Ваша картина снова в Венеции на фестивале. Несколько лет назад там был «Последний поезд», потом «Гарпастум» и вот новый фильм—«Бумажный солдат». Я вас поздравляю, на фестивалях в Берлине и Канне наши фильмы в основном конкурсе скорее исключение, чем правило...
Мне кажется, что для безудержной радости сейчас нет особого повода. Фильм этот надо доделать, дотянуть, закончить. Конечно, уже хорошо, что мы туда попали. Это достижение. Но если честно, нет сил радоваться. Мы это кино третий год уже снимаем: долго делали сценарий, очень долго искали актеров, деньги. Сейчас существует какой-то груз накопившейся усталости, который не позволяет расслабиться.
Российское кино—это до сих пор экзотика на Западе, как иранское, например? Искусство для внутреннего пользования? Говорят, что только пять процентов людей в мире способны понимать искусство, вы согласны?
Мне кажется, что пять процентов—это колоссальное число. Очевидно же, что всегда книги о Пинкертоне скупались лучше, чем романы действительно крупных писателей, а у Блока часто были очень небольшие тиражи. С тех времен ничего не изменилось. Мне кажется, как ни странно, то, что для заграницы русские фильмы—экзотика, это даже хорошо. К сожалению, сейчас европейский кинематограф—это постоянно сужающаяся под ударами американского кино резервация. За последние десятилетия он очень сильно упростился. Они тщетно пытаются найти какую-то середину. Снимать, как у американцев, у них не получается, а снимать и зарабатывать на кино как-то надо. И выжить может не самый талантливый, а самый хитрый—тот, кто знает, где взять деньги. Но невозможно уже смотреть очередной фильм, снятый трясущейся камерой, про тяжелую жизнь эмигрантов в Европе. Это какое-то такое круговое вранье, когда сытые европейские интеллектуалы делают вид, что им действительно интересна жизнь эмигрантов, с которыми они на самом деле никогда не соприкасаются в реальной жизни. А стыдящаяся быть буржуазной фестивальная публика делает вид, что такое кино кому-то нужно. Эмигранты, по понятным причинам, в этом процессе взаимного оглаживания не участвуют. К искусству это, как правило, отношения не имеет. Это скорее социология, потому что ни от одного фильма сердце не замирает, никого не жалко, и, в общем-то, даже не смешно. Противно это все. Происходит это из-за отсутствия крупных художников. Но зато существует игра в элитарность.
А что глубинно отличает, на ваш взгляд, настоящего художника от ремесленника, работающего на кассу?
Для действительно выдающихся режиссеров, писателей, композиторов нет никаких законов в искусстве, они их выдумывают. Вспомните Феллини или Бергмана, которые снимали очень разные картины и которые пробовали абсолютно разные способы повествования. Они были шире, чем такие понятия, как кассовый—не кассовый. Как артхаусный или не артхаусный, как социальный или не социальный.
Недавно в эфире петербургского телевидения Сокуров назвал Каннский фестиваль современной тусовкой обычных проходимцев, а вы что о сегодняшних фестивалях думаете?
Я не знаю. Мне кажется, что при всех недостатках фестивалей без них нам всем было бы гораздо сложнее жить. Наверное, в них намешано много плохого и много хорошего, но иногда на фестивалях происходят художественные открытия. И этого уже достаточно. Хотя, к сожалению, Александр Николаевич прав в том, что дельцов на фестивалях больше. Но и они—часть этого странного, порой фантасмагорического мира Каннского кинофестиваля. Для меня, например, кино делается из желания куда-то мучительно вглядеться, для того, чтобы найти какой-то новый киноязык. А фестиваль приходит, уходит.
Ваша картина «Бумажный солдат» основана на исторических фактах или это художественный вымысел?
Это фильм о 60-х годах, о времени надежд, когда поколение моих родителей верило, что осталось сделать несколько шагов, и все получится. Конечно, большей частью этот фильм выдуманный. Ведь я не жил в то время, поэтому я пытался восстановить его дух, передать свое ощущение. На самом деле в фильме, по большому счету, собирательный образ русской интеллигенции, распятой между либерализмом и патриотизмом, между возможностью допустить колоссальную жестокость и великой гуманистической традицией. У русской интеллигенции существует своя очень четкая на протяжении всей истории выстроенная функция, потому что русская интеллигенция заменяет в России многие политические институты. Без великой культуры, без Чехова, без Толстого, без Достоевского Россия была бы несостоявшимся государством, восточной деспотией. Наш фильм о том, что русская интеллигенция никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не должна терять свои морально-нравственные ориентиры. Потому что как только она их теряет, она деградирует и погибает. А вообще фильм о невероятно хрупко устроенном человеке, который связан с советской космической программой. Мы хотели сделать фильм, по ощущению близкий к «Осеннему марафону» или вообще к грузинскому кино 60—70-х годов. Я до сих пор раз в два-три месяца пересматриваю картину «Листопад». Я очень хотел найти какое-то живое дыхание в этом кино. Так, что можно было бы и улыбнуться, и заплакать.
В картине звучит песня Окуджавы—это дань уважения шестидесятникам?
Его «Бумажный солдат»—это очень точный образ: солдат не может быть бумажным. Бумага—это материал, который может сгореть.
В космосе сгорели не один и не два человека...
Действительно сгорали, действительно погибали люди. Мы знаем, что погиб маршал Неделин и вместе с ним еще огромное количество людей. А многие так и не смогли пережить того, что почти коснулись мечты, почти что полетели в космос, а потом их низвергли в обыкновенную жизнь.
А какими художественными средствами всего этого добиться? Вы создаете свой особый язык?
Рассказываю кино не простыми, а разнообразными предложениями. Единственное, чего не хочу, так это говорить на языке дебилов. Одна из моих задач—не потерять внятную культурную речь, потому что иначе мы через два поколения будем, стоя на четвереньках и задрав заднюю ногу, писать на столбик. Мы вместе с продюсерами картины Артемом Васильевым и Сергеем Шумаковым считали и считаем, о чем бы ты ни снимал фильм, о чем бы ни рассказывал—будь то коммерческий фильм или некоммерческий,—когда ты этот фильм смотришь, тебя и зрителя не должно охватывать чувство стыда. А потом, мы существуем в очень конкурентной культурной среде в мире. Поэтому мне кажется, что главным является художественный уровень картины, художественное удивление, если хотите, а не спекулятивность и танцы на костях.
Многие сегодняшние актеры—как растиражированные фото, одна оболочка. Звезд убивают сериалы, артисты не способны думать над ролью. А как вы подбирали актеров?
У нас не было специальной задачи брать известных или неизвестных актеров. В главной роли Мераб Нинидзе, замечательный грузинский актер, который в свое время сыграл в «Покаянии». Мы его очень долго искали. Нашли в Австрии, где он сейчас живет. Вторая главная роль—Чулпан Хаматова. Были моменты, когда мы утверждали актера, очень радовались, что его нашли. Потому что у него было документальное лицо и за ним не тянулся шлейф сериалов. Проходило время, я включал телевизор и видел замечательного, тонкого человека (потенциального героя фильма) в каком-то сериале, где он плохо играл спецназовца. К сожалению, вынуждены были расставаться. И есть довольно много актеров, которых мы привозили на эпизодические роли специально из Новосибирска, Омска. Мы посмотрели артистов, наверное, из 50 регионов. У нас играет студент, который приезжал издалека специально для того, чтобы прожить в кадре 25—30 секунд. Иногда нам не верили, боялись ехать. Звонили, проверяли—не секта ли мы какая-нибудь, не ограбим ли по дороге.
У поколения 60-х было желание перевернуть мир. Совершить подвиг, полететь в космос. А сегодня все это исчезло куда-то. Мы живем по законам потребления. Герой нашего времени—человек без ценностей, идеалов?
Очевидно, что мы живем в эпоху массового потребления, когда наибольший интерес вызывают покупка благ—будь то телевизор или машина. Надеюсь, это временно, разные периоды всегда чередовались в истории. Хотя, к сожалению, очень часто, общаясь с друзьями, я говорю: «Ну и что вот у тебя произошло за год?» Он говорит: «Машину купил». Мы встречаемся через год—и что? Он поменял машину. И так мы существуем в какой-то социальной заданности. Сначала я куплю такую машину, потом другую, потом совсем хорошую. Потом у меня вырастут дети, я куплю себе дачу. Потом я куплю себе лимузин, а детям отдам то, что попроще, потом умру. И следующее поколение все начнет по новой.
Кстати, я слышала, что у вас-то даже квартиры своей нет?
Нет, ни квартиры, ни машины.
Значит, благополучие совершенно не связано для вас с материальными благами?
Дело не в квартире или машине, дело не в том, есть они или нет. Скажи я, что не могу купить себе квартиру, то был бы каким-то социальным лузером. Для меня сейчас важнее закончить кино. Это моя цель и это то, чем я живу. Я не люблю людей, зацикленных на автосалоне, мне с ними неинтересно. Кто-то же должен жить в мире, где есть какие-то вещи, кроме обогащения. Это не означает, что я не могу заработать деньги или не умею это делать. Я просто хотел бы надеяться, что как-то органически связан с русской культурой. Для меня это важнее. В свое время, когда на наше кино мы искали деньги, продюсер фильма Артем Васильев сказал, что для того, чтобы фильм доделать, он продаст квартиру. И он бы это сделал, что крайне мужественно и внушает уважение. Но потом сложные времена для фильма прошли, и его судьба, включая и финансовые показатели, складывается пока удачно. Но у нас бы ничего не получилось, если бы мы были неискренними. Когда Евгений Лебедев поддержал фильм и подставил плечо, это произошло именно потому, что у нас были какие-то общие идеалы.
Вы совсем не снимаете кино о дне сегодняшнем. «Гарпастум», «Бумажный солдат»—все это о прошлом. Большое видится на расстоянии или вам просто неинтересны современники?
Нет, потому что сейчас я буду снимать современную историю. Но, понимаете, очень важно, чтобы кино не замыкалось только в пределах одной страны. Чтобы оно прошло и достаточно удачно просуществовало в мире. Интересно рассказать про 60-е годы в России, о них уже в Европе никто толком ничего не знает. Забыли. Мне кажется, это важно.
Фото ПРЕСС-СЛУЖБЫ ФЕНОМЕН ФИЛМЗ