Кто бы знал Красновидово, не обругай его Горький
Горький — в те времена еще Пешков, не написавший еще ни строки прозы, — приехал в Красновидово весной 1888 года по приглашению железнодорожного смазчика Михаила Ромася, сельского пропагандиста с опытом якутской ссылки за плечами. Ромась держал в селе лавку, где отпускал товар значительно дешевле двух других сельских торговцев, а также библиотеку, с помощью которой пытался просвещать крестьянство. Был он типичный народник, разочаровавшийся в революции: «Мужик по природе царист, хозяина любит». Верил он только в медленное, постепенное цивилизаторство, а Пешков и в нем сомневался. Крестьянский быт казался ему звериным, местные забавы — циничными, сельская настороженность к чужакам — неистребимой. Лавку Ромася в конце концов подожгли — то ли конкуренты, то ли сами крестьяне; его единственный правоверный ученик — рыбак Изот — был убит односельчанами просто так, за то, что не похож на остальных. Осенью Пешков ушел из Красновидова в первое свое долгое пешее странствие по Руси и больше никогда туда не возвращался — раз только, уже прославленным писателем, триумфально вернувшимся на Родину, проплывал мимо на пароходе в сторону Казани, но заехать не захотел. Красновидовцы не обиделись и в 1972 году основали тут музей Пешкова — главную достопримечательность села, а сейчас, пожалуй, и всего Камско-Устьинского района.
Что-то, как хотите, есть удивительное в том, что в селе, где он был так несчастлив, где каждый вечер задавался вопросом «Как тут жить?!», где ни ядреные местные девки, ни восхитительные волжские пейзажи с прозрачными березняками не радовали его мрачную душу, — существует этот музей, число посетителей которого сайт «Музеи России» оценивает в две тысячи ежегодно. Сюда очень редко заезжают туристы, особенно зимой. Горьковский музей постепенно стал центром местной жизни, освободившись от собственно музейной функции; и помяните мое слово — это лучший ответ на вечный вопрос о будущем советских мемориалов, музей-квартир и прочих памятников, отягощающих муниципальный бюджет. Собственно, тут уже и сам Горький ни при чем. Просто должно быть место, где сходятся с тоски приличные люди.
В Красновидово мы заехали, снимая для санкт-петербургского пятого канала биографический фильм к 140-летию Горького: сценарист, режиссер, оператор, редактор, ассистенты — всего восемь человек. Добираться сюда по Волге — 60 километров, а посуху — почти вдвое больше: сперва по ульяновской трассе, потом резко налево, через пять небольших деревень, до самого волжского берега, на котором, собственно, и стоит Красновидово. Оно потому и получило свое название, что проплывавшая мимо Екатерина Великая заметила: красный вид! (До того оно скучно называлось Старое Зимовье.) В России слова верховной власти имеют магическую силу: сказала — и стало. Зимой тут, конечно, голо, с горьковских времен изменилось мало — точней, менялось-то много, но вернулось на прежний круг: богатое село с четырьмя тысячами населения ужалось до шестисот жителей, много пустых домов с выбитыми стеклами, колхоз разорился. Но музей уцелел — как-никак экспозицию его создавал прославленный казанский краевед Чумаков, дотошно реконструировавший обстановку в комнате Ромася. Вообще из всех сельских музеев, которые я видывал, этот — лучший: большая экспозиция, не столько по горьковской, сколько вообще по народнической истории; хороший комплект «Мира Божьего» за 1903 — 1906 годы (в том же книжном фонде — некоторое количество старой немецкой литературы, еще готическим шрифтом, привез в качестве трофея один из воевавших красновидовцев, продать не сумел и сдал сюда за ненадобностью); стендов с автографами, перепиской, фотографиями Ромася, Короленко и Деренкова — штук десять. Правда, пол, затянутый синим сукном, местами проваливается, так что осматривать стенды рекомендуют осторожно; но выглядит все очень цивильно, почище, чем в казанском музее того же Горького, который мы снимали накануне. Охраняет все это великолепие от распада краснодарская уроженка Ольга Гришукова, живущая тут с конца восьмидесятых. Это при ней красновидовский музей стал клубом — тут тебе и ансамбль местных пенсионерок «Оберег», и детский кружок по русской истории, и регулярные чаепития для всех желающих.
— Он очень не любил сельской жизни. Его бесили крестьянские забавы — например, когда девку завязывали «цветком».
— Это как?
— Задирали юбку и завязывали на голове. Ему казалось, что девки не особенно спешат развязываться. Это есть в «Моих университетах». И люди тут ему казались злыми, подозрительными. Я думаю, все, что он понаписал потом в статье «О русском крестьянстве», заложено в Красновидове. Им же с Ромасем сначала подложили полено с порохом, оно чуть печку не разворотило, а потом подожгли сарай, где был керосин. Горький чудом спасся — полез на чердак книги вытаскивать, а тут крыша рухнула. Он в чердачное окно выпрыгнул, завернувшись в тулуп Ромася. Только поэтому и не обгорел. А когда убили Изота, решил — все, хватит, ухожу. И ушел. Что самое удивительное — его тут почти никто и не помнил. Ромася помнили и даже любили, а этот как-то промелькнул — и ушел... Я думаю, знаете, он был особой породы. Еще же Толстой про него писал: ходит, высматривает и все своему богу докладывает, а бог у него урод. Ему все сельское не нравилось, да и все человеческое тоже... С нуля переделать хотел, радикальней всяких большевиков.
Эти разговоры Гришукова ведет с нами за столом, щедро накрытым по случаю приезда группы. Откуда она все это берет, героически поддерживая чахлое существование музея на почти нулевом финансировании, — понять невозможно. Угощение библейское: хлеб, мед и печеная рыба, плюс прославленные казанские пироги, плюс рыжики собственного засола («Только соль и вода, всем остальным гриб испортишь»). Мед упоительно сладок — летом весь берег белый от яблоневого цвета и звенит от бесчисленных пчел. За столом — девочки из ее исторического кружка, в том числе и собственная гришуковская дочь. Одна из ее учениц уже поступила в Казанский университет, на истфак. Другая осталась в селе, вышла замуж в неполные восемнадцать, муж ее еле отпустил на посиделки с питерской киногруппой, потому что надо задавать корм корове и поросятам. Но она как-то отговорилась. Новые люди не заезжали в Красновидово с тех пор, как встала Волга, да и летом туристы пристают тут редко, даром что места грибные и живописные.
— Оль, у меня такое чувство, что вы поддерживаете музей, компенсируя тайную вину перед Горьким. Вот, крестьянство его обидело — а теперь помнит.
— Ну да, отчасти, потому что он тут бедствовал, чуть не погиб — а прославил нас на весь мир. Кто бы нас знал без «Университетов»...
— Но он же гадости в основном написал.
— А все-таки теперь все знают. Но не в том дело: понимаете, народничество ведь такая вещь... оболганная. Ему в советской истории не повезло. Вот, ходили, просвещали, а надо было свергать, бунтовать... Между прочим, они все правильно делали. Мне даже кажется, что это все еще вернется. Посмотрите стенд про Ромася: ведь какая судьба! Сам Короленко его называл здоровеннейшим мужиком: упорство какое, спокойствие — ни разу не озлобился! Повторял, что народ не зол, а глуп... Все понимал. До всего дошел самоучкой, только почерк остался мужицкий, а в остальном — классический русский интеллигент. И Короленко такой же — немудрено, что они в конце концов оказались врагами большевиков. Как и Горький, кстати. Но он в конце концов смирился, а у этих была основа...
— Кто сюда вообще приходит зимой?
— Да все время кто-нибудь. По вечерам. У нас знаете какой ансамбль фольклорный? Старушки такие частушки поют — ого-го! Мы с девочками песни собираем. Потом есть музей костюма... Тут вообще многие стали интересоваться Горьким в последнее время. В ящик-то скучно пялиться, и вообще зимой делать нечего. А у нас интересно. Я вот стала читать эту подшивку «Мира Божьего» — удивительные вещи попадаются, хотя наивные. Если бы у народников было тогда лет двадцать — они бы успели совершенно изменить страну.
— Бог с вами, она сегодня совершенно такая же, как тогда!
— Ничего подобного. Сегодня лавку Ромася никто не сжег бы.
Мы отсняли стенд с портретами и письмами Ромася, две витрины с первыми публикациями «Моих университетов» — на этих витринах жители села Красновидова могут прочесть о себе много нелестного, — набор акварелей местного художника с роскошными красновидовскими видами и выслушали в исполнении детского кружка несколько русских народных песен, записанных тут или почерпнутых из сборников. Дети были переодеты в национальные костюмы из фонда музея и пели с большим чувством. Все они старшеклассники, их в Красновидове немного, но все отлично осведомлены об истории народнического движения, свободно оперируют именами Михайловского и Златовратского и снисходительно объясняют ошибки Горького: «Здоровые основы есть, он просто не всмотрелся».
Все это было чистейшим безумием — двухэтажный музей с полным комплектом «Мира Божьего», с богатым фондом по истории народничества, с детским концертом в национальных костюмах, рыжиками, медом и самоваром, среди снежной пустыни, на берегу замерзшей Волги, в двадцати километрах от ближайшей деревни, в деревне, где из прочих центров цивилизации наличествует только магазин, а в нем единственный батон полукопченой колбасы давно зацвел белой плесенью, потому что никто ее не покупает по причине дороговизны. Но это была истинная Россия, та самая, которую любил и ненавидел Горький. Он же ясно написал: народники были лучше народа, только в их среде я отдыхал душой...
Теперь они, кажется, сравнялись — народ с народниками. Нашли друг друга. И в кабинет хранительницы Гришуковой каждый вечер сходятся петь или разговаривать, потому что больше делать нечего.
Фото EPSILON