ЗАБУДЬТЕ ШЕСТЬ СОТОК!

«Дача» — непереводимое русское слово, обозначающее одновременно и уровень семейного достатка, и натуральное хозяйство, помогающее выжить. Спасает нашу жизнь дача или губит нас и наше время? Умрет ли феномен шести соток в ХХI веке или сохранится навечно?

ЗАБУДЬТЕ ШЕСТЬ СОТОК!

В селе у нас дача, точнее — летний дом. Дачу я ненавидел черной нутряной ненавистью несправедливо обиженного ребенка. Я не мог понять, за что, за какие прегрешения меня туда отправляют каждое лето. Бабушкины лепеты: «Ну нельзя же летом в городе! Тут пыльно, жарко, задохнуться можно! А на даче воздух!» — вызывали у меня горловой спазм. Я ненавидел этот проклятый «воздух», по которому так тосковали взрослые. О воздух! Мой дед, возившийся на грядке, подбадривал меня так: «Любишь клубничку домашнюю? Вот тогда поли, а то не вырастет». Я, может, и любил клубничку, но я честно был готов отказаться от нее на всю жизнь, чтобы только мне дали сидеть на диване и читать книжки.

Существует такая теория, что Россия-де — крестьянская страна, и населена она природными пейзанами, только и мечтающими о вилах, соломе и навозе. Ага-ага. Человек не может любить то, что у него не получается делать хорошо, потому что не может получиться в принципе. Природные пейзане водятся в других краях, там, где зимой тепло, а летом не слишком жарко, влажность умеренная, а климат предсказуемый. В России успешно крестьянствовать невозможно в принципе: скудные земли давали в лучшем случае сам-три, а погода всегда плохая и всегда по-разному плохая.

Сельский труд на Руси всегда был делом тягостным и ненавистным, и занимались им только оттого, что надо же было что-то есть, то есть под занесенным кулаком Царя Голода. И при первой же возможности сваливали на промыслы — да в том же Тарутино до семнадцатого была золотобитня, серебряное дело, завели и стекольный завод... Начальству все время приходилось что-то измышлять, чтобы удержать народишко на земле, — то крепостное право, то колхозы, то бартерную экономику, то еще что-нибудь.

Тут, кстати, стоит отдать должное безвестным изобретателям шести соток. Cоветская власть в ту пору была мудра и ничего не делала за просто так. В данном случае речь шла о крайне важной для нее заботе. Состарилось первое поколение советских людей, не выбитое напрочь войной и бескормицей. Хрущев, давший старикам пенсии, тем самым дал этому социальному слою возможность получать какие-то деньги и ничего при этом не делать. Кроме того, пятидневная рабочая неделя позволила несколько разогнуться и трудящимся. У людей появилось свободное время. При полном и декларативном отсутствии в Советском Союзе буквально всех традиционных способов его заполнения — начиная от политики и кончая «мыльными» операми — это было серьезной проблемой. Неприкаянные люди, не знающие, куда себя деть, могли додуматься и договориться до нехорошего.

Массу народа надо было как-то занять. Лучше всего какой-нибудь работенкой. Желательно, чтобы оная работенка не приносила людям ни пользы, ни вреда: полезный труд приводит к улучшению благосостояния русских людей и росту гордыни, ну а вредным никто заниматься не будет. Идеально, если бы все крутили какое-нибудь колесо, ни к чему не приделанное, — работали бы вхолостую. Думая при этом, что намалывают себе мучицу, дурачки.

Вот затем-то и были затеяны садово-огородные товарищества и шесть соток.

В принципе первичный ажиотаж вокруг соток понятен. После долгого битья по рукам власти вдруг разрешили русским людям что-то делать для себя. Но ведь давали эти шесть соток не просто так, а с выдумкой. Во-первых, их выделяли на самых неудобных землях, подальше от городов, на неудобьях (первые дачные поселки росли на каких-нибудь старых отвалах бывших карьеров). Расчет был, чтобы никто не обзавелся удобным жилищем невдалеке от городской черты. О нет, все дачные поселки располагались так, чтобы добираться до них было возможно только на трех электричках, двух автобусах и потом час ходьбы по буеракам. Какой уж тут дом.

Во-вторых, в уставе товариществ было записано, что владелец соток обязан их обрабатывать — что товарищество и контролировало. И только за эту самую обработку он получал право обзавестись домиком, сильно напоминающим домик Тыквы из сказки про Чиполлино, поскольку все те же законы запрещали делать его сколько-нибудь похожим на настоящий дом (размеры конуры были регламентированы, печку — «низзя», и так далее по всем кочкам). Для именования этого курьезного строения вскоре проклюнулось и словцо — «фазенда». Насколько мне известно, это единственное в русском языке заимствование из португальского. Впрочем, в Бразилии (где много диких обезьян) фазендой называлось нечто иное: укрепленная усадьба, включающая в себя, если верить словарю, «помещичий дом на высоком цоколе, с колоннадами и лестницами, церковь и сараи для рабов». Из всего перечисленного великолепия на советских фазендах имели место только строения, упомянутые в конце списка...

Дачное моталово — именно что холостое, чудовищно непроизводительное — оказывалось копеечным по цене, не говоря уже о потерянном времени и здоровье. Немало стариков сложило голову на поганых грядках, а ведь многие грезили здоровьичком, чистым сельским воздухом, чтоб ему пусто было... И за одну тень чувства собственности — «мое, сам растил» — люди готовы были платить временем, здоровьем, жизнью. Своей, а также и своих детей и внуков.

В наше время сотки и связанная с ними субкультура превратились в анахронизм. Правда, электрички до сих пор полны пожилых людей с рюкзаками и горшочками с рассадой. Но это уже последние. Их дети уже не ловят этот фан. Они суют отцам под нос калькулятор с расчетом себестоимости желтого дачного огурца и не могут взять в толк, почему отцы продолжают твердить свое: «Огурчик, экологический, на своем дерьмеце».

Возможно, когда-нибудь понятие «дачи» изменится. Скажем, вернутся усадьбы, куда приезжают, чтобы отужинать на веранде и уединиться в темной аллее. Или пусть даже восторжествует отвратный новорусский вариант: забор до небес, трехэтажный ужас-ужас внутри, подземный гараж и кашляющая выхлопом газонокосилка... Но шесть соток лучше забыть. Совсем. У нас еще есть дела.

Константин КРЫЛОВ,журналист

ШЕСТЬ СОТОК НОСТАЛЬГИИ И СПАСЕНИЯ

Пока вы все свистите о чисто русском «умении жить не в кайф» и пошлости дачного страстотерпчества, провинция шестью сотками именно что выживает — физически, уточню, выживает — и спасается.

Может быть, в хрущевском замысле унизительных шестисоточных вотчин присутствовал и некий высший промысел: кажется, подспудно готовили их для совсем уж лихой годины — для девяностых, когда бюджетники по полгода не видели живых денег, загадочно пропадавших трансфертов, для небывалого унижения целых сословий «не вписавшихся в рынок». Кого ни спросишь тогда — врачей, учителей, инженеров: «Да как же вы живете?» — отвечали спокойно, с достоинством: «Во-первых, у нас есть дача...» А в даче главное — подвал: сорок банок солений, сорок банок варений, двадцать мешков картошки да настойки с наливками — можно бы и больше, но сахар дорог. Беда — не хватает банок, никогда не выбрасывайте банки. И крышки капроновые. У старых советских собственная гордость, брать деньги у детей — да отстань ты, а тебе самой не подкинуть ли? Отец, правда, еще работает — шестьдесят восемь лет, надо держаться, сойдешь с дистанции — потеряешь форму. В провинции все непьющие старики — красивые старики, достойные, они ходят на выборы, читают «Науку и жизнь» и Достоевского, стеклят теплицы, зимой в бездорожье легко ходят по десять километров — «по морозцу самое оно!»... И везде, где они ни оказались бы, они пашут — это единственно возможный для них, извините за выражение, лайфстайл. Инженеры, производственники, научные работники — то самое сословие, про которое ныне любая грантососательная сволочь считает должным уточнить: «просиживали жопы в НИИ», — они не мыслят себя вне этого тяжкого, нерентабельного труда, как и вне пожизненной заботы о роде своем. Они вполне знают слова «гедонизм» и «пожить для себя». Это слова, безусловно, подлые, ругательные.

Я на родительской даче бываю два-три раза в год, не живу, а навещаю, на третий день начинаю тосковать отчаянно. Хожу, осматриваюсь, в голове мартиролог: Галина Борисовна умерла, и дядя Рафик, и детский доктор Виктор Палыч, совсем недавно (позавчера?) подвозивший меня в город, дымил «Явой»... они все были обязательной частью пейзажа, неотменимой — и вдруг изъяли какие-то несущие фрагменты. Меж новых, незастроенных еще нарезов идем с ребенком за молоком (молочница — ранее инженер оборонного предприятия), по обочинам задницы, задницы, задницы... мотыги, майки на кустах, белые косынки, полотняные паруса пожилых лифчиков. Столичные изумления лучше заткнуть в одно место: это en masse люди с высшим образованием, детьми и зарплатами в три-четыре тысячи рублей.

Удел бедных? Национальный невроз? Ну да, невроз. Ну да, национальный. И что в нем дурного?

На самом-то деле генетическая тревога о прокорме, память о настоящем голоде не оставляет и благоденствующих апологетов «русской усадебной традиции».

Глаза ненавидят, а руки делают. И это, может быть, самый продуктивный, самый спасительный невроз — работать ради работы, запасаться ради запаса, не верить ни в золотого тельца, ни в доброго царя, но только в себя, «чтобы ни случилось», вот в эту почву и эту конкретику.

Евгения ДОЛГИНОВА,писатель