Искусство в условиях работы
Игорь Гулин о проекте «Департамент труда и занятости»
В рамках биеннале в ГТГ на Крымском Валу открылась выставка "Музей современного искусства: Департамент труда и занятости" — масштабное исследование отношений современного искусства и нехудожественного труда.
Фото: архив Профкома Государственной Третьяковской галереи
Фото: Игорь Пальмин
В этой выставке есть некоторое показательное свободомыслие. Конечно, то, что современное искусство может быть не только вглядыванием в вечность или вопрошанием культуры, но также трудом, работой, видом занятости,— мысль никак не новая. На этом поле (звучит как неумелый каламбур) работают многие — от левых активистов до Николая Полисского с его артелью деревенских современных художников. Новизна в том, что здесь такая позиция окончательно перестает прочитываться как фронда, как дерзкий упрек декадентскому или гламурному мейнстриму. Напротив, она становится авторитетной, требующей взвешенного изучения и всестороннего представления.
Выставка эта — большая и очень плотная, тут есть все: архивные вещи, документы, работы вполне известные и совсем новые, все возможные медиа и главное — все приходящие в голову подходы к труду. Проблема в том, что при торжественной аффирмативной интонации, утверждении необходимости возвращения труда и его культурной реабилитации кураторы нарочито не дают ответа на вопрос, что это собственно такое. Труд (и связанное с ним искусство) здесь не категория, но скорее — разветвленная система ассоциаций. Это завод и офис, лаборатория и пашня. Это искусство, в котором акцентирована ремесленность, и искусство, ориентированное на гипертрофированную, часто пародийную научность. Это революционная романтика и мучительное отчуждение, остроумные поделки и вдумчивые исследования.
Следить за этим переливом трактовок любопытно, но кажется, что именно установка на гиперобъективность не дает этой амбициозной выставке вполне состояться. Искусство, которое здесь доминирует, отчетливо ангажировано, политично. Но общая конструкция "Департамента" уравнивает эти сильные политические выступления (работы Арсения Жиляева. Хаима Сокола, группы "Что делать?") с симпатичными безделицами, очаровательными каламбурами (как, например, работа группы "Куда бегут собаки", в которой колебание микросхем убедительно иллюстрирует пушкинского "Пророка"), с абсурдными инструментами народных умельцев из проекта Владимира Архипова "Самодельная Россия" и так далее.
С политическим аспектом тут есть еще одна малоприятная история. В списке участвующих художников числится Надежда Толоконникова, выставка открывалась в день публикации ее первого письма из колонии, и работы Толоконниковой в экспозиции не оказалось. Зато в качестве художника-заключенного присутствует Илья Трушевский с чем-то вполне невнятным (и это предпочтение читается вполне политически — романтика внезаконности сохраняется, но не в рамках отношений с режимом). Приглашая к участию художников, склонных к политизации искусства, в Третьяковке оказались не готовы превратить в политическое высказывание саму выставку.
Но, несмотря на все вышесказанное, выставку эту, без всякого сомнения, стоит посмотреть. В частности ради на редкость остроумных экспозиционных решений. Например, документации классических перформансов "Коллективных действий" и группы "Гнездо" висят тут напротив архивных фотографий с субботников в Третьяковке. В этом небольшом коридоре образуется забавный эффект мягкой взаимопародии. Не только перформансы "Гнезда", "Стягивание континентов", "Помощь стране в выращивании хлеба", выглядят некими экстатическими таинствами-субботниками, но и коллективное ворочанье гипсовых колонн во дворах музея оказывается чем-то вроде загадочной концептуальной практики — трудового перестраивания храма искусства.
Вообще, если на этой выставке есть удачи, то они построены на движении от искусства. Их сила — не во втягивании фактов и категорий труда в систему искусства, а скорее, наоборот,— в рассеивании этой системы, полуисчезновении искусства в чем-то, что можно было бы назвать трудом, работой, а в некоторых понятийных системах — "жизнью". И в этом, конечно, нет ничего нового — со времен хоть производственников 1920-х, хоть Йозефа Бойса.
Гораздо любопытнее оказывается вещь, немного двусмысленная: труд — что бы ни называлось этим словом — для наиболее тонких художников оказывается местом скорее не утопии, а ностальгии, теплого отношения, нежности к физическому миру. Так, истекая потом, Хаим Сокол на протяжении двух часов сажает в каменистую землю старые железнодорожные шпалы, будто пытаясь вернуть их к состоянию живых деревьев. Так, в работе Анастасии Рябовой чьи-то руки делают массаж тысячерублевой купюре, и материальные деньги вдруг становятся предметом заботы, уже непригодным к обмену. Арсений Жиляев вырезает в балках оставленных челноками 90-х торговых палаток слова песни "Надежда — мой компас земной". Ростан Тавасиев вместе с нейробиологом Ольгой Ефимовой исследуют движение улиток, пытающихся выбрать один из пяти одинаковых кусочков моркови, разложенных на картоне. Художник в каком-то смысле рисует самими моллюсками, и получающаяся в итоге красивейшая абстрактная живопись тоже оказывается чем-то вроде научного графика слабых чувств и движений — неуверенности, растерянности. Эта работа будто бы не вполне соответствует главной теме выставки, ее бравурной ноте, но она может оказаться метафорическим ключом для всматривания в процесс возвращения труда в искусство.
ГТГ на Крымском Валу, до 30 марта
