Еще при жизни Чуковского сложился канон юбилейной статьи о нем; сейчас все старые штампы аккуратно вынуты из сундука, ревизованы, обновлены, подштопаны и развешены для публичного просмотра.
Добрый оксфордский доктор Айболит, он под деревом сидит. Идет направо — лекцию заводит, налево — сказку говорит. Тут же друзья: Блок в белом венчике из роз и Гумилев. Если вспомнится кто-нибудь еще, пострадавший от советской власти, то и он тоже. Гонимый, изгнанный из профессии критика за антисталинистские сказки, целый материк российской культуры спрятался в Переделкине, где в одиночку воспитывал на костре всех местных детей, а приезжающих туристов водил с экскурсиями на второй этаж и дачу Пастернака. А чудак какой: то с чудо-дерева калошу сорвет и проглотит, то советская власть к нему придет, а он из кармана связку детей вынет — и вместе с ними убежит.
Отчего серьезный литератор, критик, исследователь превратился в сознании многих поколений в лубочную картинку — поди пойми; многие сейчас задаются вопросом, почему именно сказки так подмяли под себя личность и творчество Чуковского, почему превратили этого непростого человека в плоскую картинку из детской книжки, отчего сложился нерушимый миф о дедушке Корнее.
Может быть, каждому человеку в глубине души надо знать, что где-то есть на свете сказочное место, где живет волшебный старик. Пока в Великом Устюге не выстроили резиденцию Деду Морозу — одна за весь мир сказок отдувалась переделкинская резиденция дедушки Корнея. Наплыва посетителей дом не выдерживает, старые ступени стонут от нагрузки, экскурсоводы изнемогают от количества желающих приобщиться к сказке.
Собственно, не так уж много в России сказочного. Были какие-то поляны сказок с деревянными скульптурками-домишками, и те разгромлены варварами и засыпаны бутылками; есть парки аттракционов — а сказки нет. Ни дома-вверх-ногами, ни Мумми-дола, как в Финляндии, ни замка Спящей красавицы, как в Америке. Одно переделкинское чудо-дерево за всех, один Корней Иванович за всю детскую литературу. У него одного, пожалуй, это и получилось — выгородить в окружающей действительности иномирное пространство, создать пузырь чистого воздуха, пятачок сказки. А пятачок сказки создает удивительной силы тягу — самому хочется съездить, ребенку показать: вот где жили сказки, вот человек, который создал этот дом и придумал это дерево. Дом, дерево, человек — сплошь архетипы, популярный тест, по которому проверяется отношение к себе и миру.
Чуковский всю жизнь строил, ухаживал и воспитывал без всякой надежды на результат — просто понимая, что так надо. Он еще в юности придумал теорию самоцельности: надо просто потому, что надо. Надо заниматься литературой просто потому, что она прекрасна, а не ради воспитания нового человека. Надо просвещать. Надо строить библиотеки. Надо читать детям. Надо издавать хорошие книги. И не надо ждать никакой отдачи: если ты все делаешь правильно — отдача будет.
И всю жизнь он строил, воспитывал и издавал, потому что всякую замеченную проблему воспринимал не как повод для брюзжания, а как область для приложения своих сил и энергии. В десятых годах увидел, что нет приличных детских журналов — издать! И Чуковский собирает коллектив авторов, привлекает лучших художников, договаривается с издательствами и издает приложение к «Ниве», и сборник «Жар-птица», и сборник «Радуга», который, правда, превратился в «Елку». Нет серьезной программы издания мировой литературы для народа — и Чуковский вместе с редколлегией «Всемирки» берется за масштабную задачу отбора и публикации на русском языке лучших классических произведений. Когда в ледяном голодном Петрограде литераторы умирали без работы и денег, когда взрослые одинокие мужчины писали в дневниках «я умирал и почти умер» — Чуковскому приходилось не легче прочих. Пожалуй, даже тяжелее: он один зарабатывал на прокорм семьи, где было трое детей, а вскоре появилась четвертая. Может быть, погибать легче, когда ты один, а когда на руках у тебя дети — ищешь способы выжить самому и их спасти. Может быть, дело в том, что ты не ждешь, когда кто-то большой и сильный придет тебя спасать, а сам становишься большим и сильным. Словом, Чуковский воспринял дело спасения литературы и литераторов как свою персональную ответственность — и занялся организацией Дома искусств, который, собственно, и спас петроградскую литературу от окончательного вымирания. А когда в городе совсем кончилась еда, Чуковский повез голодающую писательскую братию кормиться в деревню. Выбивал в инстанциях продовольствие, мандаты, железоскобяные изделия на обмен… Никто не заставлял — собственно, можно было ограничиться кормежкой своей семьи.
Никто в 30-е не заставлял его воевать с Наркомпросом за школьные библиотеки. Его к этому времени уже перестали травить как сказочника, он вернулся в литературу, садись да пиши свое! — а он звонит во все колокола: детям нечего читать! в школах жалкие, нищенские библиотеки! детских книг издается недостаточно! литература в школах преподается плохо, внушает отвращение к предмету!
Мало того: Чуковский берет блокнот и отправляется по школам, сидит на уроках, разговаривает с детьми и учителями, анализирует, ставит вопрос о преподавании литературы в школе на писательских и комсомольских совещаниях. И собирает огромную статистику по библиотекам, и занимается налаживанием книгоиздания, и придирчиво требует высокого качества — и махина Наркомпроса медленно, со скрипом сдвигается все-таки с места, страна получает и новые учебники, и серию «Школьная библиотека», и новые стандарты книгоиздания, и новые книги…
Собственно, никто не заставлял его и библиотеку строить на свои деньги — в преклонном возрасте можно было найти более приятные занятия, чем объяснения с исполкомом, перебранки со снабженцами, кладовщиками, грузчиками… Однако самоцельное «надо» и здесь не давало ему покоя: если детям нечего читать, надо дать им книги. Делать этого никто не будет, значит, это сделаю я.
Часто говорят о том, что Чуковский до старости сохранил в себе ребенка: радость, умение удивляться, свежесть взгляда, непосредственность. Но куда удивительнее то, что в эпоху, которая выбивала из человека всякое желание брать на себя персональную ответственность, вечный ребенок Чуковский сохранил в себе взрослость. Качество редкое и удивительное: вокруг тысячи брюзжащих, ноющих, вечно недовольных, капризных детей, которые требуют, чтобы взрослый пришел и решил! пришел и разобрался! пришел и навел порядок! А взрослого нет. Дети строчат ябеды друг на друга, ругаются, мстят, обижаются на весь свет и сидят надутые в уголке в ожидании, когда мир раскается, позовет их оттуда и даст конфету.
А взрослых мало. Мало взрослого умения прощать и понимать. Умения ставить себе задачи и их решать. Желания и умения лично отвечать за что-то, кроме собственного благополучия. И когда есть такой взрослый — невольно тянешься к нему. А потом и сам понимаешь, что пора взрослеть.