Мне все чаще не дает покоя странная мысль: не ускользает ли от нас в суете каждодневных событий общий их смысл? Я имею в виду вопрос о том, движется ли Россия просто в сторону от столбовой дороги политической модернизации на манер, скажем, Венесуэлы? Или в тупик?
Даром, что новый тупик может быть и вовсе не похож на последний, сталинский, с его «социализмом в одной стране», который мы все помним. Скорее, судя по всему, походить он может на тот, старинный, что поразил страну при Николае I с его «православием, самодержавием и народностью».
Сразу же объясню, что я имею в виду под историческим тупиком: период в жизни страны, после окончания которого приходится менять в ней все — от материальных основ повседневного бытия до индивидуальной психологии. Другими словами, опять начинать жизнь, можно сказать, с чистого листа, признавая тем самым, что десятилетиями страна шла в никуда.
Так или иначе, в первом, «венесуэльском», случае, к чему склоняются, как я понимаю, единомышленники Андрея Илларионова, речь идет лишь о характерном для подросткового возраста «отклоняющемся поведении» (deviant behaviour), от которого можно отмахнуться рассуждениями в духе «вот слезем с нефтегазовой иглы — и все встанет на свое место». Во втором случае, однако, обрекли бы мы своих детей на затяжной тупик, длящийся, как мы знаем из собственного опыта, целые поколения — с непредвидимыми последствиями.
Я вспоминаю знаменитого в свое время (и неколебимо, кстати, лояльного правящему режиму) коллегу — Михаила Петровича Погодина, который еще на исходе николаевского «особого пути России» в 1854 году постулировал страшный выбор, стоявший, по его мнению, тогда перед страной, погруженной в мир, который мы сегодня, пожалуй, назвали бы — по аналогии с брежневским — миром развитого национализма. Вот его приговор: «Рабы славят ее порядок, но такой порядок поведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть».
Конечно, Погодин ошибался. Страна была тогда еще достаточно здорова, чтобы преодолеть николаевский «особый путь». Но достаточно ли здорова она сейчас (после еще более кошмарного советского «особого пути»), чтобы избежать предсказанной полтора столетия назад пропасти?
Говоря об отличии российского прошлого от европейского, Юрий Михайлович Лотман однажды заметил, что русская история меньше всего напоминает ему пассажирку поезда, плавно катящегося к месту назначения, скорее странницу, которая бредет от перекрестка к перекрестку, всякий раз выбирая путь заново.
Но и европейский поезд вовсе не плавно катился к месту назначения. Были, как мы знаем, у него и заминки, и откаты назад, и даже катастрофы, порой ужасные. Самое важное, однако, Лотман угадал верно: «место назначения» (если, разумеется, иметь под ним в виду гарантии от произвола) у европейского поезда было.
Само собой и русская история-странница, выбирая на своих «перекрестках» путь, тоже порой угадывала правильно. Выбрала же она в конце XVII века путь Петра, положив конец московитскому «особому пути» и не дав тем самым России уподобиться Оттоманской империи. Правильно выбрала она маршрут и после Николая, снова отвергнув «особый путь» и предотвратив таким образом ужасавшую Погодина пропасть. Но, честно говоря, случалось это нечасто.
И каково же наблюдать за тем, как роковая подмена гарантий от произвола «особым путем» снова может произойти в России?
Я знаю, конечно, расхожее возражение против такого обоснования: все изменилось до неузнаваемости. Нарождающийся средний класс мечтает не cтолько о свободе, сколько о том, как покомфортнее устроить свою жизнь. И главное, говорят оптимисты, он, этот средний класс, постепенно привыкает к другим новоприобретенным свободам: зарабатывать деньги, приобретать собственность, путешествовать. А там, глядишь, потребует и свобод гражданских.
Нет слов, это замечательный прогресс по сравнению с советскими временами. Мы очень гордимся тем, как далеко мы от них ушли. Но далеко ли ушли мы от времен, предшествующих ему? Посмел бы председатель Государственной думы в 1912, скажем, году публично заявить, что Дума — не место для дискуссий?
На самом деле вопрос ведь тут в другом. В том, хотим ли мы обречь своих детей на непредсказуемость будущего, на отсутствие гарантий от произвола, с какими приходится жить нам? На то же преследующее нас недоумение, почему в Европе такие гарантии есть, а у нас их нету? Нужно ведь совсем уж отказаться думать, чтобы не спросить, откуда эти вечные «ножницы». Или о том, как их наконец сомкнуть.
И едва мы об этом спросим, ответ на эти роковые вопросы окажется тот же, что и в николаевские времена: либо соглашаются российские элиты идти к европейскому «месту назначения», либо опять, как полтора столетия назад, пытаются замаскировать продолжение произвола «особым путем» России. А теперь послушайте сегодняшних телепророков, и у вас не останется сомнений, что выбор, который навязывают они стране, опять николаевский.
Прежде чем говорить о том, можно ли предотвратить еще один тупик российской истории, новый ее провал в мир развитого национализма, имеет смысл дать хоть самое краткое представление о том, как возник старый — с его православием, самодержавием и народностью.
Николай, в отличие от своего рафинированного ментора Н М. Карамзина, и в мыслях не держал защищать произвол самовластия посредством логических софизмов. «Да, — говорил он, — деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с «гением нации».
Император был почти трогательно откровенен: ничего подобного не услышим мы от лидеров других тупиковых эпох в русской истории. Но главное, конечно, в том, как интерпретировали его помощники согласие «гения нации» с произволом. Вот, например, начальник III Отделения собственной е и в. канцелярии по-отечески растолковал Антону Дельвигу, что «законы пишутся для подчиненных, а не для начальства». А генерал Яков Ростовцев объяснил непонятливым, что «совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство».
Культура страны тоже, естественно, должна была строиться в согласии с «гением нации». В XVII веке, в московитские времена, «гений» этот предписывал, что «богомерзостен перед Богом всякий, кто любит геометрию, а се — душевные грехи — учиться астрономии и еллинским книгам». Земля соответственно считалась четырехугольной. Это, не забудьте, во времена Ньютона, после Коперника, Кеплера и Галилея. В николаевском мире под подозрение попала философия. Ибо, как объяснял сам министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов, «польза философии не доказана, а вред от нее возможен». И постольку «впредь все науки должны быть основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах, связанных с богословием» (нет смысла, я думаю, напоминать, что в мире сталинского «особого пути» под нож попали генетика с кибернетикой).
В сжатой формуле отношение между режимом «особого пути» и просвещением выразил знаменитый историк Сергей Михайлович Соловьев: «С воцарением Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства».
Впрочем, и для мирного обывателя, и для тогдашней культурной элиты одинаково не было предусмотрено в мире развитого национализма никаких поблажек. По свидетельству того же М П. Погодина, предполагалось, что «всякий посторонний человек — шпион». Цензор и академик, автор известного трехтомного дневника А В. Никитенко записывал: «Ужас овладел всеми пишущими и мыслящими. Люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных». Самую эмоциональную оценку николаевского мира находим у писателя, которому я доверяю безусловно, — у Глеба Ивановича Успенского.
«Не показывать виду, что не боишься, — писал он, — показывать, напротив, что боишься, трепещешь, тогда как для этого и оснований никаких нет, вот что выработали эти годы в русской толпе. Надо постоянно бояться — это корень жизненной правды, все остальное может быть, а может и не быть, да и не нужно всего этого остального, еще наживешь хлопот — вот что носилось тогда в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать. Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого, напротив, именно эта-то уверенность и была умерщвлена в толпе... атмосфера была полна страхов... и все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору».
Все это свидетельства современников. Ни у кого из них не было ни малейших оснований оговаривать собственную страну. Они просто констатировали: вот такой он, мир развитого национализма. Едва ли захочется любому сохранившему здравый смысл, чтобы его дети жили в таком мире. Даже те, кому сегодня платят за нескончаемую проповедь «особого пути», не захотели бы этого, я уверен, коли б ведали, что творят.
Не всякое, однако, отклонение от столбовой дороги, уводящее в сторону от лотмановского «места назначения», непременно вело в русской истории в тупик. Я знаю три случая, когда этого не произошло. Назовем их незавершенными или, если хотите, «прагматическими» диктатурами. Одной из них было царствование великого князя Василия III (1505 — 1533), другой — Павла I (1896 — 1801), последней, наконец, Александра III (1881 — 1894). Четыре столетия — длинный перегон, и ни одна из них, естественно, не походила на другую. Объединяло их лишь вот что: ни в одной из них не взяла верх идеология развитого национализма. И потому перерасти в «отлучение» страны от Европы, затянувшееся на поколения, они не смогли.
В последней четверти XIX века сопротивление культурной элиты, не допустившей тогда «морального обособления от Европы», действительно спасло Россию от провала в исторический тупик — в полном соответствии с ключом от нашей загадки, оставленным Чаадаевым. Власть идей и впрямь оказалась сильнее пристрастий правящего режима.
Можно, конечно, сказать, что главную роль сыграли тут соображения геополитики, а вовсе не идейное сопротивление культурной элиты. Напомню, однако, что за полстолетия до этого те же геополитические соображения ни на минуту не остановили Николая от того, чтобы бросить вызов Европе — точно по Данилевскому, «во всей ее общности и целостности».
Вот что заметил по этому поводу Чаадаев: «Правительство было слишком невежественно и легкомысленно, чтобы оценить или даже только понять эти ученые галлюцинации. Но тем не менее было убеждено, что, как только оно бросит перчатку нечестивому и дряхлому Западу, к нему тотчас устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои смутные надежды за истинную национальную политику».
При Александре III правительство не смогло убедить страну в «дряхлости и нечестивости Запада». Не смогло, потому что в идейной войне «новые учителя» потерпели тогда сокрушительное поражение, а при Николае они победили. И ничто не смогло помешать правящему режиму действовать в соответствии со своими пристрастиями.
Понимание того, что «моральное обособление от Европы» есть основа каждого российского тупика, мог бы привить нам Петр Яковлевич Чаадаев. Именно Чаадаеву принадлежат полные достоинства слова, которые не мешало бы нам помнить и сегодня: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству истиной». Но отличать патриотизм от национализма научил нас только Владимир Сергеевич Соловьев.
Он был первым, кто точно сформулировал «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтоб Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше». Соловьев объяснил нам, почему режим развитого национализма погубит Россию. «Национальное самосознание — великое дело, — писал он, — но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство переходит в самообожание, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение». Я назвал это удивительное пророчество, сделанное, представьте себе, еще за два десятилетия до гибели российской элиты в «пожаре» 1917-го, лестницей Соловьева.
Беда была лишь в том, что весь этот богатейший опыт, накопленный дореволюционными мастерами идейной войны, был для «новомирской» партии 1960 — 1970-х, когда я числил себя в ее рядах, тайной за семью печатями. Мы были очень невежественны. Наша война сводилась к освобождению от железных тисков марксизма-ленинизма.
Да и никакой партией «Новый мир», конечно, не был. Просто творческая элита тогдашней России, люди из самых разных областей знания, часто и вовсе не знакомые друг с другом, каким-то образом согласились: единственное, что может противостоять диктату марксизма-ленинизма и соблазну «особого пути» — это общие стандарты, исходившие из одной и той же карамзинской максимы. Мы усвоили ее как дыхание: «Что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских». Так создана была модель европейской России — без идеологической монополии, будь то марксизма или православия, самодержавия и народности. И общепризнанным арбитром соответствия этим стандартам и хранителем этой модели оказался «Новый мир».
У нас были свои герои. Мы вместе радовались их победам — каждому новому фильму Эльдара Рязанова, каждой новой песне Булата Окуджавы, каждому новому роману Юрия Трифонова, каждому новому историографическому открытию Александра Зимина, каждой новой литературоведческой работе Юрия Лотмана, каждому новому социологическому исследованию Юрия Левады, Бориса Грушина или Татьяны Заславской, каждой новой статье Владимира Лакшина, каждому новому «артельному» эксперименту Ивана Худенко.
Наступление «новомирской» партии велось, как видите, по всему фронту отечественной культуры. Конечно, у нас были разочарования, нестерпимо много разочарований и потерь. Происходило ведь все это в самую мертвую пору в жизни страны, когда окутала ее беззвездная и, казалось, нескончаемая ночь брежневизма — и любое сопротивление выглядело вполне безнадежным.
Классическая модель поведения культурной элиты в таких обстоятельствах предусматривает лишь две возможные реакции: protest и exit, «выход из игры» (уход в личную жизнь, эмиграция). «Новомирская» партия, однако, нечаянно набрела на третью — культурное сопротивление, идейную войну. Да, это означало сознательный отказ от политической конфронтации с режимом «особого пути». Но лишь затем, чтобы, каждый в своей сфере, дробил шаг за шагом на куски его мобилизационную идеологию, представление о стране как об осажденной крепости, без которого режим был обречен.
Воевали мы в надежде не только сохранить европейскую модель России, но и — раньше или позже — донести ее до вершин государственной иерархии. С тем чтобы, когда на кону окажется судьба системы, ее руководители не позволили стране провалиться в новый, молодогвардейский, тупик. И, знаете, удалось это «новомирской» партии. Удалось и больше: ее идеи завоевали, пусть на время, страну.
Беда была лишь в том, что, как вести освобожденную страну в Европу, «новомирская» партия не знала. Победой над марксизмом-ленинизмом ее историческая функция была исчерпана (как исчерпана, мы видим это на живом примере, функция М С. Горбачева). Предполагалось, что дальше все как-то образуется само собою.
Самое удивительное, однако, в другом: некому оказалось объяснить публике, что исторический тупик, который несет с собою старая мономания «новых учителей», опять грозит стране «самоуничтожением». На «перекрестке» начала XXI века у творческой элиты России не нашлось ни «Вестника Европы», как в последней четверти XIX, ни «Нового мира», как во второй половине XX.
Подтверждают это и социологические опросы. Мнимо национальные, по выражению Чаадаева, идеи работают, говорят нам эти опросы, куда более эффективно, нежели отважное, но партизанское сопротивление защитников европейских ценностей. Если еще в 2000 году больше половины опрошенных считали себя европейцами, то уже в 2007-м число их сократилось до трети, а почти половина уверена, что Европейский союз — враг России. Как видите, довольно далеко спустилась Россия по лестнице Соловьева.
Вся разница между «октябристами» брежневских времен и некоторыми сегодняшними «новыми учителями» лишь в том, что те проповедовали тупик развитого социализма, а эти — такой же тупик развитого национализма.
Бывали в русской истории времена, когда ее творческая элита, словно повинуясь инстинкту самосохранения, умела сплотиться, скажем, вокруг знамени «Вестника Европы» при Александре III, предотвратив торжество партии развитого национализма (и тем самый новый провал в николаевский тупик). Но уже следующее ее поколение оказалось к этому не способно.
То же самое повторилось в 1960 — 1970-е, когда идеи творческой элиты, сплотившейся, чтоб не пропасть поодиночке, вокруг «Нового мира», сумели на время даже завоевать страну. А сегодняшнее ее поколение, как и в Серебряном веке, даже не попыталось найти свое знамя, общепризнанного хранителя европейских ценностей, открывая тем самым путь торжеству партии развитого национализма.
Сама история таким образом подсказывает нам ответы на поставленные вопросы. Все зависит от нас. Не от «рока», тяготеющего якобы над Россией. Даже не от выбора ее истории-странницы. Потому что сам этот выбор зависит от активности мыслящей части народа, то есть от его творческой элиты. Даже в самые мрачные времена российской истории, когда страна, казалось, безнадежно увязла в болоте и многим хотелось от тоски завязать глаза и бежать неведомо куда, именно тогда и удавалось сплочение творческой элите России. И причем удавалось не раз. А если удавалось, то почему не может удаться снова?
Фото: АЛЕКСАНДР КАТКОВ/ИТАР-ТАСС; РИА НОВОСТИ; АЛЕКСЕЙ ГОСТЕВ/АРХИВ «ОГОНЬКА»