Многочисленные пешие и конные памятники "родину спасшему, вслух говоря" маршалу Жукову, помпезное возвеличивание его, начатое еще в дни 50-летия победы над Германией и возобновившееся ныне, в дни маршальского юбилея, — все это уже имеется в наличии. Остановка за малым — за охлажденным историческим суждением, к которому пятидесяти- и, тем более, столетние даты вроде бы обязывают.
Стандартный список жуковских подвигов таков: разгром японцев при Халхин-Голе (1939 г.), разгром немцев под Москвой (1941 г.), взятие Берлина (1945 г.) и арест Берия (1953 г.). Тут, конечно, слишком много намешано. Халхин-Гол был скорее стычкой передовых отрядов японской армии и РККА, пристрелочной пробой сил, и решение Японии не воевать с СССР, а направить агрессию в тихоокеанские сферы сформировалось под влиянием очень большого числа факторов, среди которых победа Жукова вряд ли занимает первое место. Взятие Берлина, будучи военной операцией необычайно массированной, кровавой и тяжелой, трудно считать великим полководческим свершением. Тут решались задачи внешнеполитические — не дать союзникам первыми войти в Берлин — и внутриполитические — поднять красный флаг над рейхстагом к 1 мая. Но итог войны был уже давно предрешен и судьба России не зависела от итогов сражения на Зееловских высотах и берлинских улицах. Наконец, арест Берия, если и был подвигом, то честь этого подвига Жуков разделяет с Маленковым, Булганиным и прежде всего — Хрущевым, который первый возгласил: "Лаврентий! что ты против нас имеешь?" и зачем-то стал выхватывать портфель из рук Лаврентия. Можно говорить о благотворности дворцового переворота, но по самому характеру такого рода мероприятий — "О, ужас! Вторглись янычары и пал увенчанный злодей" — в них нет места для подвига. Не ставим же мы памятников генералу Беннигсену, который нанес табакеркой апоплексический удар Павлу I.
Хрестоматийное "родину спасшему, вслух говоря" относится лишь к взаправду спасительным деяниям Жукова — к его командованию Ленинградским фронтом в сентябре 1941 года и руководству битвой под Москвой в октябре--декабре 41-го. Предотвратив взятие Ленинграда с ходу (что кроме всего прочего означало бы и прекращение связи с союзниками через Мурманск) и отбросив немца от Москвы на двести километров, Жуков действительно сорвал блицкриг и принудил Германию к затяжной войне — всегда для нее губительной. Осенью 1941 года, когда на кону стояло все, Жуков явил себя идеальным "пожарным для безнадежных ситуаций", с железной волей бросающим в мясорубку войны последние ресурсы, лишь бы сбить наступательный порыв неприятеля. Последний рубеж на то и последний, чтобы сражения на нем были отчаянными и безжалостными, и Жуков был непревзойден в таких сражениях.
Сложность в том, что столь же безжалостным он явил себя во всех последующих битвах, бессчетно расходуя солдат при решении всякой боевой задачи. Как он не считал дивизий, чтобы удержаться на последнем рубеже, так не считал он их, чтобы лобовыми атаками взять город обязательно к 7 ноября. Отсюда и другие хрестоматийные строки из оды про то, как "в смерть уезжает пламенный Жуков". "Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую. Что ж? Горевал?" — увы, нет. Мрачно пародийный смысл оды Бродского "На смерть маршала Жукова", написанной тем же размером, что и оплакивающий смерть Суворова державинский "Снигирь", еще и в том, что Державин прощался с тем, кто мог "тысячи воинств, стен и затворов с горсткой россиян все побеждать", т. е. воевать не числом, а умением, воспетый же Бродским Жуков воевал не то что числом — но бесчисленностью. Какая уж там "горстка россиян".
Дело не в пацифистских попытках опровергнуть ту горькую истину, что на войне убивают, а в том, чтобы лучше уразуметь суть жуковской науки побеждать. Безрассудно, казалось бы, расходуемые солдатские жизни на самом деле почти всегда имели цену, причем не в гуманистическом смысле, а в сугубо прагматическом. Если солдаты — граждане (как то было в античности), то невозможно вовсе лишать полис граждан. Если речь идет о рыцарях средневековья, то они ценились примерно так, как сегодня ценятся пилоты истребителей, чье мастерство требует многолетней выучки. Наемных солдат (XVII — XVIII вв.) надо было где-то нанимать и, если перебить всех, новых охотников могло и не оказаться. Наконец, в демократических государствах есть парламенты и общественность, которые не любят пирровых побед. Если вспомнить о наличии рационалистического взгляда на ценность своего солдата, выясняется, что гениальным может быть такой полководец, который способен произвести в этой области ценовую революцию.
Ко всему, что сказано о военном гении Наполеона, нещадно бившего австрийских и прусских генералов, нужно добавить маленькую деталь. Противостоявшие Наполеону ветераны-полководцы вышли из XVIII века с его дорогими наемными армиями и вечными дефицитами бюджета, делавшими солдата крайне дорогостоящей игрушкой. Наполеон исходил из того, что пушечное мясо, chair a canon не стоит ничего или почти ничего. Нетрудно понять, кто должен был побеждать при столкновении таких двух ценовых шкал. Примечательно, что когда Блюхер и Веллингтон усвоили новый масштаб цен, в гигантских мясорубках при Лейпциге и Ватерлоо победа досталась отнюдь не Бонапарту.
Жуков в этом смысле был не менее гениален, чем Наполеон, ибо проблема сбережения своих солдат была отброшена им в принципе — "война все спишет", а равно "бабы новых нарожают". Список славных побед маршала можно перечислять много и долго. Но ни в одной из воевавших держав не было такого, чтобы до победы дожило 3% мужчин 1923 года рождения. Ни в одной после окончания войны не было деревень без единого мужика, населенных лишь солдатскими вдовами. В России таких деревень были тысячи. Более экстенсивных методов ведения войны история еще не знала. В этом апофеозе экстенсивности и заключается секрет жуковского полководческого гения.
Когда к 50-летию победы улицы городов украсились гигантскими репродукциями коринского парадного портрета маршала Жукова, увешанного бесчисленными орденами, трудно было отделаться от впечатления, что в этой культовости Жуков лишь заменяет кого-то другого, маршал — генералиссимуса. По неудобству возвеличивания того, кто по всей логике и эстетике мероприятий должен быть возвеличен — т. е. Верховного, — нашли удачный субститут Верховного в лице Жукова. Маскарад, впрочем, не совсем логичный, ибо если можно возвеличивать исторического деятеля вовсе без всякого раздумья о цене его свершений — как то получилось с Жуковым, — то почему этой чести должен быть лишен другой гений экстенсивного подхода — сам Сталин?
Самое печальное, что, превращая Жукова в портрет с иконостасом, его хвалители сами лишают себя возможности понять, в чем Жуков, как полководец, подлинно велик. Вообще избегая разговора о безжалостности Жукова, можно, конечно, уйти от тягостного вопроса о том, как эта безжалостность уже на исходе уже выигранной войны изводила под корень цвет нации — еще не видевших жизни молодых парнишек, но тогда не получится и сказать о том, как та же безжалостность спасла Россию страшной осенью 41-го.
Хотя, похоже, сам Жуков глубиной души понимал эту коллизию, на вопрос о том, что было главным в его полководческом служении, отвечая: ноябрь 41-го, Москва.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ