НЕСТИ ЛЮДЯМ БРО

Зачем нам нужен Сорокин? Нет, не критикам и литературоведам, а нам, обычным читателям?

НЕСТИ ЛЮДЯМ БРО

Недавно я включил телевизор. А там была какая-то поп-тусня, которая в соответствии с новыми веяниями старательно пела военные песни. Когда песню «Катюша» поет певица Жасмин, а про синий платочек — певица Ю. Началова, в этом есть такая страшная пошлость, что хочется сделать что-то ужасное. Разбить телевизор. Ругаться матом. Курить одну сигарету за другой. Отчего?

Оттого, что ничего с этим нельзя поделать. Оттого, что в мире есть масса вещей, которые нас раздражают, но формальных, объективных причин для раздражения нет. Безвкусица, конъюнктура, готовность делать все что угодно ради денег — да, но, извините, это и есть свобода. Книги Сорокина (который вызывает точно такого же рода раздражение у многих вполне порядочных и разумных людей) почему-то обладают в таких случаях способностью снять, перенаправить, объяснить самому себе причины немотивированной злости.

Писатель Сорокин до сих пор представляется многим таким ужасным монстром, который пожирает людей и запивает их кровью. Российское сознание отличается удивительной прямолинейностью: мы не умеем абстрагироваться, смотреть на мир под разными углами, принимать чужие правила игры. В то время как именно на способности человека мыслить не линейно, а системно держится весь современный западный мир, его общество и его искусство. Сорокин, вероятно, первым из наших писателей предложил российскому читателю сыграть в грандиозную обучающую игру — чтобы наше застывшее сознание разбилось на простейшие шарики и ролики, потом опять собралось, но уже в другой конфигурации, и заработало бы с новой скоростью. Переустановить наши мозги. Обновить программу. Потому что со старой программой никто в мире уже не работает.

...Сорокин не раз говорил, что писать начал для того, чтобы справиться с собственными страхами и фобиями. Он рассказывал, как, будучи мальчиком, наблюдал такую картину: на задворки соседнего дома выходил молодой человек в спортивном костюме, выводил трясущегося старичка и планомерно избивал, приговаривая при этом нечто нравоучительное. Маленький Сорокин наблюдал за этим сквозь дырку в заборе. Это, по его словам, одновременно и отталкивало, и вызывало болезненный интерес. Для него, выросшего в подмосковном Быкове (дедушка был лесником), с его обычной для пригородного поселка жестокой «школой жизни» подобные наблюдения неизбежно должны были поставить перед выбором: либо стать таким же (прав тот, кто сильнее), либо с отвращением отторгнуть этот мир и всеми силами стремиться в другой — книжный, нежный, чистый от «грязи». Сорокин в результате не выбрал ни то, ни другое: его, интеллигентного и болезненного мальчика страстно заинтересовала природа возникновения зла. В советское время зло, жестокость у нас рассматривались только абстрактно: то есть вот мировое зло — капиталисты или фашизм, например. О зле, которое присутствует в каждом из нас, наше искусство никогда не задумывалось. Запрет этот странным образом переплетался с запретом на разговоры о физиологической стороне жизни человека вообще. Два табу — на зло и физиологию — в Сорокине вызвали странную реакцию: они переплелись и скрестились в некий сгусток, нарыв, который требовал вскрытия.

Так Сорокин пришел в литературу в конце 70-х. Как только он в своих первых вещах («Тридцатая любовь Марины» и «Очередь») заглянул вглубь человека (не в чеховско-толстовском, а в прямом смысле), то обнаружил, что самым приспособленным для описания «внутренностей» языком является мат, на котором, как на топливе, «работают» почти все произведения Сорокина.

Впрочем, матерщинников и «фекалистов» в русской литературе 90-х годов было много, но только один Сорокин стал мифом, а все остальные остались на уровне анекдота. Было бы слишком просто все валить на его фекально-матерную манеру (мат, кстати, действительно богат — Сорокин не раз говорил, что может матом переписать любой роман Достоевского). Просто отношение к мату стало для Сорокина иллюстрацией общенародного лицемерия: ругаются или хотя бы знакомы с матом у нас все, но при этом все делают вид, что его как бы не существует. «У Солженицына в «Иване Денисовиче» мы наблюдаем жизнь зэков, и — ни одного матерного слова! Только — «маслице-фуяслице». Мужики в «Войне и мире» у Толстого ни одного бранного слова не произносят. Это позор!» — Сорокин часто упрекает классиков в этом лицемерии, присущем всей нашей литературе. Не от привычки ли к лицемерию в искусстве постсоветский человек оказался бессилен перед лицом зла в себе и других?

Сорокин сознательно приучал российских читателей ко злу. Вначале — в гомеопатических дозах, постепенно наращивая и увеличивая их. В 90-е годы последовали «Норма», «Пир», «Голубое сало», в которых Сорокин безжалостно разбивал самые «святые» и серьезные для русского сознания темы о самые низменные. Сталин и Хрущев, как гомосексуальные партнеры. Интеллигенты, ритуально съедающие свою дочь. Все это не могло продолжаться бесконечно.

«Идущие вместе», которые выбрали Сорокина в качестве мишени номер один, сами того не осознавая, вскрыли очень давно мешавший России нарыв. Вся литобщественность застыла в предвкушении: вот сейчас ему вмажут и русский писатель опять станет изгоем. Опять кухни, опять подпольная фронда и кукиш в кармане. Пенсионеры, которые опускали, не читая, произведения Сорокина в символический огромный унитаз, еще помнили, что делают с «неправильными» писателями: их выгоняют поганой метлой. Западные издатели Сорокина тихо радовались невольному «тоталитарному пиару». Очень многим было бы выгодно, да и, честно говоря, привычно, если бы Сорокина засудили за «порнографию». И вдруг его оправдали, причем по суду.

Этот конфликт был на самом деле маленькой, но важной проверкой общества на взрослость. Вместо должности изгоя, которая в принципе есть самая привычная форма существования писателя в России, Сорокин неожиданно был обществом легализован, признан. И этот факт — не столько комплимент писателю, сколько комплимент обществу: отныне в России и писателю есть местечко. Именно писателю, а не борцу, изгою или моралисту.

По книгам Сорокина сегодня ставят спектакли и снимают кино, его часто зовут на телевидение (на Первом канале в программе «Розыгрыш» Сорокина разыгрывали именно по мотивам его книг, первым из писателей он пришел и к «застекольщикам»), наконец, Сорокин — третий (после Шолохова и Полевого) автор за всю историю Большого театра, чью вещь («Дети Розенталя») собираются ставить при жизни писателя.

Читатель Сорокина готов к новой игре. Изменился и сам Сорокин. Вышедший на прошлой неделе его новый роман «Путь Бро» совершенно лишен привычных фекально-матерных конструкций; в нем есть только легкий налет иронической мистики и очень грустные выводы и обобщения о человечестве вообще. Сюжет прост: в год и день падения тунгусского метеорита рождается себе человек, Александр Снегирев: живет до поры, растет, учится. Отправляется в экспедицию на место падения метеорита и вдруг ОСОЗНАЕТ себя избранным. Частью мирового света. Начинает искать себе подобных — на фоне строек социализма, репрессий, войн — и находит. Роман этот является приквелом — то есть первой частью задуманной трилогии; вторая часть вышла двумя годами раньше — роман «Лед».

Оставив место литературного провокатора, Сорокин неожиданно занял другое. Выражаясь витиевато, Сорокин несет людям не добро, а бро — знакомит людей с проблемами и комплексами, которые присущи человечеству нового времени рационализма. Времени, которое вытесняет человека, делая его одиноким и ненужным даже самому себе. Времени, которое превращает людей в мясные машины — существа, лишенные чувств. Борьба между людьми света и мясными машинами неизбежна и вечна во всякое время, потому что всякий раз история требует от человека подтверждения его человеческого, а не животного начала.

Семнадцать лет назад вышел знаменитый фильм Вима Вендерса, который назывался «Небо над Берлином». Ангелы в этом фильме также незримо присутствовали рядом с людьми и обладали способностью читать их мысли. И мысли эти оказались настолько глубоки, хороши и челоВЕЧНЫ, что один из ангелов решает стать смертным, чтобы жить среди людей. Сорокин в романе зло пародирует это, да и многие другие произведения, воспевающие Человека. Но нам, зрителям и читателям, все-таки предлагается выбрать один из двух вариантов ответов: так стоит ли еще человек нашего внимания или не стоит?

Сегодня, кажется, ответить еще сложнее, чем 15 лет назад. Но если, закрыв книгу Сорокина на последней странице, вы не согласитесь с его диагнозом человечеству и человеку, это и будет лучший итог чтения.

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ