Гений без места

В издательстве «Культурная революция» вышел том Сергея Чудакова «Справка по личному делу» — самое полное собрание текстов замечательного поэта и первая его подробная биография, собранная составителем книги Владимиром Орловым

Для многих Сергей Чудаков — прежде всего герой литературного анекдота. В 1971 году Иосиф Бродский, узнав о смерти своего московского приятеля, написал стихотворение "Памяти друга" ("Имяреку тебе..."), состоящее из перебора элементов не столько жизни Сергея Чудакова, сколько мифа, клубившегося вокруг него все 60-е. Когда десятилетие, прекрасным демоном которого был Чудаков, закончилось, тот, как говорили, замерз где-то на улице пьяным.

Это был слух. В 1971 году Чудаков оказался жив. Он и правда умер на улице, шизофреником, полубомжом, алкоголиком — через 26 лет. Эта вторая смерть тоже обросла довольно страшными мифами, и обстоятельства ее немного прояснились только сейчас — благодаря тексту "Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена" Владимира Орлова. Это совсем не похоже на классическую биографию, нет поступательного нарратива от рождения к смерти, никакой иллюзии целостности. Вместо того — огромный коллаж: фрагменты интервью, мемуаров, статей, художественных текстов, в которых Чудаков оказывался персонажем, даже записей в "Живом журнале". Миф о советском Вийоне наполняется фактами, но не сходится в общую картину, гармоничный портрет. Остается пугающей россыпью осколков.

Миф о советском Вийоне наполняется фактами, но не сходится в общую картину, остается пугающей россыпью осколков

Чудаков был неприятным человеком. Он делал подлости, воровал, насиловал. Был сутенером (в основном несовершеннолетних девушек), снимал с ними же порно. Сидел то в тюрьмах, то в психбольницах. Рушил карьеры и судьбы друзей и знакомых. Но и создавал их. Был приятелем почти всех главных фигур оттепельной культуры, официальной и неофициальной, невообразимым сердцеедом. Читал и смотрел все на свете, был потрясающим эрудитом и остроумцем, очаровывал так же, как и отвращал. Время от времени писал рецензии в газетах, за себя и за других, явно не вкладывая в это душу, но в каждой строчке демонстрируя блеск ума (некоторая часть этих текстов собрана в книге). Однако систематически ничем не занимался, чуть карикатурно воплощая архетип человека богемы — сидел в кофейнях, болтая со случайными соседями, клеил девушек в курилке Ленинской библиотеки, ходил по вернисажам, проникал украдкой на посольские приемы, уворачивался (и не уворачивался) от бесчисленных ударов.

Когда читаешь текст-монтаж Орлова, в котором без перерыва мелькают Тарковский и Хуциев, Евтушенко и Мамлеев, на одной странице могут появиться, например, Михаил Еремин и Станислав Куняев, кажется, что биография Чудакова — несколько нарочитый плутовской роман о человеке, идеально встроившемся, слившемся со своим временем и не выдержавшем этого времени конца. И — как и положено трикстеру — герой его жовиален и плосок, он скорее хитрое тело, сгущающее, закручивающее вокруг себя пространство в небольшой темный вихрь, чем рефлектирующее существо.

Но рядом существуют стихи. Они поразительные. Чудаков никогда не собирал свои тексты, и другим скорее не давал, они сохранялись вспышками, случайными свидетельствами его появления в чужих жизнях. Изрядное количество, похоже, утрачено. Но если бы осталось больше, ничего бы не изменилось. Стихи эти не хотят сохраняться, не претендуют на место в литературной реальности. Они будто бы обречены уже в момент написания.

Его стихи — вроде бы вполне обыкновенный свободолюбивый советский модернизм 60-х, разве что они отчаянно небрежны, незаконченны. Именно эта несосредоточенность делает их гениальными

Одаренность Чудакова была совсем иного рода, чем у других непечатных гениев, его друзей и знакомцев. Те из них, с кем он сравним талантом, все в той или иной степени искали что-то, изобретали языки и культурные позы, открывали новые миры или хоронили старые. К Чудакову все это не относится. Открытия в его текстах случайны и необязательны. Его стихи — вроде бы вполне обыкновенный свободолюбивый советский модернизм 60-х, с маркерами любви к Серебряному веку, с ловкостью рифмы, разве что они отчаянно небрежны, незаконченны. Именно эта несосредоточенность, может быть, и делает их гениальными.

Чудакову будто бы некогда было искать и придумывать. Его стихи написаны на самом краю несуществования. Не в оркестрованном декадентском безумии, не в величавой позе наблюдения за гибелью культуры, не в погружении на дно (Чудаков жил в каком-то очень аристократическом, элитарном варианте советского мира, и даже грязь и нищета у него похожи на западное кино). Скорее — в физическом ощущении соседства смерти, и в вызванном этим присутствием не то что безразличии — неразборчивости. Кажется, именно защитой от распада, безжалостной (к другим и к себе) анестезией было пресловутое мельтешение, чудаковская суета перемещений, бессмысленного перебора людей и занятий. В лучших стихах он позволяет себе замедлить скорость, совсем ненадолго. Кивнуть смерти — как очередному знакомому на московском бульваре,— чтобы бежать дальше.

Сергей Чудаков. Справка по личному делу. М.: Культурная революция, 2014