Я пришел к Станиславу Любшину, чтобы взять у него интервью. Но чистое интервью — вопрос-ответ, — слава богу, не получилось. Любшин опять не захотел вписываться в обычные рамки. Поэтому перед вами просто три рассказа о его жизни. Всего лишь три мгновения
СТАНИСЛАВ ЛЮБШИН
ВОЙНА И СМЕРТЬ
Как нервная система складывается. Идет, значит, война. Немцы подходят к Москве. Бабушка не верила, что немцы войдут в Москву. Левитан читал, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы с ней вставали на колени перед иконой и молились. Но на всякий случай она сшила нам торбочки из носков, ненужных тряпок, сухарик туда положила — если что.
Вот начинается наступление наших войск от Москвы. Мимо нашего дома идут сибирские полки, едут танки. Под домом нашим были амбразура и пулеметы, если немцы пойдут. И мы с другом решили пойти на фронт. Нам по восемь лет. Танкисты берут нас в танк, мы доезжаем до Алтуфьевского шоссе. Вдруг воздушная тревога. Нас из танка вытаскивают, как щенят, и под танк. Что такое? Немецкий самолет летает, а наш за ним гоняется. А вся эта территория, где Окружная железная дорога, на три километра штабелями уложена бомбами, минами, снарядами. Их для наступления свозили и, как брус, складывали. И если этот самолет сейчас сбросит бомбу на склад, то конец придет всей Москве.
И вот мы из-под танка смотрим. Самолет носится, носится, носится. Наш стреляет, а немецкий летает. Потом немецкий вдруг сбрасывает — бомба! А небо такое яркое-яркое, холодное голубое небо. Эта бомба летит. Тревога, все заорали. И вдруг, в последний момент, — это не бомба, а мешок с листовками. Это все разрывается, рассыпается, начинает падать. Солдаты побежали, офицеры побежали. Солдаты хватают листовки, офицеры им сапогами по задницам, чтобы не читали. Мы тоже побежали, хотя еще в школу не ходили. Зацепились за рельсину, перелетели, носы разбили.
Когда шок прошел, эти молодые люди в танке поняли, что такое война — их же чуть-чуть где-то потренировали, — они выкинули нас назад, и мы, опозоренные, не дойдя до фронта, вернулись в свою деревню.
Прихожу домой, мать больная лежит, холодно, печка не топлена. Брат и сестра тоже лежат под одеялами. Надо что-то делать. Я встаю на лыжи, беру двуручную пилу и еду в лес. Местность болотистая, и поставили уже надолбы деревянные от немецких танков, навстречу их движению. Только я спилил дерево, распилил по кускам, чтобы везти домой, как попадаю в канаву, где столба нет, и туда проваливаюсь. И начинаю уходить вниз. Хватаюсь за края, а все обрушивается, не могу вылезти. Вот уже по пояс, и все выше и выше. А мороз сорок градусов, и я все глубже, глубже ухожу туда.
А мать что-то почувствовала. Будучи больной, встала на лыжи, по моим следам приехала. Увидела, что я уже так — по плечи, — заорала, я сразу затрепыхался, что помощь пришла, а уже почти весь там. Она протянула мне лыжину, вытащила меня. А брюки у меня и валенки там остались. А в лесу жила в землянке бабушка, ее все считали сумасшедшей. Мать посадила меня на закорки, встала на лыжи и привезла к ней. А там тепло, и, что меня поразило, большой стол весь заполнен кусковым сахаром — не маленьким, а сахарные головы такие. Меня стали отогревать, чаю дают, сахара много. Вот я лечусь, лечусь. Мать говорит: «Ну что, отогрелся?» Я говорю: «Нет еще». — «Ну что, в порядке?» Я: «Нет, я еще». И до утра все отогревался.
Потом в гости к ней приходили.
Так что мне на фронт не удалось попасть. И когда вышел фильм «Щит и меч», то это была моя мечта — бороться с фашизмом, с самым страшным злом. Это все для меня всерьез было. Моя мечта детства осуществилась. Я перед фильмом «Щит и меч» еще снимался в «Третьей ракете» по повести Василя Быкова, потом была «Альпийская баллада» — там из плена убегал, за мной собаки гнались, трагически закончилась жизнь этого персонажа.
А «Щит и меч» произвел в юности большое впечатление на нашего президента. Он в своей книге это написал, а потом Владимир Владимирович рассказывал мне и лично. Как говорил Ленин, у нас из всех искусств важнее всего кино.
Впечатлений после фильма было много и разных. И родители у меня какие-то находились, поклонницы. Приехала ко мне женщина со своим мужем и говорит: «Я твоя мама». Муж ее ходит по квартире — а мы тогда скромно жили, маленькая двухкомнатная квартирка была, — ходит, смотрит и говорит: «Это артисты так живут, да?» А женщина говорит: «Я ваша мама». — «Как, у меня мама есть». — «Вот я во время польской войны несла ребенка, отступали, меня засыпало землей, я очнулась — ребенка нет». Я говорю: «А сколько ребенку было?» — «Шесть месяцев». — «А когда же он родился?» — «В сороковом году». — «А я в тридцать третьем».
Ладно. Но главное, что мне стали предлагать такие же роли. Разведчики, офицеры. А это конец всему. Я понимаю, что мне надо как-то опрокинуть о себе представление — я не герой, а характерный актер, могу разные роли играть. И я все отказывался и ждал чего-то другого. Сыграл в «Ксении, любимой жене Федора» такого полублатного, который все ворует и тащит, но не из дому, а в дом: такие мужья женам нравятся. Потом у Авербаха в «Монологе» снялся, стал в разряд характерных ролей переходить. Когда «Не стреляйте в белых лебедей» вышел, то это уже все — направление пошло. А то был опасный очень момент.
СТРАШНАЯ ПОЛОСА
В жизни была страшная полоса, когда Тарковский мне морочил голову с фильмом «Андрей Рублев». Морочил голову года два, что я буду играть Рублева. Перед этим, видев «Заставу Ильича», написал мне такую записку, что я оглашать ее не буду, храню в архиве. И вот он: «Слава, ты будешь играть Рублева». Какие-то делали с ним заготовки, пробы делали. А потом у него стало дело затягиваться. Время идет, идет, а меня в другие фильмы приглашают, я иду на какие-то переговоры. Спрашиваю у него: «Ну что, Андрей?» Он говорит: «Слава, пробуйся. Если чего-то будет надо, я тебе тут же скажу. Но это будет обязательно».
И вот меня приглашают в другой фильм, без пробы даже, я соглашаюсь, но говорю: «Если мне скажет сниматься Тарковский, то вы меня поймете?» — «Да, конечно». Я приезжаю в Ленинград. Так как меня берут без пробы, то я еще и артистов рекомендую. Губенко приезжает, другие. И вдруг директор картины подсовывает мне договор с непроставленными цифрами, чистый лист. И объясняет: «Ты сейчас приезжаешь, за гостиницу надо платить, а так я за тебя буду платить, распишись». И я, не дрогнув, расписываюсь на чистом листе, но чувствую какой-то подвох. Проходит какое-то время, я опять приезжаю, опять плачу сам за гостиницу — «мы вам потом выпишем». А дальше пауза. Я звоню Тарковскому, тот говорит: «Слава, надо быть свободным». Я беру на год отпуск в Театре на Таганке, где работал. Юрий Петрович Любимов меня отпускает, но на условиях: если уходишь на год, то я беру на твое место другого артиста. Я говорю: «Ну конечно». Даю в Ленинград телеграмму режиссеру: «Ты помнишь, как мы с тобой договаривались, я не смогу принять у тебя участие».
Проходит месяц. Из Ленинграда начинаются страшные звонки: «Ты срываешь подготовительный период». Я говорю: «Я дал режиссеру телеграмму, мы с ним договорились». Они ищут замену, даже Володя Высоцкий пробовался, еще кто-то. Режиссер всем отказывает, говорит: «Этот должен играть». И подводит к тому, что они хотят меня заставить. А в это время, пока я борюсь за права человека, Андрей Тарковский неожиданно для меня берет другого артиста. И я вдруг попадаю в ситуацию, когда он меня на роль Рублева не берет, из театра я ушел, а эти хотят меня заставить, чтобы я у них снимался.
Приезжает режиссер, меня вызывают в Госкино. Я говорю: «Нет, у них сценарий для второй серии не дописан, страны не те, и вообще, как меня можно заставить, если я предупредил, что я не буду». — «Нет, нет, нет, вы должны». Мне звонят, вызывают в ЦК. Я говорю: «Я не член партии, я к вам не приду». То есть они уже по-всякому пытаются заставить. Вызывает меня Кулиджанов, который возглавлял главк, и говорит: «Я должен запретить тебе на целый год сниматься в кино». Я говорю: «А какой мотив?» — «Ты поставил личное выше общественного». Вот формулировка.
И я оказываюсь в ситуации, когда у меня второй сыночек родился, которого надо кормить, жена не работает, в театр я не могу вернуться, потому что тогда выкинут человека, которого Любимов взял. А Любимов мне советовал: «Слава, ты скажи, что ты заболел, и от тебя тогда все отстанут». Я говорю: «Но я же не заболел». И, значит, они издают приказ: «Запретить в течение года...» И рассылают по всем киностудиям страны.
Но что делает Кулиджанов. На Студии имени Горького начинается фильм «Мальчик у моря», где я снимался с Шукшиным. Понимая, что все это ужасно, когда режиссер приходит жаловаться, Кулиджанов говорит: «Тебя на роль утвердили, ты поезжай, я задержу приказ, потом ты уже будешь там сниматься, а со следующей картины тебя уже никто снимать не сможет». И я поехал туда.
Так через два месяца со всех студий страны пришло столько заявок на меня, сколько за всю жизнь не было. И через полгода приказ отменили. Но ситуация была страшная, когда я не знал, что делать и как из этого выйти. Жил в долг. Потом надо было эти долги отдавать. В общем, в жизни много было интересного, если говорить образно.
ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ
— Приглашал меня в Болгарию один режиссер, очень хорошая роль была. Меня два месяца проверяли — первый выезд за границу. Это было после «Альпийской баллады», но до фильма «Щит и меч». Проверяют и проверяют. Режиссер два месяца ждал, потом плюнул и взял английского артиста. Я фильм потом видел, и артист здорово сыграл, и фильм был хороший. В Болгарию не пустили, а тут на фестиваль наших фильмов в Финляндию — пожалуйста. Повезли «Обыкновенный фашизм», «Заставу Ильича», «Альпийскую балладу» и небольшую группу: какой-то начальник, Зина Кириенко и я. Когда мы переезжаем границу, выясняется, что арестованы Синявский и Даниэль. Как только приехали, нас вызывает посол. «Знаете, — говорит, — обстановка тут очень сложная, сейчас будет пресс-конференция. Тут есть один человек, его легко отличить, он с бородой. Он будет задавать самые нехорошие вопросы. Имейте в виду, надо давать им отпор». И так далее, и так далее.
А тут еще такая деталь. Хуциев из Венеции, где «Застава Ильича» разделила с Лукино Висконти главный приз, привез мне в подарок белую нейлоновую рубашку и красный в горошек галстук. Я ее прежде не надевал, взял в Финляндию. И когда надел на эту пресс-конференцию, выяснилось, что рубашка бракованная, у нее кривой воротник, концы сильно не сходятся. А тут будут снимать, крупный план, я ерзаю, пытаюсь найти положение, чтобы рубашка выглядела ровной. Добиваюсь нужного положения, так, сижу тихо. Вопросы задают: «Что написал Василь Быков? Как Виктор Платонович Некрасов?» — все о нас все знают. Вдруг этот человек: «Я тут борюсь с религией, как это ужасно, когда человек не может сказать правду. А как у вас, если вот Синявский и Даниэль арестованы?» Я говорю: «Понимаете, я не читал еще об этом, мы только приехали, а когда вернусь, обязательно прочту. Но, конечно, — говорю, — это ужасно, за это нельзя людей арестовывать».
Еще дальше вопросы. На следующий день выходит газета. И этот вопрос не напечатан. Потому что они понимали, что если мой ответ напечатают, то мне уже можно назад не возвращаться. Но они видят, что человек говорит искренне. И, зная нашу жизнь, уважая человека, они этого не сделали.
На фотографиях:
- ЛЮБШИН МНОГО СНИМАЛСЯ. НО ЕСТЬ ДВЕ РОЛИ — «ЩИТ И МЕЧ» И «ПЯТЬ ВЕЧЕРОВ», КОТОРЫЕ СТОЯТ СОВЕРШЕННО ОСОБНЯКОМ. В НИХ ЛЮБШИН ВПЕРВЫЕ ПОКАЗАЛ, КАКОЙ ОГРОМНЫЙ ВНУТРЕННИЙ МИР СТОИТ ЗА РАСТЕРЯННОЙ УЛЫБКОЙ РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА, ЕГО НЕЛЕПОСТЬЮ И ЗАСТЕНЧИВОСТЬЮ. ЗА ЕГО МОЛЧАНИЕМ. ВПЕРВЫЕ СЛОМАЛ СТЕРЕОТИП РУССКОЙ ТЕАТРАЛЬНОЙ И КИНОШКОЛЫ, ЧТО БОЛЬШАЯ РОЛЬ — ЭТО МНОГО СЛОВ, МНОГО ТЕКСТА
- ЛЮБШИН ПРАКТИЧЕСКИ НИКОГДА НЕ ДАВАЛ ИНТЕРВЬЮ, НЕ СНИМАЛСЯ В СЕРИАЛАХ. И В ЭТОМ НЕ БЫЛО НИ ДЕКЛАРАЦИЙ, НИ ИЗОЩРЕННОЙ САМОРЕКЛАМЫ. ЭТО БЫЛА НЕВОЗМОЖНОСТЬ ЖИТЬ ПО НАВЯЗАННЫМ ИЗВНЕ ЗАКОНАМ. ТО, ЧТО ОН И ИГРАЕТ ПРАКТИЧЕСКИ В КАЖДОЙ СВОЕЙ РОЛИ
- В материале использованы фотографии: из архива «ОГОНЬКА», Игоря ГНЕВАШЕВА