Человек сажает дерево, строит дом, растит ребенка и приглашает в гости соседей. Соседи приходят, съедают все плоды, селятся в доме, пьют и гуляют, ребенка сначала растлевают, а потом убивают и закапывают в саду, а дерево спиливают на дрова.
Что делает человек в такой ситуации? Соседей много, и это все здоровенные, жирные жлобы, которые в жизни своей гвоздя не заколотили правильно — и они все приходят и приходят, пока дом стоит, и приводят своих родственников и знакомых.
Обыкновенный человек в такой ситуации собирает свои вещички и бежит. Убегает довольно далеко. На новом месте снова строит дом, сажает дерево, растит ребенка.
Соседи тем временем окончательно разоряют и сжигают дом, ссорятся между собой, дерутся, вешаются от безнадежности, душат черную кошку, которую считают источником своих бед, и в конце концов приходят в некоторое беспокойство от отсутствия дерева, которое приносило плоды.
Самые умные из этих соседей придумывают теорию, согласно которой человек, построивший дом, должен делиться плодами трудов своих со всеми окружающими. Теория эта пользуется среди всех, кто еще не построил дом, не посадил дерева, но детей уже завел в неограниченном количестве — потому что делать детей приятно, а дома строить хлопотно, удивительной популярностью, такой популярностью, что все дружно объединяются вокруг этой теории, разом вскакивают со своих мест и бегут искать подходящий к разорению дом, дерево, которое можно как следует обобрать, и ребенка, с которым вообще можно делать решительно все, что угодно.
И находят. Человек только-только закончил класть крышу своего нового дома, ребенок у него выучил первое слово, а старательно унавоженное дерево зацвело. Но тем не менее его не покидает некоторое дурное предчувствие. Он озирается по сторонам, прикладывает ухо к земле и слышит смутный гул. «Земля дрожит», как писали классики. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, человек хватает в охапку своего ребенка и снова бежит.
В истории это называется переселением народов. На протяжении тысячелетий люди бежали из глубин континентов, от своих веселых и беззаботных соседей, вооруженных косами, топорами и автоматами Калашникова. Эти беглецы гнездились где попало — на всяких жердочках, воткнутых в глубины океанов и морей, на островах, островках, полуостровах и просто на камнях посреди воды, на самых краешках материков — лишь бы подальше от воинственных теоретиков обобщест-вления. Если посмотреть на карту Евразии, то становится понятно, что огромный полуостров на ее конце со множеством дополнительных выступов, загогулин и островов — идеальное убежище для таких беглецов. Завистливая легенда утверждала, что Европа была украдена у дружной семьи народов каким-то водоплавающим мутантом. Вообще, согласно теории, не усердные и домовитые хозяева сбежали от своих неуживчивых ближних, а любители соседских яблок, считавшие себя не иначе как благодетелями всего рода людского, прогнали их вон из своего собственного сада, потому что эти умники стали вдруг одеваться по-человечески. Как ни странно, в этом рассуждении была доля правды: хорошая, опрятная, стильная одежда всегда была отличительной чертой беглецов.
Невозвращенцы и предатели строили свою цивилизацию — и у них неплохо это получалось. Свидетельством тому — несколько уникальных в своем роде городов и стран: Афины, Александрия, Кадис, Рим, Константинополь, Венеция, Палермо, Лондон, Антверпен, Лиссабон, Амстердам, Барселона. Время от времени на их место приходили новые волны мигрантов, они теснились, учились жить друг с другом: договаривались, роднились, смешивались. Тем не менее любители ближнего своего никогда не оставляли их в покое, но со временем переселенцы научились самыми разными способами отбиваться от этих непрошенных гостей.
Убегая, мигранты уносили с собой будущее тех мест, которые они покидали. (Так, вместо новой России петербуржцы Набоков и Эйн Рэнд создавали новую Америку.) Но даже будучи вынужденными подолгу оставаться на одном месте, мигранты и беглецы придумали себе такое общественное устройство, которое естественное перемещение народов заменило внутренней ротацией. Такое общество стало известно под именем республики. В некоторых республиках позднего Средневековья иногда чуть ли не каждый гражданин раз в жизни принимал непосредственное участие в управлении городом-государством.
Напротив, их преследователи еле-еле могли найти в своей среде хоть сколько-нибудь толкового администратора, заслуги которого хоть немного перевешивали бы его пороки. Оказавшись на вершине власти, такой человек неизбежно становился объектом поклонения, заложником собственного культа, и со временем и он и его подданные окончательно теряли последние остатки разума — а с ними и способность к строительству домов и выращиванию деревьев. Иногда до того дело доходило, что даже делать детей им становилось не под силу, и тогда они обращались к одному из своих излюбленных занятий — к самоубийству. За сотни лет они основательно научились изводить и себя, и своих близких, пилить сучья, на которых они сидели, наступать на грабли и курить на пороховой бочке. Если бы не эта невинная соседская страстишка, шансов на выживание у беглецов было бы исчезающе мало просто потому, что количественное превосходство их преследователей всегда было подавляющим.
Со временем культура мигрантов окончательно стала интенсивной, а культура их соседей — экстенсивной. Иными словами, беглецы стали людьми вполне самодостаточными, а их преследователям всегда необходим был приток доходов извне. Этих соседей страшно раздражало то, что для гораздо менее пристойной жизни им требовалось все больше и больше усилий. Утомленные этими бесплодными усилиями, они предпочитали работе — в первую очередь работе умственной, наиболее для них утомительной, — воровство, разбой, грабеж и насилие, по-прежнему опиравшиеся на — всегда, в любую историческую эпоху — самую передовую из всех теорий, теорию всеобщего братства. Апофеозом этой теории была неизбывная мечта о том, что за все усилия по обобществлению частной собственности ее наиболее последовательные приверженцы рано или поздно получат на блюдечке целый континент, настоящий новый мир, специально оборудованный для райской жизни по последнему слову техники. Беглецов эти идеалисты считали высокомерными скептиками.
Тем не менее именно беспокойным переселенцам однажды удалось открыть этот новый мир. Открытие это пришлось как нельзя кстати: всего-навсего за 30 лет до этого открытия, развращенное теориями изнутри и захваченное извне, перестало существовать гигантское и очень успешное государство, создававшееся мигрантами на протяжении многих сотен лет, — пал Константинополь.
Толпы мигрантов переехали на новые земли и на некоторое время посчитали себя надежно отгороженными от своих ненасытных близких двумя океанами. Волны беглецов постоянно прибывали на этот колоссальный остров со всех концов света. Они по капле учились выдавливать из себя раба, избавлялись, как могли, от багажа предрассудков, строили дома, сажали деревья и растили детей, а их преследователи в это время по-прежнему мирно резали друг другу глотки, и на земле на некоторое время установились спокойствие и благодать.
Воспользовавшись этим кратким периодом относительного затишья, беглецы сумели построить такую цивилизацию, которая оказалась не по зубам всем ордам профессиональных завистников со всех концов земли, вместе взятых.
Сюрприз был грандиозный — и реакция соответствующая. Любители своих ближних — злобные, голодные, одичавшие, но по-прежнему свято верившие в свою счастливую звезду, в свои самые передовые из всех теорий, будь то любовь к ближнему или классовая борьба — взвыли от негодования. Они проклинали недосягаемых беглецов на разные лады, обещали догнать их и перегнать, придумывали разные способы, как извести этих гнусных островитян.
Тем не менее разрыв между продуктивностью жителей нового и старого миров продолжал расти. Мало-помалу вторые смирились с тем, что за счет первых им поживиться больше не придется. Несколько раз они пытались это сделать, но в ответ новая цивилизация сметала с карты мира целые города и перекраивала страны с непринужденностью марсиан, гуляющих по планете с лучами смерти в руках. Выяснилось, что за десять тысяч лет баланс сил существенно изменился и производительность труда принесла в конце концов такие плоды, которые — в отличие от книг и картин — были понятны даже самому последнему троглодиту с базукой на плече.
Последователям теории всеобщей любви не оставалось ничего, как только совершенствовать свои постулаты и оттачивать друг на друге свои самые смелые гипотезы. После сотни лет экспериментов они досовершенствовались до того, что наиболее впечатлительные и одаренные из них действительно ухитрились впервые в истории разрушить несколько красивых домов на другом берегу океана.
После этого выяснилось, что у терпения беглецов тоже есть предел. Помимо этого недостатка оказалось также, что беглецы любой, даже самой возвышенной теории предпочитают самую неприглядную практику. Мир притих, зная, что переселенцы в принципе способны в одиночку превратить поверхность планеты в стекло, сквозь которое хорошо будут видны залежи полезных ископаемых.
Выяснилось тем не менее, что они нисколько не высокомерные марсиане, а вполне приличные люди и что их практицизм куда гуманнее всякой неразделенной любви к ближнему и к его собственности. Они не стали демонстрировать свою силу, чтобы произвести впечатление на остальных. Нет, эти островитяне послали своих солдат обратно, туда, откуда они сбежали много лет назад, послали их для того, чтобы разобраться наконец на месте с каждым из обидчиков и по одному отделить агнцев от козлищ. Сделали они это, по-прежнему исходя из сугубо практических соображений, потому что знали: созидание, в отличие от разрушения, приносит доход.
Мигранты, которые жили себе вполне припеваючи на своем острове, за скромную мзду собрались и поехали черт знает куда, в адово пекло, туда, где выбирать приходится не между либералами и консерваторами, а между пыткой и убийством. И взялись терпеливо, ежедневно жертвуя своими жизнями, учить одуревших от галлюцинаций людей самой тяжелой науке — строить дома, сажать деревья и растить детей. За что и снискали, разумеется, еще большую ненависть со стороны всех остальных мечтателей, филантропов и прочих любителей человечинки.
Но беглецы уже привыкли понемногу к этой тупой ненависти. Они привыкли к тому, что чернь кусает руку, которая ее кормит. Они привыкли к тому, что толпы завистников оставили уже всякую надежду завоевать их страну, но все еще полны решимости развратить их своим занудством. Все это стало для мигрантов постепенно скучными банальностями повседневной жизни.
Тем не менее, будучи людьми высочайшей культуры, они поняли: единственный выход — это вернуться туда, откуда они бежали на протяжении тысячелетий и навести в этих краях хоть какой-то порядок. Иначе местное население, так и не научившееся за десятки тысяч лет строить приличные дома, но очень хорошо усвоившее науку их разрушения, рано или поздно додумается до какого-нибудь секретного оружия, чтобы как следует кому-нибудь досадить — либо беглецам, либо самим себе. Они поняли, что у них, как и у их преследователей, просто нет выбора.
И мигранты вернулись туда, откуда они пришли, в тот самый райский сад, на месте которого остались только занесенные песком развалины. И взялись за черную работу просвещения.