Был теплый весенний день. Мне удалось сделать несколько неплохих снимков: архитектура центра, радостные студенты, безмятежные дамы с компактными собачками, колоритные продавцы знаменитого вина, будто специально для туристов приодевшиеся в фартуки... Одним словом, я блаженствовал.
Поэтому, когда, прерывая мое механистическое шествие к вокзалу, из-за плеча раздался голос: «Месье, не согласитесь ли вы принять участие в нашем исследовании?», я как-то по инерции согласился. Передо мной стоял скромный, но, судя по блеску глаз, весьма целеустремленный молодой человек лет двадцати (ровесник моего второго сына) с охапкой бумаг и толстой шариковой ручкой. Порядочность не позволяла вводить юношу в заблуждение: «Я—не француз. Я—русский, который находится здесь случайно и просто коллекционирует впечатления». «Ничего страшного,—последовал ответ.—Думаю, моему наставнику ваши суждения будут весьма интересны».
Оказалось, что Адриан Деспрэ (так звали юношу)—ученик местного сельскохозяйственного института ENITA, который пытается понять, до какой степени беспокоят современных людей изменения в глобальном климате. Мы сели на лавочку, и я скрупулезно начал заполнять длинный вопросник, периодически заискивая перед его составителями: «Ничего, если буду совсем пессимистичным?» Мальчик отвечал, что «ничего», хотя, кажется, хотел сделать из меня хотя бы умеренного оптимиста.
Когда все таблицы получили свои галочки, я спросил Адриана, что думает он не о мировом климате, а о моей стране. Молодой человек не возражал быть взаимно опрошенным и неожиданно предстал в качестве философа. «Знаете,—сказал он,—меня беспокоит, что ничего не меняется—в глобальном смысле. Вот приняли мы, скажем, Польшу в Европейский союз. И что? Все равно всем там рулит наш западный большой бизнес. И зарплаты в этой Польше по-прежнему меньше, чем в Старом Свете. Но мы же обязаны наглядно улучшить жизнь ее жителей!»
Я согласно кивал, а фантазии Адриана растекались вширь. «Мы должны интегрировать в Европу и Россию,—героически настаивал он.—Я не боюсь этого, хотя ваша страна и поделена между очень богатыми и очень бедными. Задумайтесь, ведь расстояние между Парижем и Москвой всего-то 5 тысяч километров (на самом деле чуть больше 3 тысяч.—Д В.)! Гораздо больше я боюсь Турции».
— Из-за мусульман?
— Нет. Мусульмане здесь ни при чем,—сказал политкорректный юноша (показалось, что ничего другого он и не мог сказать).
— А из-за чего?
— Вы что, не знаете—часть турок нам объявила джихад?
Об этом я действительно ничего не знал. Но, полагаю, не знал и никто другой, потому что никакой джихад даже самые агрессивные турки европейцам пока не объявляли.
— Сложно все будет,—констатировал Адриан, не дождавшись от меня ответа.
Я не ожидал от юноши такого брожения ума, но почему-то не стал вести с ним разъяснительных бесед. «Ну и пусть беспокоится»,—подумал я, так и не решив, какое вино везти в подарок московскому другу: то ли из района Сент-Эстеф, рекомендованного местными, то ли из более привычного Сент-Эмильон.