не называю имени этого очень хорошего человека, потому что и первый и второй его советы, боюсь, шокируют читателей. Я, во всяком случае, была шокирована. И, хотя так до конца и не научилась ни «продавать себя», ни быть «агрессивной», тем не менее много раз убеждалась, что именно подобное поведение востребовано в деловой жизни Америки.

С раннего возраста родители приучают школьника самостоятельно зарабатывать деньги. В книге Барбары де Анджелис «Секреты о мужчинах», недавно переведенной на русский, я прочла: «Вы, конечно, знаете этот тип мальчика: он охотно косит лужайку у своего дома, чтобы заработать законный рубль» — и улыбнулась. Переводчику не пришло в голову, что для российского читателя этот пассаж звучит очень странно. Как это, делать какую-то работу по дому — своему и своих родителей дому! — за деньги? Дикость. Но для американца не дикость, а норма. Сколько раз наблюдала я такие картинки. Девочка убирает родительскую спальню за деньги. Мальчик моет машину отца. Племянница приходит на пару часов понянчить ребенка родной тетки. Обе стороны предварительно договариваются об оплате. В разговорах со взрослыми я несколько раз высказывала сомнения: не разрушает ли этот обмен «услуга — деньги» естественное бескорыстие родственных отношений? Но чаще всего встречала непонимание: труд есть труд, он должен вознаграждаться, где тут проблема? А уже в тринадцать-четырнадцать лет школьник совершенно официально поступает на работу, где занят part-time, то есть несколько часов в день. Чаще всего это официант в кафе или продавец в Макдоналдсе, посудомойка в ресторане или мойщик машин на бензоколонке, помощник в библиотеке или в компьютерном зале.

Когда же наступает время поступления в вуз, тут семейная подготовка к самостоятельной жизни достигает пика. Завершающим аккордом этой подготовки станут проводы сына или дочери в края, далекие от родного дома.

...В западном американском штате Вашингтон, в его столице Сиэтл, ко мне после выступления перед студентами подошли две девочки. Они спросили, как мне удается адаптироваться к американской культуре, а когда я честно ответила, что с трудом, понимающе закивали.

— О, нам тоже очень трудно, — печально сказала одна из них. — Мы же не с этого побережья, а с восточного. Город Бостон, слыхали?

О Бостоне я не только, разумеется, слышала, но и была там несколько раз. Кроме различных архитектурных стилей да еще небольших отличий в произношении, особой разницы между ним и Сиэтлом я не почувствовала.

— Ой, ну что вы, это же совершенно другой мир, — наперебой стали меня уверять девочки. — Привычки другие, отношения другие. То, что у нас норма, здесь считается не очень приличным. В общем тоскливо нам тут. Очень скучаем по дому. Но приехать удается нечасто — денег на самолет не хватает.

— А почему вы так далеко вообще забрались? Ведь в Бостоне и его окрестностях несколько десятков вузов.

И тут одна из девочек отвечает мне загадочной фразой:

— Потому что там наша родня.

Я решила, что недостаточно хорошо знаю английский (она сказала folks), и потому переспросила, кого она имеет в виду.

— Там мама, папа, двое братишек, бабушка.

— Так почему же ты приехала сюда, если они там?

— Чтобы быть подальше от них.

— У тебя с ними плохие отношения?

— Нет, мы очень любим друг друга.

Понадобилось некоторое время, чтобы я поняла, что никакого парадокса здесь нет. Это обычная семейная традиция. Как только дети подрастают, они уезжают из родительского дома, чем дальше, тем лучше. Они должны научиться жить самостоятельно, без родительской опеки. Должны один на один встречаться с трудностями и уметь их преодолевать. Должны сами зарабатывать на жизнь и лишь в чрезвычайных обстоятельствах обращаться за помощью. Впрочем, и в этом случае они совсем не обязательно получат эту помощь. Удержать от нее родителей могут тоже педагогические соображения.

В доме Стива Блютта, профессора Восточного Вашингтонского университета, я поселилась потому, что на весь его огромный двухэтажный дом приходились всего два постоянных жильца — сам Стив и его жена. Я удивилась, узнав, что их единственная дочь, студентка того же университета, живет отдельно: вместе с подругой снимает квартиру недалеко от студенческого кампуса. От дома Блюттов до университета пятнадцать-двадцать минут на авто, дочке машину они купили еще три года назад. Тогда почему она не живет дома? Впрочем, после разговора с девочками из Бостона я быстрее поняла объяснения Стива и его жены. Дочери уже девятнадцать лет, она должна научиться жить одна, иначе период вступления во взрослую жизнь затянется. А это грозит поздним социальным развитием, инфантилизмом.

Однажды вечером я со своего второго этажа услышала взволнованный и довольно резкий разговор внизу, в гостиной. Дочь о чем-то просила отца и мать. Те твердо ей отказывали.

Когда девушка ушла, взволнованные родители поделились со мной переживаниями. С тех пор как она переехала, они дают ей ежемесячно немного денег — на еду и учебники. А за квартиру они с подругой платят сами из зарплаты, которую получают в ресторане: вечерами подрабатывают официантками. Но сегодня утром хозяйка квартиры подняла плату. И дочка приехала к родителям за помощью. Повторяю, эта дочь единственная и очень любимая. Тем не менее денег ей не дали. Почему?

— А тогда какой смысл в ее отдельном проживании? — сказала жена Стива. — У нее первое в жизни препятствие. Вот пусть сама и думает, как с ним справиться.

Ада БАСКИНА