"СССР был трагическим эпизодом, но это не конец России"

"Власть" начинает проект "Другая Россия", в котором будет рассказывать о том, какой могла бы быть сегодня Россия, если бы не революции, потрясения и эмиграция, ставшие причиной коренных преобразований в жизни и ментальности людей. С этой неслучившейся Россией познакомились, побывав во Франции, Ольга Алленова и Галина Дудина.

"У мамы всегда был страх потерять язык, все забыть"

В маленьком городке Сен-Врен под Парижем, в небольшом особняке, на хорошем русском языке говорят все, даже малыши. Заслуга в этом бабушки Ольги, в девичестве Соборницкой-Барковской, которая запрещала детям говорить дома по-французски. Теперь так же воспитывает внуков. Вместе с мужем они живут в соседнем городке, но часто навещают дом дочери и его многочисленных обитателей. Истории Ольги, потомственной дворянки, может позавидовать любой романист. Много лет проработала русско-французским переводчиком на заводе Renault и всегда помнила завещание отца — увидеть Россию. В 1959 году поехала с группой французов в молодежный лагерь под Гурзуфом, познакомилась с ровесником Борисом Помогайбенко. Решили пожениться, купили кольца и пошли в ЗАГС. Им отказали. Ольга уехала во Францию, через несколько лет вышла замуж и родила четырех дочерей. Борис так и не женился. В начале 1990-х Ольга развелась с мужем и снова оказалась в командировке в России, в Петербурге. Позвонила Борису, встретились. Потом уехали во Францию, где и поженились. Вместе уже 21 год. Дети и внуки Ольги называют Бориса дедусей. А дочь Екатерина повторила судьбу матери. Брак с первой любовью, англичанином Дэвидом, сорвался, Екатерина вышла замуж, родила троих детей, которые носят фамилию первого мужа, немца Кауте. Но потом встретила свою первую любовь, развелась с мужем и вышла замуж за Дэвида. Во втором браке родились еще двое детей, Силуан и Дорофея. Таким образом, в этой семье говорят на четырех языках — французском, немецком, английском и русском. Старшая дочь Катерины Лара, студентка престижного парижского вуза, читает духовную литературу на русском языке и мечтает о магистратуре в России. Средний сын Коля играет на пианино Баха и Чайковского, средняя дочь Лена школьные каникулы проводит в православных монастырях на юге Франции. Младшие дети, Дорофея и Силуан, листают привезенные бабушкой музыкальные книги — "Жили у бабуси", "Валенки", "Калинка-малинка" — и повторяют вслед за ней веселые стихи. По средам (этот день во французской школе посвящен внешкольным занятиям, например спорту) дети ходят в русскую школу, работающую при знаменитой русской церкви на улице Дарю, описанной еще в воспоминаниях литераторов Серебряного века.

— У мамы всегда был страх потерять язык, все забыть, ассимилироваться,— рассказывает Катерина, разливая чай в маленьком уютном саду.— Больше всего она боялась именно этого. У нас страха не было, но был интерес. В школе при русской церкви работала тетя Валя, учитель русского, она любила Россию и нам привила эту любовь. У нас часто устраивались русские танцы и театральные выступления.

Мы сидим за круглым столом, пьем чай и говорим по-русски так, будто все это происходит не во Франции, а в российской глубинке позапрошлого столетия. Ольга, 70-летняя красивая женщина, рассказывает об отце: с ним связаны самые тяжелые и самые светлые воспоминания детства. "Отец круглые сутки таскал уголь, ползал под грузовиками, и, когда приходил домой, сил у него не было ни на что. С ним я никогда не говорила по-французски. Он всегда говорил мне: "Ты русская. Ты не должна это забыть". Мы жили трудно: работал только папа, мама следила за нашим образованием, для них это было важнее денег. Отец всегда покупал на рынке битые фрукты, потому что они были дешевле. В 1960-х, на свадьбу, мне подарили проигрыватель, купленный на блошином рынке. И я помню, как потом часто слушала на нем "Спящую красавицу"".

Ольга носит на шее образок, выпущенный в честь 300-летия Кексгольмского полка, в котором служил ее дед. Полка, почти полностью полегшего в Пруссии. В эмиграции такие символы чтут и никогда с ними не расстаются. Точно так же здесь никогда не забудут и большевиков, Советский Союз и сломанные жизни отцов. Но в словах и воспоминаниях Ольги нет ни обиды, ни злости. Она сама часто ездит в Россию и делает все для того, чтобы туда ездили ее дети и внуки.

"С детьми и внуками мы говорим только по-русски"

Под Парижем в городке Вильбон нас встречают издатель русской литературы профессор Никита Алексеевич Струве с женой Марией Александровной. "Засиделись мы на этом свете",— шутит Никита Алексеевич и ведет нас в сад, где растут старые груши и привезенная из России русская береза. Стены в их доме увешаны старыми иконами и картинами, написанными талантливыми друзьями; на втором этаже — библиотека, в которой есть книга, подписанная Василием Розановым; внизу — мастерская, в которой Мария Александровна пишет иконы, в них мало золота и много света. Русский язык в этом семье такой, что за свой русский становится стыдно. Их сын пишет статьи в российские издания, а внук недавно поставил в Париже "Маленькие трагедии" Пушкина.

— С детьми и внуками мы говорим только по-русски,— рассказывает Мария Александровна.— Я и не могла бы говорить с ними по-французски.

— Да, мы и друг с другом как-то давно перестали говорить по-французски,— замечает Никита Алексеевич.

Своей родиной они считают Францию. Но Россию любят. И старую, и новую — хотя их порой смущает распространенный в нынешней России новояз.

Как многие эмигрантские семьи, Струве религиозны. Отец Марии Александровны, Александр Ельчанинов, был известным священником, близко дружившим с Павлом Флоренским и Сергеем Булгаковым. Также были рукоположены в священники дядя, брат и племянник Никиты Алексеевича. То, что семья сумела сохранить язык в когда-то чужой и далекой стране, они объясняют крепкой религиозной традицией. Никита Алексеевич говорит, что именно церковь помогла эмигрантам сохранить идентичность.

Эту мысль продолжает православный священник Даниил, потомок русских эмигрантов. Отец Даниил работает инженером и уже несколько лет служит священником в храме при "русском кладбище" в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Он говорит, что одно другому не мешает: "Еще митрополит Евлогий говорил, что в эмиграции мы принуждены брать в священники инженеров и военных". Много лет до рукоположения в сан отец Даниил прислуживал в церкви: его дед был священником.

"В 1920-х годах, когда появились поселенцы из русских эмигрантов первой волны, стали появляться и приходы — сначала были часовни на квартирах и в гаражах, потом сами стали строить храмы,— рассказывает священник.— Казаки в четыре утра вставали и шли в церковь на службу в Ле-Крезо — не на велосипедах, а пешком. Вокруг приходов уже тогда делалось много полезного. Учились дети, проводили праздники с русскими костюмами и танцами, прихожане сами создавали народные инструменты... Культура — это вектор, соединяющий людей. И церковь это развивала".

Русский язык сначала не преподавали: все его и так знали. В эмиграции читали Гоголя и Достоевского. Но когда стали заключаться смешанные браки и появились дети, при православных храмах ввели уроки русского языка. Потому что возникла угроза его исчезновения. Сейчас потомки эмигрантов, по словам священника, делятся на тех, кто хочет изучать русский язык и проявляет интерес к России, и тех, кто владеет им инерционно (такова была воля родителей) и мало говорит по-русски.

Многие дети эмигрантов учат русские слова, записывая их латиницей. Конечно, их произношение французское. Некоторые певчие учат язык через транслитерацию. Но этого не заметишь, если об этом не знаешь, настолько блестящий у них язык. "В Лилле в Свято-Никольской церкви мне как-то дали ноты, которые еще 40 лет назад переложили на латиницу, тогда была такая обязанность у псаломщика,— вспоминает отец Даниил,— чтобы прихожане, не читающие на кириллице, могли тем не менее петь по-русски".

Сегодня в церковном хоре поют и на церковно-славянском, и на французском языках. "Конечно, лучше бы знать алфавит на церковно-славянском, но это трудно, и даже из тех, кто вырос в России, мало кто его знает,— говорит священник.— А мы все-таки росли во французских семьях. Но я не думаю, что это помеха. Ведь сегодня и в России во многих храмах Апостол и Евангелие читаются на русском, а не на церковно-славянском".

Многие из наших собеседников в эмигрантской среде считают, что история русской эмигрантской церкви — пример того, как вопреки всему можно жить, сохранив веру и культуру. Поэтому здесь бережно относятся к тем церковным традициям, которые сохранились в эмиграции и которые помогли сохранить здесь Россию. Одна их таких традиций — простота и близость к человеку. Отец Даниил считает, что церковь зависит от самих прихожан, на каждом из которых лежит ответственность за нее. "Церковь открыта для всех, она должна быть доступна, главное ее богатство — человек и его вера,— уверен священник.— И эти храмы — часть духовной истории русской эмиграции, они принадлежат людям, которые здесь живут".

"Нельзя отгораживаться от современной России"

В знаменитом русском пригороде Парижа Сент-Женевьев-де-Буа до сих пор живет большая русская община. У них есть свои праздники и памятные даты, которые они непременно отмечают, собираясь вместе. В начале лета, например, община собирается в доме Веры Дегтяревой-Саваль, отмечая день галлиполийцев — в современной России эти слова ни о чем не скажут, а в Сент-Женевьев-де-Буа за ними стоит исход белых эмигрантов из России. Предки тех, кто живет здесь, под Парижем, когда-то покинули свой промежуточный лагерь в Галлиполи и ушли во Францию. Общий стол в памятные дни — старая традиция, уходящая корнями в те годы, когда белые эмигранты жили впроголодь, и только совместные праздники, которые проводили вскладчину, позволяли им держаться вместе.

Вера Дегтярева-Саваль возглавляет маленькое альтернативное общество галлиполийцев (есть еще одно, официальное), которые считают себя патриотами старой России. Они помнят все, что пережили их отцы и деды. Они знают имена своих дедов и прадедов, хранят семейные истории, передают их из поколения в поколение. В российских семьях такое внимание к своему прошлому было утрачено в советские годы.

Отец Веры был мобилизован в белую армию генерала Корнилова и прошел весь эмигрантский путь — и ледяной поход на Кубань, и исход в Константинополь, и долгое стояние в лагере в Галлиполи, и, наконец, французскую эмиграцию. "Это папин участок,— Вера Дегтярева показывает большой участок за домом, где устраивает party.— Он ему дорого стоил. Папа был белый солдат, на могиле его так и написано: "белый воин"".

Вера говорит, что у эмигрантов первой волны была незавидная доля: во Франции их приняли, но работали белые солдаты и офицеры грузчиками, трудились на заводах, а в лучшем случае были таксистами. Дома, в которых теперь живут их дети, достались им высокой ценой.

Подруга Веры, Татьяна Борисовна Флорова-Маретт, дочь белого офицера, говорит, что плохо помнит своего отца: тот всегда работал. "Нас было четверо, мама не работала, потому что хотела нас воспитать русскими. Нас учили русскому языку — для России. Мы всегда знали, что вернемся. Всегда у нас дома так и говорили: не "если мы вернемся", а "когда мы вернемся"".

Эта история — универсальная для всех эмигрантских детей. Отцы работали по 52 часа в неделю, чтобы кормить большие семьи — эмигрантам платили меньше. В свободное время строили храмы для эмигрантов. Дети разговаривали с мамами по-русски и ходили в школы при этих русских храмах, там преподавали русский язык, русское искусство, хоровое пение, церковнославянский язык. Пять поколений русской эмиграции во Франции прошли через эти школы. Поэтому даже пятое поколение говорит по-русски. Татьяна Борисовна вышла замуж за француза, ее дети и внуки — французы, но говорит она с ними по-русски. Русский язык знают все — не очень хорошо, но знают. Русская бабушка для них — это что-то уникальное. "Когда я приезжаю к ним в гости, они кричат мне: "Бабушка, приготовь русский обед",— улыбается Татьяна Борисовна.— И я готовлю котлеты, щи, оливье". У Татьяны восемь внуков и четыре правнука. Она надеется, что все они когда-нибудь увидят Россию.

Собираясь в доме у Веры Дегтяревой-Саваль, потомки белых эмигрантов говорят по-русски и по-французски. По-русски больше. Много спорят. В том числе и о произношении — некоторые выражения считаются "совдеповскими". Вместо "мультиков" говорят "оживленные картинки". Когда Татьяна Борисовна оговаривается: "одела шарф",— Ксения, соседка за столом, делает ей замечание: "Не одела, а надела, Таня. Ты говоришь как в Совдепии". Татьяну Борисовну часто упрекают за то, что она ходит в российское посольство. Она сотрудничает с историческими клубами в России, переводит иногда туда часть своей небольшой пенсии. Но часть эмигрантской среды так и не примирилась с Россией. Особенно болезненно здесь реагируют на попытки российских властей отсудить у эмигрантов некоторые православные храмы: "Они изгнали наших отцов, а теперь забирают и наши церкви". Здесь считают, что участие светской власти в церковных делах только вредит, помогать церкви должны прихожане, а не государство, ведь церковь — это люди. Поэтому инициированное в 2011 году администрацией президента России строительство в Париже Русского духовного центра — комплекса с православными храмами, учебной и выставочной частью — многие эмигранты воспринимают критически. "Россия окупечилась из-за нефти и газа",— говорят здесь.

Татьяна Борисовна более конструктивна. "Я пошла в посольство только когда там появился трехцветный флаг,— рассказывает она.— Пока висел красный советский, не подходила близко. Но я думаю, что нельзя отгораживаться от современной России. Иначе никто никогда не узнает о том, как мы здесь жили и почему мы здесь жили". Многие друзья Татьяны Борисовны считают, что Россия умерла. Что вся она — на расположенном неподалеку кладбище. Флорова-Маретт уверена, что ее друзья ошибаются: "СССР был трагическим эпизодом, но это не конец России". Она объясняет, почему в эмигрантской среде нелюбовь и недоверие к современной России: "Есть обида, что не вернуть прошлого, есть опасение, потому что в России еще жив коммунизм. Есть страх, что ФСБ — это то же самое КГБ. Новая Россия вышла на либеральный рынок, но она все хочет купить за деньги, даже наши эмигрантские церкви. Много всего, что отталкивает. Но если не протянуть руку, не поверить в перемены, останешься в прошлом".

К вечеру мы отправляемся на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Татьяна Борисовна, одетая в черное и алое (цвета корниловского флага), показывает ровные кладбищенские квадраты, где похоронена белая армия, могилы казаков и их французских жен, надгробье Юсуповых и Шереметьевых, великих князей Романовых, поэтессы и монахини Марии (Скобцовой), ушедшей в газовую камеру вместе с еврейскими женщинами. Звезд дягилевских сезонов Лифаря и Нуреева. Писателей Бунина и Мережковского. У могилы Ивана Шмелева останавливается, сокрушенно качая головой. "Останки Шмелева увезли в Донской монастырь. Когда увезли, мы сюда пришли и нашли много мелких косточек. Плакали. Так что у бедного Ивана Шмелева две могилы, здесь и в России". Перенос останков Шмелева многие в эмиграции восприняли болезненно — как посягательство на свою историю и свою жизнь. Татьяна Борисовна тоже считает, что это неправильно: "Увезли Ильина и Деникина, увезли Шмелева. Упокоиться нужно там, где смерть настигла. Они уехали из России, когда было насилие над народом. И их могилы — свидетельство этой страницы истории. Нельзя эту историю забывать". На этом кладбище похоронен и муж Татьяны Борисовны, здесь она проводит свободное время, пишет стихи, поправляет иконы и зажигает свечи на могилах.

Во Франции за использование места на кладбище нужно платить. Обычный срок аренды могилы — 30 лет. Чтобы продлить аренду еще на 30 лет, нужно заплатить €500. Если средств нет, то захоронения ликвидируют и используют их уже для новых захоронений.

В 2008 году российское правительство выделило около €700 тыс. на оплату долгов за русские могилы. Это частично помогло решить проблему, но с 2011 года на кладбище снова появились "должники". Татьяна Борисовна говорит, что, выплачивая долг за это кладбище, Россия, как ни парадоксально это звучит, продлила жизнь русской эмиграции во Франции. И, в частности, по этой причине Татьяна Борисовна последнее десятилетие ходила в российское посольство.

Когда номер подписывался в печать, стало известно, что Татьяны Борисовны Флоровой-Маретт не стало. Ее похоронили в русской части кладбища Сент-Женевьев-де-Буа.