У человека почитавшего—в том смысле, в каком мы произносим «повидавшего виды»,—проза Гришковца вызывает странное чувство. «Был небольшой концерт довольно известной группы, по автосалону ходили красивые девушки, был отличный и вкусный фуршет, среди приглашенных были известные люди».
Какая-то жизнь без свойств, напоминает детскую игру в ассоциации: поэт—Пушкин, фуршет—вкусный, девушки ходили—красивые... Так пишут для 15-летних, ну, для 17 лет. Но писать ТАК для 30-летних (а ведь Гришковец себя и позиционирует как «писатель для 30-летних»)—это уж совсем отказывать своему читателю в праве на интеллект... При этом Гришковец пытается говорить на темы сложные—о добре и зле, о тотальном одиночестве, о кризисе человека. Но описывает все это сознательно «стертым языком»—при том что, имея филфаковское образование, с легкостью мог бы подделать любой сложности письмо—от потока сознания до разрушения сознания. Однако выбрал он именно язык тотального упрощения.
Этот язык неизбежно диктует и характер героев: они у Гришковца тоже всегда поражают своей вызывающей нормальностью, отсутствием противоречий, заминок, пауз. Степень рефлексии—на уровне «пошел дождь, и Мише стало совсем грустно». Это и прежде раздражало, а теперь даже бесит—главный герой «Асфальта» Миша возглавляет компанию по производству дорожных знаков; у него жена и дети, он живет в центре столицы, у него есть ХОРОШАЯ машина, а раньше его квартира и машина были не такими хорошими; дорога до работы занимает МНОГО времени, в выходные он встречается с друзьями в УЮТНОМ кафе, друзей зовут—нет, вы не поверите—Сергей, Степа, Володя, Рома…
Не спасает даже то, что герой романа переживает нешуточный кризис—даже кризис у него, как водится, ТЯЖЕЛЫЙ, и герой его МЕДЛЕННО, как и положено, ПРЕОДОЛЕВАЕТ. Какая-то патология нормальности, «ария Нормы прекрасна», как писал Сорокин.
Вдобавок герои Гришковца и сами против любых изысков, любого эстетства и зауми; они всегда приверженцы крепких и прочных вещей—в таком викторианском духе—хорошего табака, рубашки и костюма, добротных ботинок и виски...
Весь этот пир нормы, конечно, устраивается Гришковцом сознательно: в своем роде это литературный эксперимент, попытка лишить мир всего наносного, придуманного и посмотреть, что будет в сухом остатке. Разложить человека на простейшие элементы, чтобы затем выпарить крупицы смысла. Непривычно это потому, что русской литературе всегда было свойственно героя, наоборот, усложнять—пусть бы и низкий человек, и подлец, но только чтобы по-настоящему низкий, чтобы законченный подлец... А Гришковца именно стертый человек, «никакой», без затей и интересует. Это еще и в каком-то смысле продолжение традиции, заложенной Гилбертом Китом Честертоном: отстаивание права человека на Норму, права быть обывателем, наслаждаться простыми радостями в мире здравого смысла: когда мужчины спят с женщинами, когда добро и зло разведены по разные стороны, работа—это работа и отдых—это отдых, а когда война—надо идти на фронт. И когда в такого человека попадает вражеская пуля, он говорит себе: господи, спасибо за все, я прожил честно и погиб честно. И падает в землю, исполненный ощущения добротно прожитой жизни—как честно сношенных башмаков.
Все это хорошо было в веке XIX и даже в XX, но совершенно, увы, неприменимо к жизни человека XXI века, живущего в мире, который отрицает сами понятия здравого смысла и нормы: этической, культурной, любой. Если позволить парадокс, то нормой в XXI веке является как раз отсутствие нормы; из нашей жизни исчезло само понятие нормальности—каждый сегодня сам выстраивает свою странную и извилистую схему взаимоотношений с миром.
Гришковец своим романом—в качестве спасения от бессмысленности жизни— предлагает опираться именно на «простые вещи» и «здравый смысл». Парадокс, однако, в том, что жизнь того же обычного офисного служащего сегодня настолько подчинена здравому смыслу (логике, выгоде) и «норме», что человеку сегодня скорее необходимо учиться быть немного сумасшедшим, слегка психом, чтобы не свихнуться от этого адского здравомыслия. Или иметь какую-то лагуну, нору, в которую ты можешь нырнуть, когда размеренная, разграфленная жизнь станет невыносима.
Главная проблема офисной жизни—даже высокооплачиваемой—это то, что она не приносит человеку «чувство радости и почти счастья от собственного труда». И покупка 114-го телевизора уже не спасает такого человека от надвигающегося ощущения пустоты. Спасение в таких случаях следует искать как раз именно в усложнении собственной жизни—в каком-то увлечении, в какой-то страсти на стороне, в том числе и в сложных книгах, фильмах и т д., то есть как раз во всем том, что герой «Асфальта» (как и автор) в романе отвергает как «позерство и занудство».
Гришковец в качестве спасения от скуки жизни предлагает опираться на те самые «вечные ценности»: помни о малой родине, не ходи чужими путями, не старайся быть сложнее, чем ты есть. Получай образование, учи языки, побеждай на работе—но не забывай, что себя не перепрыгнешь, природу не обманешь.
Между тем спасение для сегодняшнего человека, стираемого мегаполисом,—именно в попытке выпрыгнуть из себя: потому что чем больше амортизирующих, дублирующих систем собственной жизни ты создашь, тем прочнее твоя жизнь будет при наклонах и откосах.
Об этом бы прежде всего и стоило рассказать русскому менеджеру; бедные менеджеры: одни над ними смеются (как Бегбедер и С. Минаев), другие—как Гришковец—советуют «держаться корней»… Они и не догадываются, насколько жизнь может быть интересной штукой.
Если ее по-интересному придумать.
Фото АНДРЕЯ НИКОЛЬСКОГО