В реестре правительства Москвы дома #5 в Молочном переулке нет. Но сам дом есть. Потому что именно в этом доме я и разговариваю с его хозяином Евгением Филатовым.
— Почему вы считаете себя хозяином этого дома?
— Я правнук последнего дореволюционного владельца этого дома. Мой прадед был купцом. И у меня есть купчая, согласно которой он приобрел в 1912 году пять домов в районе Остоженки. После революции все они были экспроприированы. Сохранилось два дома — третий и пятый в Молочном переулке. В доме, в котором мы сейчас находимся, жили и мой дед, и отец. Я здесь родился, вырос, постоянно проживаю, даже прописан.
— Есть штамп в паспорте?
— Есть.
— А что второй дом?
— Там я был один раз. Прадед занимался галантереей, но когда заметил рост спроса на канцелярские принадлежности, решил основать канцелярскую фабрику и разместил ее во втором доме. Так вот, сейчас этот дом поставлен под снос. Однако я попытаюсь, конечно, отстоять и его, как отстоял этот.
— И как же вы отстояли этот?
— В конце 80-х дом решили снести, сославшись на его ветхость. По этой причине пол-Москвы снесли. Оставили только некоторые памятники архитектуры. Но ведь, кроме памятников, существует еще историческая среда, в которой они существуют. И под охрану в градостроительном отношении должна попасть и она. Вообще, по-моему, под охрану должно быть взято все, что находится в пределах Садового кольца. Москва уже столько потеряла, что редкий специалист определит, где находилась та или иная постройка. В архивах есть огромное число фотографий старой Москвы, которые никак нельзя привязать к определенному месту. Помогают сохранившиеся ориентиры, например собор Василия Блаженного. Ну а если никаких ориентиров нет? И нет никаких подписей на фотографии? Где снималось, неизвестно...
— Вы, судя по окружающим нас книгам, архитектор?
— Я художник-архитектор. И все воспринимаю прежде всего как художник. Памятник — это ведь не только камень и дерево. Это еще и люди, которые здесь жили. Понятие архитектурного памятника у нас было урезано. До недавнего времени даже модерн не считался ценным стилем. Не говоря уж об эклектике. А чтобы сохранить какие-то сведения о стиле, естественно, должны быть образцы. Я работал в комиссии по охране памятников Союза художников, ездил по всей стране и представляю, какие дома нужно охранять, а какие нет. Тогда союз был действенной силой, и многие дома мы отстояли.
— Ваш, надо полагать, из их числа. При входе я видел табличку: "Памятник архитектуры. Охраняется государством".
— Что этот дом должен быть памятником, очевидно. Дом постройки 1824 года. Майор Тарелкин его построил, участник Отечественной войны 1812 года. Тогда он был одноэтажный, но планировка уже была заложена. Второй этаж был надстроен в 1880 году. В начале века предпоследний хозяин дома Хабарин (крестьянин, ставший банкиром) реконструировал дом в стиле модерн для продажи. Вот мой прадед его и купил. Мне было ясно, что этот дом нужно спасать. Через Союз художников я стал писать бумаги. Нас поддержало московское отделение охраны памятников — тогда и появилась охранная доска. Но потом вдруг опять приходит бумага: "Мы тебя выселяем в связи со сносом здания". Я пошел к судье: "Почему такая ссылка странная: 'в связи со сносом'? Дом — памятник архитектуры. Что-то другое должно быть написано". А он говорит: "А покажи справку, что дом — памятник". Как правило, такие справки на руки не дают, и в свое время я ее не взял. "Ну сделайте,— говорю,— ее по запросу суда". Он говорит: "А мы уже запрашивали. Никакой это не памятник". Я улавливаю ситуацию, несусь домой, фотографирую доску: понимаю, что она сейчас слетит. И действительно приезжают люди и доску срывают. Я тем временем поднимаю все бумаги с обоснованиями (слава Богу, у меня дома архив сохранился) и вот обнаруживаю: есть городское отделение охраны памятников, а есть еще районное — на Погодинской. Я прихожу туда, а там еще не успели документы уничтожить. И там лежит моя справка. Доска появилась вновь. Потом меня стали выселять в связи с реконструкцией здания. Говорят: "Дом ветхий. Мы заботимся о тебе, о твоем здоровье, о твоей семье. Дом просто рухнет". Я отказываюсь. Тогда начались прямые угрозу по телефону: "Мы ведь тебя и убить можем. Ты что, телевизор не смотришь? Если будешь права качать, завтра же твои родные увидят тебя трупом". А потом, в ноябре 1992 года, случился пожар. Это был поджог. Утром подожгли, и я с семьей был здесь. Вышли. Потому что могло все рухнуть: перекрытия деревянные. Благо пожарные тут рядом, на Пречистинке. Быстро приехали. Но тушили долго. Пострадала моя библиотека. Сгорела вот эта стена, что за вами. Сгорела крыша. Они полагали, что теперь уж я точно уеду. Так же ведь нельзя жить — без крыши. Тем более что все отключено: газ, электричество. Запах такой еще — запах сырости и гари, запах мертвого здания. А надо сказать, что у нас был начальник ЖЭКа — Толмачев Александр Михайлович. Он мне и говорит: "Если ты дом не бросаешь — а мы все на тебя смотрим, как ты поведешь себя,— мы тебе поможем". Я говорю: "Я не бросаю дом". Но жить здесь, естественно, было нельзя. Семью я отселил, и долгое время один жил. А в первый же вечер после поджога машина тут остановилась под окнами: "Хозяин, выходи". Выходить я не стал. В окно посмотрел: стоит машина, два парня. Один говорит: "Не думай, что это у тебя случайно. Если тебе мало, мы еще подожжем. Если ты не понял еще". Садятся и уезжают. Ну, любой нормальный человек после этого съехал бы. Да и я задумался. Но я всю жизнь здесь прожил. На другом месте я не могу. Я себя уважать бы просто перестал, если бы все бросил и уехал. На следующий день книги спасал: текло все с потолков. Сырое все. Смотрю, та же машина стоит, те же парни за мной наблюдают. Я подошел к ним, говорю: "Я знаю, кто дирижирует вами. Знаю телефон, адрес. Все, что сделаете вы со мной, я сделаю с вашим шефом. Не я, так мои друзья".
— Можете назвать номер машины? Фамилию "шефа"?
— Не в этом дело. Номер машины я записал. Но я понимал, что ничего не докажу. Ну стоят, наблюдают. Что, стоять нельзя? Эти парни ничего не отрицали. Сказали: "Мы все поняли" и уехали. После этого я их ни разу не видел. Начал потихоньку восстанавливаться. Электричество подвел. Газа, кстати, так до сих пор и нет. Но самое главное — это крыша. Я сидел и думал: сам я эту крышу не сумею сделать. А все это время текло везде. Как только дождь, начинает капать. Я сразу бегу на чердак: где ведро подставлю, где — корыто. Я от дома не мог отойти. У меня до сих пор: если я где-то нахожусь вне дома и идет дождь, думаю, почему я здесь, когда у меня течет крыша. Потом только вспоминаю: а! крыша уже есть! Ну так вот, я разработал план спасения дома. Решил сделать чердачное помещение и сдать его в аренду под мастерскую: у многих моих друзей не было мастерских. Кстати, та крыша, которая была, не приспособлена была для жилья. Всего два метра под коньком. Нужно выше. Я нарисовал, что можно сделать, просчитал. Стал ходить по знакомым в поисках денег. Меня познакомили с Ренжиным Александром, он сейчас возглавляет иконописную мастерскую "Канон". Я ему показал купчую на дом, сказал, что я настоящий владелец, что сейчас уже не 1917 год, придется со мной считаться, поможешь мне сейчас — будет у тебя мастерская и не будешь платить за аренду. Он прикинул и сказал: "Ладно. Какие-то деньги я могу тебе дать, но все остальное ты будешь делать сам. Сам ищи материал, рабочих. Сам действуй и как архитектор, и как прораб". Он, конечно, очень рисковал. Но я ему сказал так: "Власти бумагу дадут, но они эту же бумагу легко могут и забрать — мы тебя породили, мы тебя и убьем. А меня не убьют. У меня бумага другая. Не нынешние власти мне ее давали, не им ее и отбирать".
Мне удалось найти двух мужиков из Курска. Пришли Петр и Павел, два брата, два чудо-богатыря. Они посмотрели и за один летний сезон все сделали. Работали с шести утра и до захода солнца. Все сделали на высшем уровне. Это был уже 1995 год. Потом иконописцы заключили со мной договор аренды на 10 лет: ничего не платят, поскольку оплатили ремонт. То есть они признали меня домовладельцем. И все у них нормально, уже несколько выставок сделали. А потом был суд. Уже когда я крышу сделал. Это совсем недавно было. Они когда поняли, что силой и угрозами меня не вытолкнуть, решили действовать через суд все на том же основании: мол, дом ветхий, нужно его реконструировать. А для этого меня отселить. Квартиру мне предложили. На самом деле они хотели этот дом новому русскому продать. Он, этот русский, ко мне приходит, говорит: "Мне тут подписывать документы или нет". А я ему объясняю: "Этот дом не продается. Я его не продаю, а кроме меня, никто его продать не может. Вот моя купчая". И, как выяснилось в суде, государство в лице правительства Москвы не смогло обосновать свои права на этот дом. Производство по делу приостановили из-за неявки истца. Я, ответчик, пришел, а представитель правительства не пришел. Я потом добился приема у Музыкантского, префекта Центрального административного округа. Он сказал: мы найдем тебе деньги, восстановим этот дом, отдадим второй, сделаем здесь музей. Хотел поднять вопрос на заседании правительства Москвы и сделать меня директором этого музея. Ну, вот как вы писали про Толстого, который стал директором Ясной Поляны (см. "Деньги" #25.— Ъ). В общем, разыграл спектакль. Пожурил женщину с территориального управления: как это вы кому-то продали здание без согласия хозяина? Я говорю: "Дайте мне бумаги хотя бы о том, что не будете меня выселять". Не дают ничего — ни бумаг, ни денег.
— И что теперь?
— У меня большие планы по освоению этого дома. Я хочу сделать здесь художественный центр: мемориальную квартиру известного художника Виктора Попкова, который здесь работал; галерею, выставочный зал, хранилище работ, музей, кружок изобразительного искусства. Но нужны деньги. И если какой-то меценат или инвестор, учитывая мои права, мои бумаги, захотел бы вложить деньги в создание такого центра, я готов.
— Какая у вас здесь территория? Сколько соток?
— Тут сложная конфигурация. Я так прикидывал: сто метров по переулку и в среднем пятьдесят вглубь.
— Это на основании купчей? Есть план, опись?
— Есть план владения, есть опись владения. Все очень подробно. У меня случай очень чистый, потому что я, говоря юридическим языком, не прерывал связи со своей собственностью. Я всегда здесь жил. Документы все есть.
— А по советским законам? Вот вы жили при советской власти в этой комнате. Вы ее хотя бы приватизировали?
— А дом ветхий, под снос. Считается брошенным. Квартиры здесь не подлежат приватизации. Да в реестре, который ведет правительство Москвы, этого дома вообще нет. Нет этого дома!
— Ну как же? У него номер есть! Я же видел номерной знак на доме!
— У нас страна курьезов. Этот дом есть во многих путеводителях. Сюда экскурсии водят. А вот недавно я получал удостоверение ветерана труда. Меня зарегистрировать должны. Называю адрес. Проверяют: "Нет такого адреса". "Как,— говорю,— нет? Я живу там!" "Нет",— говорят. "Это ж дикость",— говорю. "А что мы можем сделать? Либо ты вообще ветеранского удостоверения не получишь, либо нужно тебя на существующий адрес записать". И записали меня на другой адрес. Или вот еще пример. На прошлой неделе приходила ко мне налоговая инспекция. Им кто-то настучал, что я тут помещения в аренду сдаю. Вот они приходят и спрашивают: "Почему сдаешь, а налоги не платишь?" А я отвечаю: "Да и рад уплатить за свое собственное налоги. Только вы сначала официально признайте меня собственником". Они посмотрели бумаги и ушли ни с чем.
— Вернемся к меценату. На каких условиях вы готовы с ним сотрудничать?
— Мои права, его деньги на реконструкцию. За эти деньги он бы получил в долгосрочную безвозмездную аренду треть дома и возможность еще один дом построить, который и был здесь исторически. Тут очень большой промежуток между моими двумя домами, и для поддержания фасадной ленточки новый дом здесь нужен. Но пока я не могу найти такого человека. Тут неподалеку одна женщина купила два дома и в БТИ, когда регистрировала, спросила, какие еще есть интересные случаи. В БТИ, куда я даже не ходил ни разу, рассказали про меня: вот, мол, качает права, и довольно успешно — ничего с ним сделать не удается. Она ко мне пришла: "Нам очень интересно с тобой в контакте быть. В случае чего мы можем помочь. Вот мы — новые собственники, но с нами может быть такая же ситуация, как с тобой. Мы можем приобрести здание не от того лица. Потом может появиться настоящий собственник. А мы заинтересованы вкладывать деньги в то, что у нас уже не отнимут. То есть мы заинтересованы покупать у таких, как ты. И если сейчас будет защита у тебя, то потом будет и у нас. Потому что враг у нас один — государство, которое делает с нами все что угодно".
— Кто это женщина?
— Она покупает развалюшки, делает ремонт и сдает. Если бы не она, то государство никогда эти дома не подняло бы.
— И на чем вы расстались?
— Я сказал, что дом не продаю, а ищу мецената или инвестора. Естественно, дом я могу спасти, если каждая комната будет работать на весь дом. Сейчас у меня в доме уже работают, помимо "Канона", другие художники. Дом сам себя уже потихоньку начинает спасать.
— Ну а что же второе здание — Молочный, 3?
— Я уже начал бороться и за него. Узнал, что его продают, и позвонил покупателям: "Имейте ввиду, у меня есть купчая на этот дом. Я претендую на него. И я его не продаю". А недавно подал иск в районный суд. Не вызывают. Жду. Если получу отрицательный ответ, дойду до Страсбургского суда.