И ТОГДА ИВ МОНТАН СПРОСИЛ ХРУЩЕВА: ЗАЧЕМ?

В 50-е годы Надежда НЕЧАЕВА была внештатной переводчицей Министерства культуры СССР. И в 1956 году ей выпал уникальный шанс — работать с Ивом Монтаном и Симоной Синьоре во время их знаменитого «визита доброй воли» в СССР, когда им пришлось от имени всех французских «левых» задавать Хрущеву очень неприятные вопросы

И ТОГДА ИВ МОНТАН СПРОСИЛ ХРУЩЕВА: ЗАЧЕМ?

Кто эта молодая особа? — спросила Симона.

«Молодая особа» — это была я, скромно сидевшая у угла стола, за которым завтракали Ив Монтан и его жена Симона Синьоре в гостинице «Советская» на следующий день после своего приезда в Москву в декабре 1956 года.

За пару дней до этого мне позвонили из Министерства культуры и предложили сопровождать их в поездке по Советскому Союзу.

Предложение это не было случайным. Довольно долгое время я не могла найти себе постоянной работы и охотно бралась за все, связанное с французским языком, в частности работала по договорам во время гастролей театров «Комеди Франсез» и «ТНП» — «Театр Насьональ Попюлер» (более известного у нас как «Театр Жана Вилара»), или во время «Недели французского кино». Так что вполне возможно, что сопровождать Ива и Симону в качестве переводчицы должна была вовсе не я, просто так получилось.

Кроме меня, Ива и Симону во время их пребывания в нашей стране сопровождали еще три молодых человека — Андрей, Саша и Слава. Возможно, они занимались всеми организационными вопросами, потому что меня эта сторона нашей работы не коснулась совершенно.

И Ив, и Симона были у нас необыкновенно популярны; на концертах Монтана присутствовали десятки тысяч людей.

Я общалась с ними изо дня в день на протяжении полутора месяцев.

Небольшой концерт Монтан дал в обеденный перерыв рабочим ЗИЛа. Импровизированная сцена была образована двумя поставленными рядом грузовиками (с опущенными бортами), на одном из которых стоял рояль. Огромный цех был набит битком. Наверняка большинство рабочих на этом автозаводе — мужчины, но тут им, как видно, пришлось отступить: вокруг, насколько хватало глаза, теснились женщины. Это поразило Симону, и когда мы возвращались с завода, на глазах у нее были слезы. «Бедные женщины, — сказала она, — на такой тяжелой работе!»

Но, конечно, самое знаменательное событие произошло 19 декабря 1956 года в Концертном зале имени Чайковского.

В этот вечер находящаяся на авансцене ложа, которая была неизменно зашторена на всех предыдущих концертах, оказалась открытой, и Монтан, его музыканты, а также все, стоявшие в кулисах, увидели перед собой все руководство партии и правительства: Хрущева, Молотова, Булганина, Маленкова и Микояна.

Когда концерт окончился, все пятеро наших «вождей» встали и долго аплодировали. Стоя аплодировал и весь зал. Занавес поднимался и опускался, и казалось, что это никогда не кончится.

Наконец, зрители успокоились, Монтан, едва успев вытереть пот полотенцем, которое у Симоны всегда было наготове, бегом (чтобы в коридоре не простудиться) устремился в артистическую; Симона и я — за ним.

Не успели мы войти в комнату, как в дверь постучали. На пороге стоял министр культуры, который объявил, что руководители государства приглашают Ива Монтана и его супругу на небольшой ужин.

Прежде чем описать все, что за этим последовало, я должна сделать небольшое отступление. Поздней осенью (или, возможно, в декабре) 1976 года мне позвонила Марина Влади, только что прилетевшая в Москву. Она сказала, что по просьбе Симоны привезла для меня книгу ее мемуаров. В этой книге Симона очень подробно описала этот достопамятный «ужин», и я буду ее цитировать, но, конечно, восприятие всего там происходившего просто не могло быть у нас одинаковым — у меня, выросшей в условиях засилья «органов» и тотальной слежки, и у них — людей, привыкших чувствовать себя свободными и свободно высказывать свои мысли.

Между прочим, я уверена, что оказалась на этом ужине по чистой случайности.

Еще во время концерта, находясь за кулисами, я заметила необычное оживление: по служебным помещениям забегали мальчики в черном (после знаменитого монолога Аркадия Райкина в народе их называли не иначе, как «искусствоведами в штатском»). Потом появился известный французский переводчик Дмитрий Сеземан, который, судя по всему, и должен был переводить на этом застолье. Но в последнюю минуту кому-то, отвечавшему за безопасность, пришло в голову, что нельзя сажать бывшего «белоэмигранта» за один стол с членами политбюро, и старший «искусствовед», ткнув в меня пальцем, сказал: «Пойдете вы!»

Все произошло так быстро, что я не успела испугаться. В следующее мгновение мы уже входили в небольшой банкетный зал, где у дверей нас встретили все пятеро вождей. Каждый из них, здороваясь, назвал свою фамилию, Ив, Симона и я также представились, а вот министр культуры Михайлов прошел как-то незаметно. Стол был накрыт на девять человек, и мы расположились за ним так: на торцевой стороне стола сидел Микоян — ему была отведена роль тамады, затем (по часовой стрелке) Молотов, Хрущев, Булганин и Маленков, на другом конце, напротив Микояна, я и слева от меня Михайлов, Ив и Симона.
Молотов, хотя и сидел рядом с Хрущевым, но почти подчеркнуто держался от него на расстоянии и был невесел, почти мрачен на протяжении всего вечера; с лица Булганина, напротив, не сходила улыбка, Хрущев производил впечатление балагура, Маленков выглядел очень печальным, и только Микоян держался совершенно непринужденно. Он и заговорил первым. Похвалил концерт и предложил первый тост — за дружбу между народами.

Хрущев спросил, не возникло ли у Монтана проблем с поездкой в Советский Союз, и Монтан откровенно ответил, что он сам охотно отложил бы свой приезд, поскольку после интервенции советской армии в Венгрию отношение к нашей стране во Франции резко изменилось в худшую сторону.

Известный своей словоохотливостью, Хрущев в лучших традициях опытного партийного работника тут же принялся объяснять, почему было необходимо «подавить контрреволюцию» в Венгрии. Фактически он пересказал почти весь свой доклад на ХХ съезде партии и при этом не жалел эмоций. Я хорошо помню, как он выкрикивал: «Вы только представьте: было уничтожено шестнадцать миллионов человек... Шестнадцать миллионов!» —

и при этом стучал кулаком по столу.

Продолжалось это довольно долго, но внезапно, показав пальцем на Симону, сидевшую напротив него, он сказал:

«Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Хотите спросить: «А где же были вы?» Так вот, я ничего не мог сделать, потому что выступить против Сталина означало выступить против социализма».

Улучив момент, Микоян тут же предложил выпить за товарища Хрущева, который «смело сказал правду всему миру», за социализм и за здоровье замечательного певца и его супруги.

Однако Монтан не считал разговор законченным и спросил, уверен ли господин Хрущев, что ввод танков в Будапешт пошел на благо социализму, на что тот ответил: «Мы спасли социализм от контрреволюции».

— А, может быть, народ счел себя вправе потребовать большей свободы в обещанном вами новом социализме, а вы этого не поняли?

— Это вы не понимаете, — парировал Хрущев.

— В таком случае нас очень много — тех, кто не понимает!

«Мы рассказали, — вспоминает в своей книге Симона, — каким был Париж в ноябре 1956 года. Не о наших невзгодах, не о фашиствующих молодчиках, грозивших поджечь концертный зал «Олимпия» (в котором должен был состояться концерт Монтана. — Н.Н.), не о снятии Монтана с роли Модильяни. Мы рассказали им о растерянности некоторых активистов французской компартии, пытавшихся их защищать, невзирая на оскорбления и угрозы физической расправы. Надя переводила. Бесстрастно. И я клянусь, они нас слушали».

Когда все главное было высказано и спор поутих, Микоян поспешил произнести тост за всех родных Монтана, перечислив их поименно — отца, мать, брата и сестру. За столом воцарилась благодушная атмосфера, и тут впервые подал голос министр культуры.

Он счел уместным задать Симоне профессиональный вопрос — каковы ее ближайшие планы в кино?

Не успела Симона ответить, как Хрущев заметил, что где-то читал о намечающемся совместном советско-французском производстве фильма «Мадам Бовари». Симона сказала, что действительно ей предлагали главную роль в этом фильме. И тут произошла замечательная сцена, просто по Гоголю! Министр культуры покачал головой и после долгой паузы изрек: «Ах, Бовари... О-о, Бальзак!»

«Я взглянула на Надю, — пишет Симона в своей книге. — Ее лицо было пунцовым. Ее глаза умоляли меня: «Не говори ничего, не говори ничего, не говори ничего!» Думаю, что в этот момент ей было страшнее, чем когда она переводила опасные речи, которыми мы только что обменялись. Надя, знавшая наизусть целые страницы из произведений Стендаля, Виктора Гюго, этого самого Бальзака и, между прочим, Флобера, стала нежелательным свидетелем. Любопытно, что единственным, кто, похоже, среагировал на случившееся, оказался Молотов. Он бросил долгий взгляд на своего министра культуры, а затем впервые внимательно посмотрел на меня».

Симона правильно поняла мою отчаянную мольбу и промолчала. Но в одном из своих писем она все-таки не удержалась и приписала: «Флобер и Бальзак шлют привет нашему приятелю». Поскольку в то время перлюстрации подвергалась вся переписка с Западом, не представляю, что могли подумать люди, читавшие это письмо. Конечно, если они в отличие от министра культуры знали, кто такие Бальзак с Флобером и кто написал «Мадам Бовари». Может, решили, что это код?

На фоне всего, что произошло на этом банкете, остальные впечатления меркнут, но я все-таки не могу удержаться, чтобы не вспомнить «вечер встречи» в Центральном доме литераторов.

Началось с того, что во время концерта, который проходил в зале Чайковского, в антракте за кулисы пришел уверенно державшийся мужчина, чтобы пригласить Монтана на встречу с писателями. Симона в своей книге пишет: «Ив сразу предупредил, что петь он не будет; он и так дает по три концерта в день и не видит необходимости увеличивать свою и без того большую нагрузку, чтобы спеть для людей, которые вполне могут себе позволить прийти на его концерты. Посланец расхохотался: за кого мы их принимаем? Нас приглашают немножко выпить и закусить после работы, ну и, может быть, обменяться мыслями. Нет, нет и нет... Монтан неправильно его понял — речь идет исключительно о дружеской встрече людей, причастных к культуре, и уж, конечно, не о сверхурочном концерте. Разумеется, если музыканты захотят присоединиться, им будут рады».

А теперь я расскажу, что было дальше. Когда переговоры завершились и Монтан отошел, этот «литератор», нимало меня не стесняясь, ухмыльнулся: «Споет! Куда он денется!», на что я ответила: «Будет скандал».

В ЦДЛ Монтана и Симону пригласили отнюдь не за стол, а препроводили на сцену, где стояли стулья, пианино и микрофон. Начался концерт. Сначала выступил пианист, после него бас Иван Петров исполнил несколько арий, а затем пела уже немолодая, но все еще находившаяся в хорошей форме певица (мне кажется, это была Обухова).

Уставший и голодный Монтан все это время сидел на сцене, медленно закипая. Наконец настал момент, ради которого его пригласили, — последовало приглашение спеть. Удобно расположившиеся в креслах «писатели» (большинство которых, несомненно, перешли в этот зал из соседнего — известного на всю Москву своей кухней ресторана) дружно скандировали: «Ив Монтан, одну песню!»

Монтан подошел к микрофону, спел полкуплета и остановился. После чего со словами: «Сматываемся, ребята!» — сделал знак нам — Симоне, своему аккомпаниатору Бобу Кастелла и мне — уйти со сцены. Мы начали спускаться, он сделал несколько шагов за нами, но вдруг подошел к микрофону и начал говорить.

Я в этот момент была довольно далеко от него и немного растерялась — как переводить? Но, как видно, он об этом и не думал: ему важно было дать выход своему гневу и высказать этим людям все, что он о них думает. Хорошо, что мне не пришлось это переводить, потому что его слова были откровенно грубыми. Говорил он довольно долго, в заключение назвал собравшихся «мерзкими кретинами» (sales cons), и это было не самое оскорбительное из того, что они о себе услышали.

Cледующее мероприятие, на которое нас пригласили, было грандиозным: встреча Нового года в Кремле.

За несколько минут до полуночи люстры погасли, с последним ударом кремлевских курантов они вновь ярко вспыхнули, и в этот момент за спиной Симоны оказался Хрущев. Симоне пришлось встать. Хрущев обнял ее и (не могу подобрать другого слова) смачно поцеловал в губы. При этом он бросил взгляд на меня, стоявшую рядом, и я невольно съежилась — такие у него были в этот момент колючие глаза...

А в три часа утра Хрущев и Булганин пустились отплясывать «барыню». Это происходило на небольшой свободной площадке у входа в зал, то есть довольно далеко от нас. Мы поспешили подойти поближе, но не смогли пробраться через плотное кольцо зрителей, хлопавших в ладоши и подбадривавших плясавших веселыми возгласами. Симона не выдержала и, чтобы не упустить столь необычное зрелище, встала на стул, а затем и на стол. Никто этого не заметил, но Монтан был шокирован: «Симона, что ты делаешь?!» На что она ответила: «Ну где еще ты такое увидишь?» Я переписывалась с Симоной много лет — до самой ее смерти. Все эти годы она настойчиво приглашала меня в гости, но в те времена об этом не могло быть и речи. Лишь однажды у меня была возможность с ней увидеться — когда я приехала на несколько дней в Париж в качестве переводчицы с делегацией профсоюза работников текстильной промышленности.

Я позвонила Симоне, сказала, что я в Париже, но что едва ли меня отпустят. Она приехала за мной сама, и мы пошли меня «отпрашивать». Увидев перед собой Симону, руководительница делегации — типичная партийно-профсоюзная деятельница — всплеснула руками, а затем попыталась ее обнять с возгласом: «Какая красавица!» Понятно, что не отпустить меня в такой ситуации она уже не могла.

Я провела с Симоной несколько часов. Она предложила мне съездить на несколько дней в их с Ивом загородный дом, но, конечно, воспользоваться этим приглашением я не могла. Тем не менее, вернувшись в Москву, я стала «невыездной» на долгие годы.

Я продолжала получать из Франции приглашения, но в выдаче загранпаспорта мне неизменно отказывали, а когда я однажды обратилась в КГБ, пытаясь получить от «органов» внятный ответ — почему меня не выпускают за границу, мне было сказано, что мой выезд не может состояться «в интересах государственной безопасности».

Очевидно, в какой-то момент я перестала представлять угрозу для безопасности страны, потому что компетентные органы сами известили меня, что я могу беспрепятственно посетить Париж.

Симоны уже не было, но с Ивом я встретилась — в их парижской квартире на площади Дофин. Сам он бывал там нечасто; в основном предпочитал жить в своем имении в Нормандии.

Это было 29 сентября; на следующий день была годовщина смерти Симоны, и я попросила Ива взять меня с собой на кладбище, но он ответил, что никогда там не бывает. Я начала было что-то говорить о памяти, на что он возразил мне очень спокойно: «Надя, Симона всегда с нами».