Чем круче независимые СМИ вздымают девятый вал компроматов — предметом разоблачения стали и приватные взаимоотношения главы администрации президента РФ с членами семьи президента РФ, — тем настойчивее звучит несокрушимый в своей убедительности вопрос: "Если это ложь, то что мешает государственным мужам подать в суд и посрамить клеветников?"
Всякое сомнение в неограниченных возможностях судебного разрешения конфликтов равносильно признанию в своей крайней нецивилизованности (либо, если речь идет об одной из сторон в конфликте, об ее очевидной виновности). Мало кому хочется прослыть святотатцем, поэтому не то что отвергается, но просто даже не приходит в голову контрвопрос чисто практического свойства: "Как вы себе эту судебную защиту реально представляете?"
Одним из очень сильных ограничителей прав оскорбленного лица на защиту может быть сам характер обвинения. Любой адвокат знает, что есть оскорбления и обвинения, публичное судебное рассмотрение которых — безотносительно к его исходу — само по себе оскорбительно для истца, ибо лишь многократно тиражирует и разжевывает то, что бесчестит и при одноразовом произнесении. В качестве иллюстрации к тезису об ограниченности судебной процедуры можно представить себе А. С. Пушкина, вчиняющего иск к газете "Северная пчела", опубликовавшей факсимильную копию диплома о принадлежности к ордену рогоносцев, и после активного освещения процесса в прессе и телевидении полностью восстанавливающего свою поруганную честь. При том, что институт суда имеет почтенную давность, люди прежних эпох знали его ограниченность и компенсировали ее более эффективным институтом дуэли. Если суд по делу об оскорблении стандартно обращается в веселую комедию (см. перипетии иска Павла Грачева к тому же "МК"), то от необходимости выйти к барьеру делается далеко не так весело, отчего порывы остроумия сильно сдерживаются. Еще в нашем веке премьер Столыпин после думской речи кадета Родичева о "столыпинских галстуках" немедля прислал к Родичеву секундантов — и выслушал униженные извинения. В итоге объектом народного юмора стал уже не премьер, а кадет — "Стать под дуло пистолета храбрый Родичев не хочет". С упразднением поединков возможности эффективной защиты личной чести существенно снизились, и не надо изображать благородное изумление по поводу неподачи иска в суд.
Разумеется, есть и иные обвинения, судебное рассмотрение которых не представляется столь унизительным. Можно было бы сослаться на пример столичного мэра Юрия Лужкова, не обинующегося подавать в суд по самомалейшему поводу и успешно выигрывающего иски. Однако эффективность лужковской методики (наряду с прочими важными обстоятельствами, которые тут не рассматриваются) объясняется как раз ее всеобщностью. О большинстве обидных для мэра высказываний люди узнают лишь из сообщений о судебных процессах — так малоизвестны и малотиражны издания-оскорбители. На первый взгляд это странно — к чему такая реклама?
Но Лужков — то ли своим умом, то ли с помощью видных правоведов из ГПУ при правительстве г. Москвы — пришел к открытому в XVIII веке Чезаре Беккариа положению, согласно которому действенность наказания не в суровости, а в неотвратимости. Судясь решительно по всем случаям унижения своих чести и достоинства, столичный мэр не дает возможности строить суждения типа "Это обвинение он опровергает, а вот это он проглотил, значит тут что-то есть". Столь единообразный подход к обидчикам затрудняет домыслы и спекуляции, но при этом делает судебные тяжбы весьма важной частью муниципального служения — кто-то же должен отслеживать каждый чих в каждом малотиражном издании, готовить иски, участвовать в прениях etc. Возьми федеральная власть пример с мэрии — а только такая модель имеет смысл: если уж судиться, то со всеми — те, кто сегодня дивуются нежеланию федеральных чиновников судиться, с привычной логикой обвинят тех же чиновников в неуемном сутяжничестве.
Вероятно, тут налицо добросовестное недопонимание разницы между единичным казусом, в борьбе с которым суд достаточно эффективен и для которого гражданское судопроизводство, собственно говоря, и существует, и массовой кампанией обличений, ответом на которые может быть лишь столь же массовая кампания судебных процессов. Между тем разница тут примерно такая же, как между единичным случаем мордобоя, вполне улаживаемым вмешательством мирового судьи, и массовыми погромами и беспорядками, где мировой судья мало чего может сделать, а все прочие способы прекращения бесчинств оказываются один другого хуже: наказанными оказываются (если оказываются) вполне случайные люди. Проблема массового выброса компроматов не имеет удовлетворительного строго юридического решения, и хотя бы те, кто обеспечивают массовость, должны это понимать.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ