ЖОРА-ПРОФЕССОР
|
В двенадцатом трамвае, который идет с Товарной до Пересыпского моста, пересекая по улице Советской армии, бывшей Преображенской, весь центр города, Жора-профессор декламировал свои новые стихи на темы дня:
Дорогой товарищ Тито,
Ты наш первый друг и брат!
Так сказал Хрущев Никита:
Ты ни в чем не виноват!
В ботинках, подшитых аккуратно вырезанными, точно по форме рантовой подошвы, кусками автомобильной покрышки, Жора, по мнению женщин, мог считаться почти высокого роста, хотя на самом деле был чуточку выше среднего. Всегда, независимо от времени дня и погоды, в модной кепке с чуть примятым козырьком, при галстуке, приколотом к рубашке зажимом или большой булавкой, обрамленной ниткой стекляруса, в однобортном пиджаке цвета морской волны, застегнутом на одну пуговицу, Жора выглядел интеллигентным молодым человеком с несколько странной манерой смотреть на того, кто стоял у него перед глазами, в упор и в то же время мимо. Люди, сведущие в офтальмологии, объясняли это сильным, скорее всего, врожденным, астигматизмом; другие же готовы были усмотреть в этом известную хитрость и уловку, какими у нас в Одессе умело пользуются в своих интересах малахольные и дефективные, которые всегда себе на уме.
Стихи, которые Жора-профессор декламировал в трамваях, держа перед собой металлический портсигар с листками бумаги, быстро расходились по городу и запоминались сами с первого раза:
Килька плавает в томате.
Солнце прячется в закате.
Слушай, девочка, не плачь:
Не утонет в речке мяч!
Одесситы, со свойственным им чутьем к поэтическому слову, удивлялись, как при внешней простоте и непритязательности Жора добивался эффекта, о котором могут только мечтать многие профессиональные поэты, жаждущие услышать свою строку из чужих уст.
Через два дня Жора-профессор декламировал в вагоне, а пассажиры хлопали ему, как настоящему артисту, и требовали повторить, только не так быстро, чтоб успели запомнить:
В Казахстане целина
Отворяем закрома!
Богатеем с каждым днем:
Что посеем, то пожнем!
Самое удивительное, через несколько дней пассажиры заметили, что Жора не появляется в трамваях. Перед этим прошел слух, что он опять стал читать свои стихи, которые придумал полтора года назад, после того как расстреляли Берия:
Когда Берия-мингрел
Стать нам Кобой захотел,
Как захлопнул двери я:
Крышка тебе, Берия!
Люди, умеющие ценить экономное слово, отмечали, что в четырех строчках Жора нашел место не только для самого Берия, но и для Сталина с его партийной кличкой Коба, и для Хрущева, который, хотя не был назван по имени, но все знали, что как раз недавно, когда его назначили первым секретарем ЦК партии, он играл главную роль в аресте Берия и приказал приговорить его к расстрелу.
Многие вспомнили также разговор, который вели еще несколько дней назад насчет Жоры, что надо сделать ему энцефалограмму и проверить на малахольность. И вдруг одна женщина, хоть ничего смешного не было, расхохоталась, как ненормальная, и сообщила новость: знакомая медсестра из психбольницы на Слободке своими глазами видела Жору-профессора: руки за спиной были связаны полотенцем, острижен наголо, голова облеплена электродами, делали электроэнцефалограмму, хлопцы-санитары говорили, вел себя безупречно, как английский лорд, но сколько ни просили почитать стихи, не смогли выжать ни слова.
В последних числах августа Жора-профессор опять стал появляться в трамваях. Пассажиры сердечно, как близкого друга, с которым были в долгой разлуке, приветствовали Жору, интересовались здоровьем и требовали новых стихов.
В первые дни Жора не откликался на просьбы, загадочно улыбался, держал перед собой металлический коробок с листками, вместо прежнего портсигара, о судьбе которого, сколько ни упрашивали, не обмолвился ни словом: если верить слухам, этим портсигаром, который потом изъяли, хорошо приложились ребята, когда выполняли операцию по задержанию, а Жора упирался изо всех сил.
Газеты сообщали, что наши героические целинники, комсомольцы и молодежь, вопреки всем причудам и капризам природы, справились с поставленным заданием и выполнили взятые на себя обязательства. Под урожай следующего, пятьдесят шестого года решено было распахать более тридцати миллионов гектаров, вдвое больше, чем в текущем году. Чтобы никакие суховеи не могли грозить и, тем более, не могли нам помешать, все газеты — от «Правды» до заводской многотиражки — повторяли призывы товарища Хрущева направить на целину десятки тысяч молодых работников, которым не страшны ни суховеи, ни стужа, ни жара.
Жору-профессора можно было видеть теперь на всех трамвайных маршрутах, которые пересекали центр города: втором, третьем, четвертом, двенадцатом, пятнадцатом, двадцать первом. Говорили, его видели даже на маршрутах, которые обслуживали Пересыпь и лиманы.
Дети во дворах хором повторяли новые Жорины стихи:
Суховеи-брадобреи,
Басурманы и злодеи!
Говорит Хрущев Микита:
Ваша карта будет бита!
Собирайте-ка пожитки,
А не то вам под микитки
Вмажет наша молодежь:
Что посеешь, то пожнешь!
Кто-то обратил внимание, что в стихах про целину Жора использовал известную русскую пословицу «Что посеешь, то и пожнешь» с чуть заметным ироническим оттенком, хотя и в одном, и в другом случаях по содержанию сама пословица оставалась почти без изменений, как создал народ.
Катерина Чеперуха, когда Зиновий с ней поделился, посоветовала, пусть обратится к доктору Ланде, как интеллигент к интеллигенту, чтобы дал объяснение с медицинской точки зрения, как это все может складываться в голове у малахольного Жоры.
Зиновий ответил, что при случае можно поднять вопрос, срочности нет, как-нибудь после работы столкнутся у ворот, во дворе; Катерина с ходу возразила, что не надо рассчитывать на какую-то счастливую случайность, а наоборот, надо самому зайти и прямо сказать, что есть научно-медицинский вопрос по психологии, по психиатрии, требуется консультация.
Катерина стояла за то, чтобы не откладывать на завтра-послезавтра, а идти сегодня, сейчас, пока у самого Зиновия не остыл интерес.
Действительно, получилось все на редкость удачно. Доктор Ланда немного удивился гостю, но встретил приветливо, предложил свободное кресло у письменного стола, сам занял свое рабочее место и тогда Зиновий спросил:
— Семен Александрович, я знаю, за вами приезжает машина. Но, наверное, случается ездить и трамваем.
— Да, — улыбнулся доктор Ланда, — случается. Именно случается. Готов держать пари, угадал, к чему вы клоните: Жора-профессор? Так?
— Ну, — развел руками Зиновий, — у нас с вами телепатия.
— Не только у нас с вами, — сказал Семен Александрович, — сегодня у всех одесситов, кто имеет удовольствие пользоваться нашим одесским трамваем и слушать стихи Жоры-профессора. Впрочем, кажется, следует внести поправку: мне говорили, что некоторое время Жора не появлялся в трамваях. По этому поводу в городе были всякие слухи, догадки.
Да, подтвердил Зиновий, были всякие слухи и догадки, но сложилось так, что Катерина случайно, по знакомству с медсестрой из психиатрической больницы на Слободке, узнала действительную причину: Жора временно был изолирован, его подвергали обследованию и лечению.
Доктор Ланда закрыл глаза, забарабанил пальцами по столу, хорошо видно было, что порядком устал за день в своей урологии, но быстро справился с минутной слабостью и сказал бодрым голосом:
— Зиновий, каюсь, я лукавил. Я знал, что Жору изолировали, подвергли обследованию и лечению с применением электрошоковой терапии и новых психотропных препаратов, ну, направленного, скажем, действия. Я хорошо знаком с заведующим кафедрой психиатрии медицинского института профессором Мирельзоном. Чтобы не отвлекать его от плановых научных исследований и учебного процесса, институтское начальство поручило вести обследование и лечение Жоры-профессора одному из членов кафедры. На кафедрах, — улыбнулся Семен Александрович, — теперь ни для кого не секрет, спецы всякие нужны, спецы всякие важны.
Зиновий сказал, это никогда не было секретом, но Жора-профессор давно развлекает пассажиров в трамваях своими стихами, а никто не теребил его, не ограничивал, тем более не изолировал и не направлял на принудительное лечение. Стихи про Тито и Хрущева, как они помирились и стали первыми друзьями, нравились всем и никому не приходило в голову, что могут остановить, закрыть автору рот, потому что кому-то они не по вкусу...
Наоборот, поддержал доктор Ланда, были по вкусу, больше того, народной своей с ерническим оттенком прямотой потрафляли и вкусу, и самолюбию новых правдолюбов-златоустов, которые, что ни говорят, что ни делают, а все именем народа, все для блага народа. А когда про целину пошли тексты и рифмы — а на целине суховеи, оказалось, все, что поднялось из грунта, по ветру пустили! — понятно, стихи уже не потрафляли вкусу, не тешили слуха, а звучали злорадно, ядовито, как из уст уличного смутьяна: «Что посеем, то пожнем!»
— Жора-профессор, — сказал доктор Ланда, — собственно, не поэт, а версификатор. Но у него живое воображение, неожиданные ассоциации. Русская народная пословица «Что посеешь, то и пожнешь» приобретает не вещий, а прямо зловещий смысл, когда провальный, скандальный результат уже известен каждому встречному-поперечному, так что и объяснять ничего не надо, все предугадано было в присказке нищего скомороха, юродивого с сумой: «Богатеем с каждым днем: что посеем, то пожнем!» Чезаре Ломброзо, известный итальянский психиатр и криминалист прошлого века, в своей книжке «Гениальность и помешательство» очень живо и обстоятельно разбирает феномен сумасшедших поэтов, которые часто выполняют с большой легкостью то, что затрудняет даровитейших нормальных людей. Жора-профессор, — засмеялся доктор Ланда, — в своем роде наше народное добро, наше общее достояние. Будем беречь его: не отдадим недругам — ни своим, ни чужим!