ГАГАРИН МУЗЫКИ

В Москве на прошлой неделе толпа вновь штурмовала консерваторию. Оказалось, легенда о великом пианисте из США живет в сердцах наших людей до сих пор

ГАГАРИН МУЗЫКИ

Самолет из Нью-Йорка уже приземлился, когда по VIP-залу в Шереметьеве пополз слух: «Клиберна на борту нет». Наступила страшная пауза. Раз нет Клиберна, нет и концерта. Журналисты помчались в общий зал аэропорта высматривать пассажиров из Нью-Йорка. Пассажира по фамилии Клиберн там тоже не было.

...Оказалось, он просто не торопился проходить паспортный контроль. Спокойно вышел из самолета, сел на стульчик и ждал, когда схлынет очередь желающих вернуться в Россию. Но самое поразительное — в этой снующей, суетливой, озабоченной толпе его узнали. Узнали даже те, кто никогда не был в консерватории.

Его обступили, взметнулся лес рук, все хотели с ним поздороваться. Он вдруг бросился обниматься. Оказывается, среди встречавших были те, кто приветствовал его еще тогда, в пятьдесят восьмом году.

Ну чем не машина времени? А в финале подали черную «чайку» — ту самую модель, на которой он ездил, когда ему было 23 года. Среди тех, кто ждал маэстро здесь, — те самые поклонницы, кто подкладывал под дверь его гостиничного номера баночку с вареньем, кто писал записки химическим карандашом. Тогда, почти полвека назад. Но и сейчас, в Москве, его ожидали настоящий фурор, море цветов и прием у президента.

Прощаясь, он вдруг высунул в окно руку — вот она, настоящая ладонь пианиста, — и сказал: «I am so exсited», что означало «Я так взволнован».

О чем будем говорить? О чем вообще, на ваш взгляд, можно говорить с музыкантом?

— Обо всем на свете и о чем угодно, но лучше без слов. Я не люблю слова. Самое лучшее средство выражения — это музыка. Особенно если у вас что-то не так, если, не дай бог, горе...

Вы посвятили свой нынешний концерт в Москве жертвам терактов?

— Да. Я написал в обращении, что посвящаю этот концерт всем тем, кто испытал ужас от потери близких, кто испытал боль разбитого сердца. Такие трагедии происходят во всем мире. Мне скажут: такова жизнь. Но пока жизнь такова, все мы имеем шанс столкнуться с этим ужасом и испытать его на себе. На мой взгляд, единственное, что дает ответ на вопрос, почему это происходит с нами сегодня, — музыка. Все остальные ответы фальшивы. И музыка же дает нам надежду. Именно поэтому я играю в финале своей программы Первый концерт Чайковского. Потому что это оптимизм. Это вера. И единственная помощь, которую Создатель может принести нам в утешение нашей скорби.

С Первого концерта и началась ваша слава на I международном конкурсе им. Чайковского. Сколько раз вы сыграли его за свою жизнь?

— Я не считал. Но могу сказать одно — много. И еще могу сказать, сколько лет назад я его в первый раз сыграл. Впервые я сыграл Чайковского 55 лет назад. С Хьюстонским симфоническим оркестром.

Не надоело?

— Но ведь это шедевр. Сколько бы я его ни играл, он всегда звучит по-разному. В этом и заключается гений Чайковского. Он создал абсолютное произведение. На века. Это как гениальная живопись. Сколько бы раз вы на нее ни смотрели, вы всегда будете видеть ее по-разному. Уникальное, совершенное произведение. Но когда вы играете его в Московской консерватории, ваша игра приобретает что-то невыразимое.

На что вы рассчитывали, когда 23-летним юношей приехали в Москву?

— Я? Мной двигали абсолютно сентиментальные чувства. Я приехал увидеть город моей мечты. Когда мне было пять лет, родители подарили на день рождения иллюстрированную книгу по всемирной истории. Я стал ее листать. И вдруг замер. Я увидел фотографии собора Василия Блаженного и Кремля. Подошел к родителям и сказал: «Я хочу когда-нибудь увидеть все это наяву». Они посмеялись. 18 лет спустя моя мечта исполнилась. Ну что я мог подумать? Что увижу свой сон. Пройду первый тур. И уду счастлив.

Только первый?

— Да! Я ни на что не рассчитывал. Абсолютно. Только приехать, увидеть и уехать. Но, кроме этой книги, с Россией меня связывали нити и покрепче. Моя мама. Она тоже пианистка... И училась у Артура Фридхайма, который, в свою очередь, учился у самого Антона Рубинштейна! И он рассказывал моей маме (а она, в свою очередь, рассказывала мне) о знаменитой Петербургской консерватории! О том, как туда на концерты приезжал Ференц Лист. И как с ним встречался Антон Рубинштейн — здесь, в России. И они давали совместные концерты. Каково?! Поэтому мне тоже хотелось все это увидеть. А потом... Я прошел все туры, и меня объявили победителем.

Что вы тогда чувствовали?

— Думал, что сойду с ума. Я чувствовал себя абсолютно гениальным в течение целого получаса. Тридцать минут вокруг моей головы был нимб... В последующие годы, когда бывало нелегко, это воспоминание вдохновляло...

Кажется, номер в «Национале» у вас был 518-й?

— О, вы знаете, да? Когда я впервые вышел на балкон отеля, все сразу закричали: «Ван, Ван».

Но ведь правильно вас зовут Вэн Клайберн?

— Когда я прилетел в Россию, женщина, которая меня встречала в аэропорту, подошла ко мне и спрашивает: «Вы — Ван Клиберн?» Мне настолько понравилось, как это звучит, что сказал: «Да, я — Ван Клиберн». А потом Ван стал Ванюшей.

Вы были тогда один?

— Нет, с моей мамой. Она была моим первым педагогом. С трех лет. Кажется, я до сих пор слышу ее голос: «Играй, Вэн, играй, чтобы чего-то достичь».

Было тяжело?

— О-о, не спрашивайте. Правда, что я не всегда слушался ее и не всегда играл столь много, как она бы хотела.

А по скольку играли?

— По восемь-девять часов.

Жюри I международного конкурса тогда возглавлял Эмиль Гилельс. Святослав Рихтер был одним из членов. Он-то и поставил первый высший балл Клиберну — 25. Ближайший соперник Клиберна — Власенко — получил 24 балла. Судьба приза была на волоске. Все решил телефонный разговор Гилельса с Хрущевым. Гениальный пианист доказал гениальному политику — почему победу надо присудить американцу, а не русскому. Хрущев с его доводами согласился. Так родилась легенда о самом знаменитом пианисте эпохи оттепели.

А потом был легендарный концерт первых лауреатов?

— Да. Я опять исполнял Первый концерт. А на бис — «Подмосковные вечера».

Тихон Хренников мне говорил, что в тот день Соловьев-Седой звучал, как Чайковский, — вашими руками.

— С «Подмосковными вечерами» связана любопытная история. Когда я закончил играть, играл без оркестра, зал вдруг просто взорвался. Наверное, тогда что-то произошло во мне. Я прикипел к России. Я стал частью этой страны. Ее музыки.

А почему вы решили играть эту песню?

— Все началось с того, что я сидел в ресторане. Ужинал. И вдруг слышу, как кто-то поет чудесную песню. Я обернулся. Ее пела молодая девушка. Так божественно. Так нежно. Я к ней подошел и сказал: «Можно, я дам денег, а вы споете эту песню еще раз?». И она стала петь. Но почему-то не один раз, а снова и снова. И я навсегда запомнил эту мелодию. И аранжировал, и поэтому исполнил на «бис». И только потом познакомился с Соловьевым-Седым. И сказал ему то, что сразу почувствовал, — он написал песню на века. Я и вправду был ею восхищен. Это сама нежность.

А как вас встретили дома после столь восторженного приема в СССР?

— Большой разницы не было. Меня тепло провожали тут и столь же горячо встречали там. И вообще был только один неприятный момент в Москве 1958 года — среди всеобщего счастья. Только один. Я остро чувствовал: люди вокруг меня такие добрые, но кто-то боится эту доброту высказать мне — американцу. Я ведь так полюбил русских. И когда в день рождения узнал, что президент Путин хочет наградить меня орденом, я сказал: «Вот теперь наконец они смогут принять мою любовь. И я им верну то, что всегда хотел отдать».

Вы уже были знакомы с Путиным?

— Да. Я встречался с Путиным во время его государственного визита в Америку. Первая леди и президент Буш тогда пригласили меня к себе на ранчо. Был большой прием. Тогда я очень приятно общался с вашим президентом. И вообще атмосфера была очень теплой, совсем недипломатической. Это истинная правда!

Вообще там было много всего интересного и забавного. Во время визита члены российской делегации задали мне один вопрос: «Правда ли, что Кондолиза Райс является концертирующей пианисткой?» Я сказал: «Ну да, она вроде бы играет». Все были поражены этой новостью. И тут же Кондолиза продемонстрировала свои музыкальные таланты. Она сыграла квинтет Шумана, затем Брамса и вдобавок Дворжака! Но как! Любой профессионал позавидует. Кстати, вместе с ней в этих струнных квинтетах играли другие серьезные люди из администрации: юристы, еще кто-то, я не помню всех профессий, для которых музыка — это любовь, и только. Я не выдержал, подошел к госпоже Райс и спросил: «Когда вы успеваете? Ведь чтобы так играть, нужно постоянно репетировать!» Она рассмеялась и сказала, что приходится успевать. Политика — это та же музыка, она требует столько же гармонии. Каково? Тогда я и сказал себе, что занимаюсь профессией, которая никогда не выйдет из моды.

Это не первая ваша личная встреча с нашим лидером. А что сказал Хрущев, когда вы с ним увиделись — тогда, в 1958-м?

— А вот это уже было совсем по-другому. Все началось с праздничного приема. Климент Ворошилов давал обед в Кремле в честь королевы Бельгии. Супруга американского посла Джейн Томпсон пригласила и меня. Я спросил: «А будет ли Хрущев?» Она мне сказала: «Мистер Хрущев сейчас находится в Румынии». Ну в Румынии, так в Румынии. Я пошел в Кремль. Начался прием. Вдруг дверь открывается и входит Хрущев! Подходит ко мне, трясет руку и говорит: «Я слышал по радио, как здорово вы исполняли опус номер 49 — фа-минорную прелюдию Шопена! Я вас поздравляю. Мне понравилось, как вы играете!» Когда он произнес этот «опус номер 49», я был в шоке. Неужели Хрущев так хорошо разбирается в музыке? Я спрашиваю Виктора Суходрева, переводчика: «Это вы от себя добавили насчет 49-го опуса?» Он шепчет: «Сам, сам...»

Потом Хрущев смерил меня взглядом и говорит: «А вы довольно высокий. Наверное, вам в детстве родители давали правильные пилюли!?»

Я слышал про какой-то невероятный случай, который произошел с вами на Шаболовке, в тогдашнем телецентре.

— А это было уже в 60-м году, когда я приехал на гастроли. Меня записывали в студии. Я играю. Вдруг дверь открывается, и туда пулей влетают две собачки. И прямо ко мне на руки. Я прекращаю играть и начинаю их гладить. Представьте мое изумление, когда я узнал, что это были ваши легендарные четвероногие космонавты: Белка и Стрелка. У них там по соседству была «пресс-конференция», и они с нее сбежали. Так я с ними и познакомился. Эта фотография до сих пор висит на стене у меня дома, в Техасе: я, Белка и Стрелка.

Чем отличается этот визит в Москву от всех предыдущих?

— Мои визиты в Москву всегда уникальны. По правде говоря, устроители моей поездки все замечательно организовали. Я получил столько тепла. Меня так сердечно встречали, что показалось, мне снова 23 года. И времени больше не существует. Только ваша любовь ко мне. Поверьте, я также сильно люблю вас, русских.

Дмитрий МИНЧЕНОК