Рядовой Андрей Гуськов дезертировал — сбежал с фронта в последний год войны, скрывается неподалеку от родной деревни. Об этом знает только его жена Настена, которая, вскоре забеременев от «пропавшего» мужа, от безысходности положения топится в Ангаре. Распутин написал знаменитую повесть в 1985-м: вещь вышла весьма беспросветная и даже отчасти антидеревенская, за что Распутину доставалось в свое время от своих, от «деревенщиков».
Сюжет без затей, как мы видим; такие вещи экранизировать очень сложно — где главное внутри, в головах у героев происходит. Тем более если режиссер фильма ставит перед собой взаимоисключающие задачи.
Например, пытается одновременно сделать и народный эпос, и личную драму. И поругать советскую власть, но при этом обязательно подчеркнуть, что люди-то у нас — «хорошие» («бабоньки» представлены героиней Анны Михалковой, которая иногда произносит глубоко духовные монологи). А спросим про себя: где это там у Распутина «хорошие» люди? Где там вообще у него отдельные люди? Нет их. Потому что все в повести живут, ведомые коллективистской моралью крестьянской и к тому же прореженные моралью советской. Именно эта коллективная мораль и губит в результате Настену — это не сказано прямо, но вывод напрашивается.
Пора, наконец, констатировать, что даже хорошие режиссеры совершенно разучились снимать «советскую власть» и «войну». В фильме и председатель колхоза, и счетовод, и уполномоченный — все они в какой-то опереточной манере решены режиссером. Представители власти в фильме почему-то не разговаривают, а выкрикивают лозунги, а в праздники глупо гогочут. Так изображали красных комиссаров на немецких плакатах. Натужно и гротескно. Как будто режиссер силится показать, что-де начальство это заслано с другой планеты, чтобы погубить хороших русских людей.
После премьеры на «Кинотавре» Прошкина обвинили в том, что на экране зрители видят «звероподобных крестьян». На самом деле это лишь следствие растерянности хорошего режиссера Прошкина, который вынужден отсутствие глубины в фильме компенсировать красивой картинкой — чтобы порусистее да помясистее, повсюду расставляя нехитрые аллегории. При этом в фильме, как сейчас говорится, «много Бога». У Распутина про Бога почти нет, так, только туманные сетования на «судьбу», но режиссер решил сделать тему Бога основной. И поэтому и иконка на заимке случайно находится, и спустя 20 лет мы видим Гуськова — постаревшего, с глазами, полными духовности и смирения.
А вообще, конечно, никакие не герои в фильме, а детский сад какой-то. Главный герой ведет себя, как первоклассник. Между тем у Распутина точно сказано — у беглеца за плечами три года войны. Он дезертир, но все же фронтовик, себе на уме, а не трусливый мальчик. А в фильме именно трус показан — такой аллегорический, визжащий — которому и лес, и поле, как говорится, все время ему о его трусости напоминают. Отчего вся внутренняя трагедия героя мигом обесценивается. И еще пряжка от ремня ему случайно попадется в лесу — старая, от царских времен, режиссером подброшенная. И звероподобный Гуськов почему-то именно от этой пряжки прозревает окончательно и закатывает на весь лес истерику. Что же, мол, я наделал — предал не только советскую власть, но и все русское воинство вообще. Он рыдает, а режиссеру — связь с современностью: орлы царские на той пряжке, прямо как на сегодняшнем гербе.
Война окончена, и дезертир слышит, как люди в деревне стреляют в воздух. Зачем эта сцена нужна Распутину? Чтобы показать, насколько больно Гуськову чувствовать себя чужим на этом празднике. «Слышал ВАШ салют», — говорит он жене в повести. В фильме же герой тоже палит в воздух из ружья, нисколько не заботясь, что его могут услышать, и кричит что-то про победу. Ур-р-ра, мол.
И так во всем: герои фильма бережно произносят текст Распутина, совершая при этом прямо противоположные действия. Это старая, как мир, история: ты пеняешь режиссеру, что у писателя в книге ВСЕ НЕ ТАК, а он отвечает: «Мы снимаем про другое!» Фильм «по мотивам», отстаньте. Но зачем тогда вообще трогать классику? «Про другое» — так и брал бы нечто другое, при чем герои Распутина, его текст при чем?
На самом деле называется не «про другое», а адаптированный пересказ. Видели брошюры такие — «Хайдеггер за 90 минут», «Война и мир за 90 минут»? Вот, а это такой киновариант — скажем, «Жизнь деревни за час двадцать». Этой адаптацией сегодня вынуждены заниматься даже приличные режиссеры, которым государство выделяет деньги на кино: режиссеров просят делать кино пронзительное и духовное, но чтобы «молодежи было понятно». А режиссеры считают, что молодежи нужно все разжевывать, на пальцах объяснять. В результате получается комикс. Потому что режиссер все время во время съемок себя словно одергивает — попроще, попроще — и получается не высказывание, а дайджест. Где есть два ключевых пункта — духовность и секс. Духовность повсюду в фильме рассыпана, и повсюду жаркое деревенское соитие.
Режиссеры опять получают запрос на «хорошее глубокое кино», о чем мечтали все 1990-е и почти все 2000-е, а его почему-то не получается. А просто для себя нужно снимать и про свое, а не «для молодежи» или кого-то еще. Такой парадокс творчества. Если снимаешь про то, что лично тебе важно, зрителю почему-то кажется, что это про него. А снимаешь специально для кого-то — получается в результате, что ни для кого. Потому что там, внутри фильма, «тебя нет», как говорила несчастная Настена несчастному своему мужу.
Фото ЦЕНТРАЛ ПАРТНЕРШИП