Вот фотография в его подмосковном доме. Он рядом с руководителями СССР и иностранными политиками. Политики, озабоченные текущим моментом, немного нервничают. Он спокоен и внутренне сосредоточен. В его распоряжении — доли секунды. От него во многом зависит, как сложится диалог политиков, а в конечном счете даже отношения двух держав. И, конечно, его собственная карьера. Кстати, карьеру Виктор Суходрев сделал блестящую. Он переводил Хрущеву, Брежневу, Громыко и многим другим государственным деятелям. О том, как это было, Виктор Суходрев рассказал корреспонденту "Ъ" Фриде Гудим.
— Вы владеете английским на уровне носителя языка. Где вы его учили?
— В августе 1939 года мою маму назначили секретарем торгпредства СССР в Англии, где мы и оставались до конца войны. Мне было шесть лет, идти в школу при посольстве было рано. Я играл с английскими сверстниками и общался с ними. Так без особых усилий я стал говорить по-английски и даже подзабыл русский. Сидя в бомбоубежище советского торгпредства во время ночных бомбардировок Лондона, я спрашивал маму: "А о чем это говорят дети?" В Советском Союзе, учась в школе, я от уроков английского был освобожден. А после школы я поступил в Институт иностранных языков на французское отделение и три года учил французский. Но потом перевелся на английское — для диплома: боялся, что при нашей бюрократии меня заставят работать с французским, чего мне не хотелось.
— Однако, согласитесь, не каждый выпускник иняза становится переводчиком первых лиц государства...
— Мне помогла цепь случайностей. В 1955 году в Англию ехала делегация строителей во главе с тогдашним министром строительства. Со мной тогда учился парень, отец которого работал в министерстве строительства. Он рассказал отцу обо мне, и я, студент пятого курса, оказался в составе делегации. Это был мой первый опыт в качестве официального переводчика. А потом обо мне, тоже случайно, узнал известный переводчик Олег Александрович Трояновский. Он переводил Молотову и Сталину, а в 1956 году работал в секретариате Громыко. Но уже тяготился работой переводчика и искал себе замену. Он пригласил меня в МИД, устроил небольшой экзамен и остался доволен. И на меня пришла заявка в институт. Так я стал сотрудником Бюро переводов МИД СССР. Я, кстати, почти всю жизнь проработал в МИДе. Меня называют личным переводчиком Хрущева, Брежнева, а ведь переводческое обслуживание руководителей государства просто входило в обязанности бюро. То есть их переводчиком я был, скорее, в дополнение к обычным мидовским обязанностям.
— А как вы познакомились с Хрущевым?
— Мы ходили на все дипломатические приемы — после 1953 года их посещало чуть ли не все руководство страны. Когда иностранные дипломаты подходили к нашим руководителям, мы должны были им переводить. Через две недели после того, как я оказался в МИДе, я отправился на свой первый прием. Помню, в какой-то момент зажглись софиты, застрекотали камеры и в зал вошли живые портреты: Хрущев, Булганин, Молотов, Каганович, Микоян. Страшно было представить, что я буду им переводить. И в этот самый день я минут сорок пять переводил Хрущеву.
— А потом вам приходилось сопровождать Хрущева в его заграничных поездках?
— Да. Самой запомнившейся была поездка в 1959 году в США. Этому предшествовал первый в истории отношений США и СССР обмен национальными выставками. Американская выставка в Сокольниках стала сенсацией. Там, в частности, был представлен американский дом в разрезе с кухней со стиральной и посудомоечной машинами. Там состоялся знаменитый "кухонный спор" Хрущева с Никсоном, когда Хрущев, раздраженный достижениями капитализма, впервые сказал: "Мы вам покажем кузькину мать!" Меня там не было. А мой коллега растерялся и перевел "кузькину мать" как "мать Кузьмы". Хрущеву его собственное выражение понравилось, и потом он часто его употреблял. А на открытии нашей выставки в Нью-Йорке я был. Ездил туда со вторым лицом в партии Фролом Козловым — человеком, прямо скажем, абсолютно тупым. Вот уж кого приходилось править в переводе! Он говорил обо мне: "С Виктором ездить хорошо: что-нибудь сморозишь, а он исправит". Накануне отъезда Козлову передали личное письмо Эйзенхауэра Хрущеву, в котором содержалось приглашение совершить официальный визит в США. В 1959 году этот визит состоялся. Хрущев взял с собой жену, двух дочерей, мужа одной из них, Аджубея, и сына Сергея. Переводчиками были Трояновский и я.
— Переводить Хрущева было трудно? Ведь известно, что он был очень эмоционален и абсолютно непредсказуем.
— У Хрущева была манера сравнивать все, что он видел, с тем, что есть у нас. Лейтмотивом всех его выступлений были преимущества социализма перед капитализмом. Его визит был огромным событием. После стольких лет "холодной войны" первый коммунист планеты путешествует по США! Да еще такой экзотический! В Москве были написаны речи по каждому пункту его программы, но всякий раз Хрущев, вынимая текст речи, зачитывал разве что первый абзац, а потом складывал бумажку и говорил: "Ну что я вам буду читать, что мне тут написали! Я лучше расскажу о впечатлениях от увиденного мной сегодня". По протоколу положено сначала выступление хозяина завтрака или обеда, затем — официального сопровождающего от американского правительства, Каббота Лоджа. Они говорили, разумеется, с позиции Америки, с прославлением американского образа жизни. Поэтому Хрущев складывал свою подготовленную речь и начинал с ними полемизировать. Это было неповторимо по оригинальности. Были пословицы, поговорки, шутки, прибаутки — и все это надо перевести. Это был кошмар для переводчика!
— Но больше всего помнят именно хрущевскую "кузькину мать". Кстати, как вы переводили эту фразу?
— После случая с "кузькиной матерью" на выставке я полез во все словари. Это бранное выражение употребляется, когда нельзя произнести более сильное. Так что при переводе упоминать Кузьму и его мамочку просто бесполезно. Я искал эквивалент этого выражения. Что-то вроде "Мы так вам по голове дадим, такой ад покажем!". Получалось, правда, сильно. Но, с другой стороны, "кузькина мать" — тоже сильно... Как-то едем мы в машине по Лос-Анджелесу. В машине, кроме нас, представитель городской власти и Каббот Лодж. Хрущев смотрит в окно. Стоят красивые дома, у каждого дома — машина, а то и несколько. Смотрит Хрущев, смотрит, а потом и говорит: "Ну что ж, Америка достигла многого. Ну ничего, мы вам покажем кузькину мать". Я уже начинаю переводить, как вдруг Хрущев меня перебивает: "Когда я с Никсоном на выставке был, это неправильно перевели. А это же очень просто: 'Мы вам покажем такое, чего вы никогда не видели'". Я на секунду замер: ни в одном словаре этого выражения в таком толковании я не видел. Короче, "мы вас догоним и перегоним, и мы вам еще покажем такое, чего вы никогда не видели". Типичный пример того, что у разных деятелей свои трактовки известных слов и выражений.
— А какие еще выражения любил употреблять Хрущев?
— Одна из любимых фраз — "мы вас похороним" ("we will bury you"). Кстати, из-за нее в Лос-Анджелесе на одном банкете вышла острая полемика. Там был, прямо скажем, не очень умный мэр города, хозяин банкета. Он процитировал эту фразу, которую Хрущев часто высказывал в адрес капитализма. Кстати, "we will bury you" кто-то до сих пор на русский переводит как "мы вас закопаем", что более зримо физически, а значит, хуже. Когда Хрущев первый раз произнес это в Москве на одном приеме, был шум в западной печати: мол, социализм убьет и похоронит капитализм. Хрущев объяснял, что это вовсе не так: просто капитализм отомрет, а социализм похоронит усопшего.
— В смысле "пролетариат — могильщик буржуазии"?
— Ну конечно. Ну так вот, мэр в своей речи сказал: "Нет, господин Хрущев! Вы нас не похороните. Мы развивались, развиваемся, будем развиваться". Ну как после этого Хрущев мог читать свою бумажку, где все говорилось в обтекаемых формулировках? И он пустился во все тяжкие, начал говорить о неизбежной победе в соревновании социализма с капитализмом. Потом распалился и говорит: "Я приехал сюда по официальному приглашению вашего президента, а вы хотите дискредитировать меня. Раз так, мы сядем в самолет и улетим". И все это на высоких тонах, чуть ли не с кулаками. Это была полемика перед камерой — на всю страну. И он выиграл эту баталию. Через несколько месяцев на выборах этого мэра с треском прокатили.
— В общем, у Никиты Сергеевича был особый талант превращать официальные мероприятия в настоящие шоу.
— Разумеется! Например, жуткая по полемичности была беседа с руководителями американских профсоюзов. Хрущев их иначе, как предателями рабочего класса, не называл. На встрече с профсоюзниками Хрущев вспомнил, что в Голливуде ему показывали сцену из снимавшегося тогда фильма "Канкан" — о том, как танец только появился в Париже, считался неприличным и его запрещали. Хрущев все это посмотрел, поаплодировал, а потом вдруг взорвался: "Хороших девушек заставляют такое неприличие изображать!" И он это вспомнил в беседе с профсоюзниками: в какой-то момент повернулся спиной к столу — а происходило все за ужином,— задрал сзади полы пиджака и изобразил, как девочки во время канкана поворачиваются к публике. Учитывая его фигуру, это выглядело забавно. Вот такая поездка была. Две телекомпании, которые в прямом эфире передавали его выступления, в рейтингах вышли на первые места. И с каждым новым городом было все больше народу на улицах. Это была просто триумфальная поездка.
— Я вижу, он вызывал у вас большую симпатию.
— Я лично от него никогда дурного слова не слышал в свой адрес. Хотя он был человеком без образования, без знания иностранного языка. К Эйзенхауэру он обращался с единственными словами, которые выучил по-английски: "My friend". Правда, в 60-м году, после шпионского полета У-2, отношения в стиле "my friend" разрушились. И Хрущев поехал в США, чтобы в ООН, на территории врага, разбивать его морально. Там он стучал кулаком, грозил всему мировому империализму...
— И стучал ботинком...
— Он мне потом объяснил, как это получилось. Хрущев любил снимать часы с руки и вертеть их. В ООН он стал стучать кулаками, а в руке были часы, и кончилось тем, что часы остановились. Тогда он в сердцах снял с ноги ботинок (вернее, открытую плетеную сандалию) и стал стучать каблуком по столу. После этого вся его популярность, конечно же, исчезла, и он выглядел в глазах американской общественности как злодей. Вокруг него образовался заговор молчания в американской прессе. Только крупный шоумен Дэвид Саскайнд пригласил его на свое ток-шоу. Но обычные спонсоры отказались от спонсирования этой программы именно потому, что там был Хрущев. Тогда за спонсирование взялась антикоммунистическая организация "Порабощенные нации". И вот во время перерыва в ток-шоу "Порабощенные нации" начинают рекламироваться. Хрущев завелся. На вопросы типа "Почему нет свободы печати?" он отвечал: "Наш народ этого не терпит", "Наш народ этого не приемлет" и т. д. Потом стал говорить какие-то очевидные вещи. Тогда Саскайнд употребил чисто американское выражение "to bay at the moon", которое указывает на бесполезное действие, но буквально переводится как "лаять на луну". Я перевел. А Хрущев только этого и ждал, ему нужен был повод: "Я что, сюда лаять приехал? И что у вас показывают по вашей рекламе? Каких-то отщепенцев! Какие порабощенные нации? Это у вас негры! У вас индейцы!"
— Обычно у переводчиков возникают проблемы не только с поговорками, но и с терминологией рыбаков и охотников.
— Да, многие госдеятели любят охотиться и рыбачить. А так как я ни тем ни другим не увлекаюсь, то не знаю, как название той или иной рыбы звучит по-английски. То же самое с птицами. Хрущев как-то сказал в Америке: "Всяк кулик свое болото хвалит". Ну не знаю я, как кулик называется по-английски! Поэтому я перевел так: "Всякая утка свое болото хвалит". Это выступление Хрущева транслировал один американский канал, он нанял переводчиком графа Орлова, который делал синхронный перевод. Американский зритель слышал два перевода — сначала орловский синхронный, а потом мой. Так вот, граф Орлов правильно перевел кулика — snipe. А какому-то газетчику вместо snipe послышалось snake — "змея". На следующий день в газете вышла заметочка — "Холодная война между переводчиками". Мол, Хрущев вчера сказал то, что телевидение перевело как "кулик", официальный переводчик — как "утка", а газетчик — как "змея". Потом Орлов сказал: "У нас в имении были кулики, и я еще с детства знал, что кулик — это snipe".
— Переводчикам нынешних российских политиков тоже приходится несладко: их фразы даже на русском понять порой довольно непросто. Вот как бы вы, например, перевели бы ельцинское: "Вы приехали в Россию и угадали в точку"?
— Фраза абсолютно безграмотная. Я бы ее перевел так: "Вы приехали в Россию, и правильно сделали". Главное в устном переводе — понять суть и, если надо, отредактировать фразу. Очень немногие говорят, как пишут. Вот Громыко относился к таким людям. Его фразы могли быть витиеватыми, сложноподчиненными, но при этом — точными, четкими. Такая речь не представляет никаких трудностей при переводе.
— Но вы сочувствуете нынешним переводчикам?
— А мне разве не посочувствуешь? Иногда я такие хрущевские перлы переводил! И смягчать его фразы было недопустимо. Он мог сказать: "Что вы мне пытаетесь в горло загнать дохлую крысу?" И я так и должен был перевести.
— После колоритного Хрущева вам, наверное, было не очень интересно работать с Брежневым?
— Сейчас вспоминают Брежнева последних лет, больного человека--развалину. Но он не всегда был такой. И ничто человеческое ему не было чуждо. Он и выпить любил, и любить любил. Конечно, ему не хватало образования. Но он мог сам вести переговоры по такой сложной проблеме, как разоружение в стратегической области. На переговорах надо было обсуждать основные типы ракет: моноблочные, с разделяющимися головными частями и прочее. И Брежнев, иногда рисуя какие-то схемы, сам разбирался в этом и вел переговоры. Но если переговоры он вел, не уставившись в бумажку, то выступать предпочитал по написанному. Не любил неподготовленных выступлений, особенно пресс-конференции.
— Вы переводили только Брежневу или кому-то еще из его окружения?
— Работал со многими — с Микояном, Громыко, Косыгиным и другими, но больше всего мне нравился Косыгин. Вот он любил пресс-конференции, хотя это не добавляло ему любви Брежнева, который просто завидовал ему. Я сохранил о Косыгине теплые воспоминания. Он любил шутку, с удовольствием пил молдавский коньяк, и даже Анастас Микоян не мог его убедить, что армянский коньяк лучше.
— А как Громыко? Он же прекрасно знал английский.
— Громыко действительно знал английский. Его у нас называли "пожиратель переводчиков". Иногда мне казалось, что он специально иезуитски закручивает фразу, а потом смотрит на переводчика, как тот вывернется. Однажды он сказал при мне поговорку "шила в мешке не утаишь"; я перевел как "иголку в мешке не утаишь". А он мне и говорит: "Я же сказал 'шило'!"
— А кто из глав иностранных государств произвел на вас самое сильное впечатление?
— Я встречался со многими зарубежными президентами и премьер-министрами. Например, с семью американскими президентами — начиная с Эйзенхауэра и заканчивая Рейганом. Но самое сильное впечатление на меня произвел Кеннеди. Я участвовал в двухдневных переговорах в Вене Хрущева с Кеннеди. На переговорах в комнате было четыре человека: Хрущев, Кеннеди, мой американский коллега-переводчик и я. Именно переводчик должен был вести запись беседы — почти что стенограмму. Переговорщик может говорить и пять, и десять минут, а ты сидишь с блокнотом и все это записываешь. А потом переводишь. Запись становится основным документом. Сейчас в архиве, я убежден, километры и километры листов, в которых написано: "Записал беседу В. Суходрев". После встречи с Кеннеди я надиктовал 120 машинописных страниц. Еще я встречался со многими английскими премьер-министрами. С Индирой Ганди было много встреч.
— Она действительно была приятной женщиной?
— При всей ее кажущейся мягкости она была человеком железной воли. И нередко добивалась своего, в том числе в переговорах по военным поставкам. Так, на уровне министерств обороны или иностранных дел наши часто считали, что "уж слишком многого Индия хочет". И когда официальные переговоры заходили в тупик, Ганди с помощью своего обаяния получала то, в чем на официальном уровне Индии отказывали.
Еще очень нравился мне премьер-министр Канады Пьер Эллиот Трюдо — один из самых молодых государственных деятелей. Он любил нестандартные поступки. Помню, как после беседы в Кремле с тогдашним главой государства Подгорным Трюдо вышел на Ивановскую площадь, где стояла его машина и мотоциклисты. Подошел к мотоциклу, быстрым движением завел мотор, сел, на большой скорости сделал круг по площади, а потом остановился точно на том же месте, с которого уехал. C Трюдо была очень интересная поездка по Советскому Союзу. Дело было в мае, и мы из Ташкента, где стояла жара в 35 градусов, поехали в Норильск, где было минус десять и снег. Я думаю, Трюдо был первый иностранец, который попал в этот город, тогда абсолютно закрытый. Норильчане его очень полюбили. К его приезду в Норильске отремонтировали и заасфальтировали дороги и даже переодели милицию в новую форму, которая тогда только вводилась. Норильчане еще говорили: "Надо же, даже милицию новую завезли!" Они своих милиционеров не узнали.
— Какие отношения у вас были с теми, кого вы переводили?
— Приятельских отношений, конечно, у меня с ними быть не могло. Но в заграничных поездках, когда вокруг все чужие, было естественно, если государственный деятель общался с переводчиком. Как-то, когда мы с Хрущевым путешествовали на корабле по скандинавским странам, он предложил мне сесть за его стол и пообедать. Это было ужасно. У нас за столом можно и водочки выпить, а тут — диетическая еда. Под конец Хрущев, видимо, почувствовав мой дискомфорт, сказал мне: "Ну ладно, я знаю, что тебе совершенно не хочется со мной, стариком, сидеть, иди к своим ребятам". Но в общении с государственными деятелями недопустимо переходить определенную грань: все-таки перед тобой высшие руководители государства. Но я помню, приехали мы с Косыгиным в Индию, и вечером должен был состояться банкет у Индиры Ганди. Вот мы стоим, ждем, когда за нами придут, а я и говорю: "Индийская еда непривычна для наших желудков, а ведь выпить нам не дадут". Он: "Это вы правильно сказали". Тут же достали коньяк, стаканы, и мы с Косыгиным граммов по сто выпили. А потом он говорит: "Ну, теперь нам никакая острая еда не грозит!" Вот такое я мог себе позволить, но не более того.
— Работа предполагала строгую конфиденциальность, а возможно, даже ограничение круга знакомых, ведь так?
— Конфиденциальность была абсолютная, ведь информация о переговорах — это святая святых. Взять хотя бы переговоры с Ганди, на которых шла речь о военных поставках — секретнее некуда! Я допускаю, что мои телефоны прослушивали, контроль осуществляли. Но от своих знакомств я никогда не отказывался.
— Многие могли бы вам позавидовать, ведь ваша работа позволяла общаться с самыми известными людьми. И все-таки, каков был статус государственного переводчика в иерархии?
— У нас, в отличие от американской системы, намного лучше было. В Америке человек со способностями к переводу, поступая в госдепартамент, подписывает пожизненный контракт на работу именно переводчиком. В Советском Союзе нам отнюдь не была уготована пожизненная карьера переводчика. Участие в серьезных переговорах — настоящий университет дипломатии. У нас "государственных" переводчиков с удовольствием брали и в посольства, и в оперативные отделы МИДа. И переводчики быстро росли по службе. Вот я работал во втором европейском отделе МИДа, был замначальника отдела, потом перешел в отдел США и Канады заместителем заведующего отдела. А оттуда в 1989 году уехал на последние пять лет своей карьеры в Нью-Йорк. Сначала работал специальным помощником генсека ООН, затем — директором управления по делам Генеральной ассамблеи, потом — директором управления по делам Совета Безопасности. Стал международным чиновником.
— Чтобы стать переводчиком на государственном уровне, достаточно свободно владеть иностранным языком?
— Ну нет. Не надо думать, что сегодня вы, скажем, в "Интуристе" работаете, а завтра идете на государственные переговоры. Государственный переводчик должен глубоко, досконально освоить тематику переговоров. Например, для переговоров представителей таких сверхдержав, как СССР и США, нужно было освоить суть многих проблем: международная безопасность, разоружение, космос, экономическое сотрудничество, финансовые вопросы. Потому что вы не имеете права ошибиться в вопросе, от которого, возможно, зависит будущее всего человечества.
Подписи
Самое сильное впечатление на Суходрева произвел Джон Кеннеди. Венская встреча Кеннеди и Хрущева, 1961 год
Виктор Суходрев встречался с семью американскими президентами. Джимми Картера он переводил в 1979 году в Вене
Перед своей первой поездкой в США Михаил Горбачев дал интервью известному американскому тележурналисту Тому Брокау. Кремль, 1987 год
В 1973 году Брежнев в первый и в последний раз посетил Вашингтон, чтобы встретиться с Ричардом Никсоном. Уотергейтский скандал уже в разгаре, но Никсон выглядит вполне спокойным
На этой охоте кабана подстрелил Брежнев. Генри Киссинджер охотиться отказался: "Я принципиально ни в кого не стреляю". Завидово, 1972 год
В последнее время Суходрев живет в подмосковном доме. Здесь он написал свою книгу "Язык мой — друг мой"
Виктору Суходреву мог бы позавидовать любой — он был знаком с самыми известными политиками нашего века