Постельный режим

/КИРИЛЛ АЛЕХИН/

В Сочи прошел XI кинофестиваль «Лики любви», на котором шведская школьница соблазняла ровесника, домохозяйки растлевали детей, а китайцы, хорваты, датчане и проч. крутили порицаемые интрижки. Но распутства эти были столь нежными, что привели к парадоксальному выводу. 1990-е, которые бойко рифмовали слова «кровь\любовь» и «спорно\порно», наконец-то закончились. В кино вернулись консерваторы, а о любви снова снимаются милые, порядочные и… слегка фантастичные фильмы. Пока «Лики» шли в Москве (где были прописаны предыдущие 10 лет), они не обходились без скандалов — устроители всегда привозили что-нибудь острое. Везли «Анатомию ада» Катрин Брэйя, в которой порноактер Рокко Сиффреди выполнял свои порнообязанности с помощью садового инструмента. «Кен Парк» Ларри Кларка о трудном детстве в американской провинции. «Остров» Ким Ки-Дука, где рыболовные крючки буравили девичий пах. В общем, решись кто составить перечень отклонений, показанных на «Ликах любви», придется ему попотеть — сюда много чего тянули.

Картины были действительно о любви. Но иногда следить за интимом было противно до тошноты. Хотя фильмы брались не случайные, а так называемый культурный мейнстрим. Они гремели в Европе, их награждали фестивали в Берлине, Каннах и Венеции. С некоторых, самых циничных «лавстори» (например, с пресловутого «Острова») зрители сбегали целыми рядами. Но кто-то досматривал до конца. Потому что такой любви прежде не видел. И еще потому что — скандал. Так вот, после 10 скандальных фестивалей на 11-м перчинка пропала. Никто не бунтует на «Историях со счастливым концом» — путаной штуке о геях, урологе и беспринципном массажисте. За многообещающим названием «Гип-гип-ура шлюхе!» — гуманистическая драма о школьнице, которую сфотографировали без трусов. Перед сеансом «Зеленого стула» к микрофону выходит кореец-режиссер и зачитывает из блокнота заметки о пользе регулярного секса. Зал делает стойку — запахло жареным! Но и этот конкурсант на поверку — беззубая корейская эротика, скромная, как школьные американские секс-пособия 1950-х годов. Все ленты — из Европы, Азии, США — препарируют чувства спокойно и вдумчиво. Совсем не такое кино хитовало на фестивалях последние 10 лет. Фестивальный фильм о любви 1990-х всегда нес что-нибудь шоковое. Удар, бритвенное лезвие, дрожащие колени, кровь. Дымящееся железо, снова кровь, крупный план гениталий, сверхкрупный план гениталий... С легкой руки режиссеров Триера, Хайне-ке, Шеро, Тарантино, Кроненберга, Ким Ки-Дука, Мудиссона, Галло, Брэйя и других  (как ни странно ставить эти фамилии в один перечень) в конце XX века эти триллеры вроде и назывались «любовью». Но вот новейший срез премьер — и нет в нем порнографической грязи. Нет садизма, органов, телесных жидкостей. Киношники удерживаются от пошлятины. Все у них, понимаете, по-людски. За два часа до объявления победителей я встречаюсь с киноведом Сергеем Лаврен-тьевым — бессменным отборщиком фестивального кино. Вот уже много лет он ездит по европейским смотрам, фильтрует кинопоток и выбирает лучшие фильмы сразу для нескольких российских фестивалей.

— Сергей, — удивляюсь, — а где, черт возьми, провокации? Где падение нравов, где топтание по морали? Ведь мы к ним... Привыкли уже. Но Сергей только смеется: в этом году не было. Мол, присматривался, конечно. Но в моде другое кино.

ПОСТАВИЛИ НА ПОВТОР

«История любви в кино, — объясняет Лаврентьев, — похожа на историю революций. Революции приводят к явлениям худшим, чем те, против которых революции совершались. Кино тоже развивается циклично. По спирали идет».

То, что Квентин Тарантино сделал с кино в середине 1990-х — замешав любовь с текилой, бранью и хлопками выстрелов, — повторялось уже не раз. Но в другом времени и на другом материале.

Например, после Второй мировой, когда кино было традиционным. Большие картины, ухоженные артисты, «плюше-вый» — с поцелуями в диафрагму и манерностью «Унесенных ветром» — показ любви… Шаблоны эти приелись, и на-шлись те, кто взялся их поломать. Сперва этим занялись режиссеры французской «Новой волны» в конце 1950-х годов. Они вывели действие из студийных павильонов на улицы и нашли актеров с банальными лицами вроде Жана Поля Бельмондо, мужланов, каких можно было встретить в толпе. Отношения, объятия, поцелуи — все это тоже они вывели из павильонов. Эротики на экранах не было, но сам факт, что герои — не красавцы картонные и целуются не на фоне пальм, а где-нибудь в подворотнях, — это уже было невероятно эротично. Это шокировало, это считалось аморальным! Своеобразным пиком «повстания» стала вышедшая в 1966 году картина Клода Лелюша «Мужчина и женщина» —хроника одного романа, получившая Золотую пальмовую ветвь в Каннах, два «Оскара» и еще более 40 призов —кажется, все награды, какие только вручались на планете. Успех ее был поразителен, потому что в картине не было ничего, кроме очень простой истории. Он и она, уже немолодые, сомневающиеся в себе… Встречаются, влюбляются, безмолвные диалоги, долгие планы… И это — в 66-м, когда начиналось всеобщее брожение, эрозия социализма, хиппи и Вьетнам, через два года будут Красный май во Франции и Пражская весна в Праге. Когда всем казалось, что происходит нечто глобальное, во что все вовлечены, и что именно об этом надо снимать. И вдруг — «Мужчина и женщина». Картина, которая показала, что «глобальное» — ерунда. Что на самом-то деле главным всегда будет эта банальная связь.
 

ОН И ОНА. ДВОЕ

Тогда, с «Мужчины и женщины», с нежного и светлого Лелюша, в кино началось расширение границ возможного. Появилась не только обнаженная грудь, мелькнувшая на момент, но и другие части тел. Даже подобия эротических эпизодов. «Помню, в советском прокате в 1968 году шла датско-шведская картина «Красная мантия», — улыбается Сергей Лаврентьев, — в которой показывали что-то немыслимое — голую женщину! Потом, конечно, цензура встрепенулась и вырезала планы с такого-то по такой-то — я читал соответствующий указ».

Но к 1970-м сексуальная революция приелась, зато окреп неоконсерватизм. Он проявился везде: неоголливуд в Америке, конец киноэкспериментов в Италии и Франции. СССР сказал «до свиданья» сексу до 1986 года, да и потом, в перестроечных уже фильмах, секс был чем-то вроде наказания. Кино на новом витке вернулось к 1950-м, снова появились «плюшевые» картины. Только «плюш» стал более качественным.

 В это спокойное время произошла вещь любопытная: в Париже на Елисейских Полях состоялась премьера «Эммануэли», причем картина год не сходила с экрана. С ее помощью новая буржуазность всосала в себя «революционную» эротику, сделало ее атрибутом «плюше-вого» кино. Вскоре появились режиссеры, понявшие, что порнография — точнее, голые люди — может стать частью системы. Как понял итальянец Тинто Брасс, который вообще-то с вестернов начинал, но потом вплотную занялся пышнотелыми женщинами. И вскоре все уже знали, что есть такой режиссер, что именно он снимает. «Когда в начале 1990-х фильмы Брасса привозили в страну, — вспоминает Сергей, — мы шли на них целенаправленно, не брали с собой детей, и была во всем этом какая-то респектабельность».

ЛЮБОВНОЕ ПОСТРОЕНИЕ

Впервые цикличность в кино стала ощущаться в конце 1980-х, когда рушился социализм, началось очередное раскрепо-щение. Dogma’95 Ларса фон Триера (киноманифест, в рамках которого фильмы снимались на цифровую камеру, без де-кораций, вживую; попахивал он именно что самопальной «клубничкой»), кровавая жатва Квентина Тарантино и сотни 
менее талантливых рефлексий делали то, что сделала французская «Новая волна» в 1959-м, — они пытались разорвать «плюш». Порочные герои, буквальное изображение секса, чтобы грязненько и с душком, — все это было попытками по-казать жизнь целиком, во всех ее проявлениях, ассимилировав в том числе и порнографию. Не ликвидировать запрет на совокупление, но сделать его обыденным, как показ проезжающего автомобиля.

И попытки привлекали внимание, пока вновь не пришел консерватизм — в обществе и кино. Он вернулся, он диктует свои условия: например, что «плюшевый» показ любви массовому зрителю кажется интереснее, чем обнаженка. Тем же объяснялся феномен популярности в Советском Союзе индийских картин: на беззаботных, с одним и тем же дурацким сюжетом мелодрамах зрители просто умирали от счастья. Главным аргументом поклонников была фраза: «Там как в жизни!» Хотя все было выдумано: абсолютные герои, абсолютные злодеи, невероятные события — кто-то терялся в детстве, был подменен, находился… Но многие считали, что это и есть жизнь. Потому что кино — это жизнь плюс еще что-то. Очевидно, представление человека о том, какая она, жизнь, должна быть в идеале. Потому что люди — в спо-койное, реакционное время — ходят в ки-но, чтобы увидеть что-то, чего в жизни получить не могут, но хотят. И поэтому «плюшевое» кино представляется им главным. Оно — с разными вариациями — это жизнь и есть.

Нравы, говорят, на подъеме. Зритель (пока—европейский) снова идет либо на вдумчивое, либо на романтичное, сня-тое с шиком кино. Не за сексом. Скандальных лент все меньше на фестивалях и в кинозалах. Отходит целое киношное десятилетие. А вместе с ним: телесные жидкости, насилие, варварство. Кинематограф соблюдает циклы — какая-нибудь «Сверхновая волна» или второй Тарантино вряд ли появятся раньше чем через пять — десять лет. …

Пока мы беседуем с отборщиком, становится известно, что победил на фестивале «Китаец» — датский фильм о грустном, похожем на бюджетную версию Билла Мюррея, большом разведенном мужчине. Он сводит знакомство с владельцем китайской закусочной, вступает в фиктивный брак с китаянкой и, не понимая китайского языка, в пустой квартире, бирюк и нелепый, налаживает с ней контакт. Пытаюсь вспомнить, была ли в фильме сексуальная сцена. Вроде нет; только музыка, плавает камера, взгляды украдкой… Это, кажется, и называется «плюш»? А на вид—типовая любовь.