Рассказывают, что один из учеников профессора Московской консерватории Тихона Хренникова — звали его Михаил — принес к нему на занятия свой романс, называвшийся «Я хочу умереть». Хренников послушал и сказал:
— Хороший. Но почему мрачный такой? И это название... вы же совсем молодой человек.
Михаил стал объяснять — как говорится, в экзистенциальном ключе. Хренников не понял. Михаил пошел на второй круг объяснения; та же игра. В конце концов студент вскипел:
— Тихон Николаевич, ну неужели вам никогда не хотелось умереть?
Тут уж удивился учитель:
— Умереть? Мне?! Да никогда!
Жить Тихон Хренников любил до последнего. Ему нравилась и сама жизнь, и то, кем он в ней стал. Вероятно, новомодный термин «социальный лифт» был Хренникову неведом. Однако как еще назвать прорыв из провинциального Ельца, из небогатой семьи с десятью детьми, в большие музыкальные люди — через школу Михаила Гнесина и Виссариона Шебалина по основной специальности и Генриха Нейгауза по классу фортепиано, «и все это за бесплатно»? Страну СССР Тихон Хренников тоже любил — просто за то, что она сделала лично для него; «поэтому и отказался от части планов, когда на союз назначили — хотя очень не хотелось». Когда по приказу Сталина Хренников возглавил вновь созданный Союз композиторов СССР, ему было 35, а год шел 1948-й: борьба с космополитами и формалистами, пресловутое партийное постановление, ударившее по Шостаковичу и Прокофьеву. «Только мало кто помнит, — любил подчеркивать Хренников, — что через год Сталин отправил Шостаковича на конференцию в США, а в 50-м дал ему Сталинскую премию, по счету четвертую». Сталин Сталиным, а инициатива в обоих случаях принадлежала Союзу композиторов; а СК — это всегда был понятно кто.
Хренников был консерватором в самом буквальном значении этого слова — да просто в переводе его: «охранитель». Он искренне полагал, что в основе музыки лежит мелодия, а не что-либо шибко авангардное. Про представителей музыкального авангарда в личных беседах он высказывался однозначно: единственное для лексикона Тихона Хренникова крепкое слово «говно» в этом случае отличалось особенным интонационным богатством. При этом Хренников — охранитель вверенной ему системы — понимал, что этой самой «системе для развития нужно всё. Главное, чтобы это всё было талантливое». Союз композиторов СССР реально был общим профсоюзом — и для мелодистов, и для авангардистов: квартиры, дачи и путевки в собственные дома творчества рано или поздно находили «каждого, кто что-то в нашем деле из себя представлял». Бюджет СК в удачные 70-е составлял более двух десятков миллионов рублей; выбиванию того, что сейчас называется трансфертами и дотациями, у Хренникова при желании могли бы поучиться многие нынешние губернаторы.
Как Хренников защищал своих подопечных от других советских организаций — отдельная тема. В дела СК он по большому счету не давал лезть никому. Даже в те вопросы, которые считала своими госбезопасность, например, когда речь заходила об исполнениях чьих-либо опусов на Западе поверх виз и разрешений Минкультуры. Мне попадались его докладные в ЦК — «в ответ на… мною проведена беседа с членом СК таким-то». Как правило, заканчивались бумаги шикарной формулировкой — скорее всего лично Хренниковым и изобретенной: «Композитору такому-то указано на потерю бдительности и на недопустимость впредь». Иногда «строго указано», если случай в творческой биографии был не первым. «Недопустимость впредь» — кому шедевр тупого канцелярита, а кому и окончательная бумажка, броня; от композитора такого-то отставали. Что не мешало главе СК на ближайшем мероприятии союза оттаптываться на несчастном по полной программе. Идейно-крепких словес Хренников для таких случаев не жалел. «А что было делать? — объяснял он лет через десять после распада СССР и его Союза композиторов. — У нас стукач на стукаче сидел, как везде. Пусть пишут. Зато там все знать будут, что все у нас как надо». За 43 хренниковских года во главе СК всерьез пострадал только один композитор — Моисей Вайнберг. Он был женат на дочери Михоэлса, в феврале 53-го арестован — с явным прицелом на «дело врачей»; через несколько месяцев стараниями Хренникова и Шостаковича был освобожден вчистую, с реабилитацией.
Казуистом Тихон Хренников был мастерским, и не только в области аппаратной демагогии (подлинный диалог: «Я не написал ни одной песни о Сталине». — «Тихон Николаевич, а как же «Артиллеристы, Сталин дал приказ»?» — «Так это же про артиллеристов!»). При этом многие помнят, как однажды Хренников публично, с трибуны Союза композиторов высказался о коллегах, отъезжающих из страны: «Может быть, уезжают они от нас еще и потому, что мы не во всем и не всегда хороши?» Год был олимпийский, 1980-й. В силу открытости СССР внешнему миру — не самый антилиберальный; однако до всяких «мы ждем перемен» — действительно было ждать и ждать.
Обозвать Хренникова кем-то вроде «диссидента внутри советской системы» (автор в ходе одного из интервью сдуру попробовал) означало всерьез его разозлить; оппозицию не признавал, развал СССР переживал, к его «губителям» относился точно так же, как к тем авангардистам. Выставлять его сегодня жертвой режима — по меньшей мере смешно, а вообще глупо: как функционер — обласкан сверху; как композитор — любим народом; как патриарх отечественной музыки был признан всеми. Но стать кувалдой, а то и топором в руках режима он мог запросто, и от этого лично ему было бы куда легче работать. Ни тем, ни другим он не стал. Объяснял так: «Мне отец не велел. Мне отец говорил: «Живи и давай жить другим».