Театр одного царя

450 лет назад Иван Грозный объявил об учреждении опричнины, определив, каким будут помнить его правление, на века вперед. Софья Лосева изучила, как менялось представление об этом явлении в последующие годы, а Дмитрий Бутрин попытался объяснить, как человек, который мог положить начало русскому Ренессансу, положил начало национальным обычаям страха

В январе-феврале 1565 года Питер Брейгель Старший пишет одну из самых популярных своих картин — "Охотники на снегу". Русский царь Иван Васильевич, возвращаясь в это же время из Александровской слободы в Москву, видит такой же пейзаж по дороге. 3 января он объявил об отказе от трона в пользу своего сына, сообщив всему христианскому народу в одной из европейских держав (в Москве в этот момент, видимо, впервые появились печатные политические листовки — в Александровскую слободу двумя месяцами назад уехал Печатный двор с Иваном Федоровым, еще не отправившимся в Литву), что не может далее управлять государством так, как считает необходимым сам. Спектакль это или искренний ужас перед разрушением государственных устоев, но народ просит царя вернуться на его условиях. И он санным путем возвращается в Москву, которая в следующее десятилетие приобретет славу одного из самых страшных мест в обитаемом мире. Но этого еще никто не знает. Хотя решение о создании опричнины принято еще в начале января, Москве об этом объявят только в феврале 1565 года, и, видимо, никакого специального сопротивления новая идея государя Ивана Васильевича не вызовет.

Об опричнине за 450 лет написано историками так много, что основной задачей публициста сейчас, видимо, является выбор себе должного набора мнений среди устоявшихся исторических школ. Шесть лет, с 1565-го по 1572 год,— один из самых изучаемых и дискутируемых исторических периодов, спектр мнений максимально широк даже среди современников — от искреннего апологета тирании Игоря Фроянова до Андрея Юрганова, изучавшего религиозные корни опричнины, мнения о происходящем в этот период оставили практически все русские историки-классики. И думать невозможно добавить что-то путное в этот вечный семинар курса русской истории XVI века, поэтому придется искать обходные пути. Личность Ивана Васильевича завораживала всех, кто имел дело с этой историей,— остается стать еще одним изумленным, рассказывающим, как выглядит опричнина в глазах жителя Москвы 2015 года. В окне моем церковь, в которой Иван Васильевич, вне сомнения, бывал еще в юности. Почти каждый день я вижу Чистые Пруды — место июльских казней 1570 года, фантасмагорической кульминации опричнины. А на книжной полке — пара книг сочинений Ивана Васильевича. И мне, наверное, немного знакомо то отчаяние, которое охватывает историка, занимающегося опричниной и правлением Грозного: все это просто невозможно уложить в голове.

Дело в том, что до февраля 1565 года, Иван Васильевич был, видимо, самым выдающимся и самым влиятельным из всех известных людей своего времени в России — в нашем, сегодняшнем, понимании этих определений и объективно, а не в силу служебного положения. Такого царя московская земля не имела никогда ранее и, в общем, не будет иметь до тех пор, когда цари уйдут в небытие. На трон в 1547 году взошел 16-летний юноша с самым блестящим из возможных тогда для русского подростка домашним образованием. В течение следующих лет он, обладавший потрясающей воображение памятью, немалой эрудицией, ораторским талантом, стал одновременно значительным богословом, выдающимся философом, виднейшим писателем своего времени, государственным деятелем и просветителем. Сын Грозного, несостоявшийся царь Иван Иванович, перед которым, как и перед другим сыном, Федором Ивановичем, в духовном завещании 1572 года Иван фактически кается, писал духовную музыку в школе-консерватории, устроенной в опричной столице его отцом. Случись по-иному, Иван Васильевич легко мог стать началом русского Ренессанса — он был на пороге. Но случился Иван Грозный, которого в народе даже по имени не называли, а говорили — Грозный царь.

Спецслужба занята соблюдением законности в понимании Ивана Васильевича — законность есть то, что он решил делать и за что он отвечает перед Богом

По всей видимости, имя "Грозный" — во многом личный выбор, и это — выбор поприща, рода занятий. "Канон ангелу Грозному", который, как предполагает Дмитрий Лихачев, написан Иваном Васильевичем, обращен к архистратигу-архангелу Михаилу. До пострижения в монахи Михаилом звали и близкого друга и соратника Ивана Васильевича — митрополита Макария, выдающегося иосифлянина. Макарий умер в 1563 году, уже после написания своих Четьих Миней и "Домостроя", после Стоглавого собора, непосредственного участия в земской реформе 1550 года, прекращении кормлений, завершения дискуссии между иосифлянами и нестяжателями на церковных соборах, соавтора (вместе с духовным сыном, Иваном Васильевичем) множества других больших дел. Преемник Макария на московском митрополичьем престоле, будущий митрополит Афанасий, изобразил царя на одной из самых загадочных русских икон того времени — "Благословенно воинство Небесного царя": предполагается, что икона, бывшая частью быта всех русских царей до 1917 года, написана в честь завоевания Казани в 1552 году. Афанасий, автор первой попытки осмысления русской истории, "Степенной книги" (сложно представить, чтобы Иван Васильевич не принимал участия в обсуждении этого труда), тихо ушел с поста в 1566 году, еще до первых казней. Его затем канонизировали. Двух из трех последующих митрополитов тоже канонизировали: казанского архиепископа Германа, совершенно точно убитого опричниками еще до интронизации, и святителя Филиппа, видимо, задушенного Малютой Скуратовым в монастыре, в ссылке.

Образ архангела Михаила, грозного вершителя судеб и средоточия силы, насколько мы можем судить по экстатическим, восторженным и полным вдохновения текстам Ивана Грозного, к тому времени захватил его полностью. Большую часть переписки царя с бежавшим в Литву Андреем Курбским, рано увидевшим в глазах царя блеск сверхпрограммы, мистического поприща, составляет развитие и оправдание только одной идеи. Эта идея небанальна и для нашего времени: человек отличается и от ангела, и от животного абсолютной свободой выбора. Предопределения для Грозного практически не существует — все, что можно сделать человеку на земле для своего спасения, он должен сделать, непрерывно выбирая между добром и злом. К тому, кто выбирает, Бог снизойдет и простит грехи. Тот, кто плывет по течению, противится замыслу Бога о человеке. Мир принадлежит деятелям и сопротивляющимся, мораль и выбор средств менее важны, чем само стремление к высшим целям.

Даже для одного из выдающихся интеллектуалов своего времени, в трехлетнем возрасте вознесенного к вершинам царской власти (обиды на опекунов можно придумать потом), все это слишком большое искушение. Мир вокруг несовершенен, и на том, кто на вершине, лежит обязанность устроить в нем все так, как предписано Богом. Государь отвечает за все, ничья воля не имеет значения. Совершенно не удивляет никого тот факт, что православный государь Иван Васильевич в опричной верхушке привечает множество иностранцев, письменно спорит с протестантом Яном Рокитой о сути Реформации, ведет переговоры с ватиканским посланником Поссевино, лечится и заказывает яды у врача Бомелия, женится на кабардинской княжне, выводит свой род от римских императоров, предлагает замужество британской королеве, вообще постоянно изобретает все новое и новое, не сообразное вообще ни с чем. Это в высшей степени государь-инноватор, и он плевать хотел на наследие, традиции и даже приличия: есть вещи поважнее. Опричнина в его глазах в феврале 1565 года — лишь одно из нововведений, самостоятельной ценности в замысле ее не так много. Царь всего лишь создает личную гвардию-спецслужбу, помесь Федеральной службы охраны и Генеральной прокуратуры. Спецслужба занята соблюдением законности в понимании Ивана Васильевича — законность есть то, что он решил делать и за что он отвечает перед Богом. Для выполнения этих функций опричнина должна быть юридически защищена (в первые годы опричники не подлежали суду), финансово независимой (поэтому ей в удел, принадлежащий лично царю, выделяется некоторое количество активов — земель с крестьянами на ней) и не имеющей связей с остальными частями общества (поэтому в опричнину берут с отречением от родни). Рядовой ум не додумался бы до такой схемы, не верящий истово в свою гениальность огородил бы реализацию идеи оговорками, временными рамками, условиями, контрольными цифрами. Но напрасно оставшиеся соратники с ужасом цитируют Грозному Писание о царстве, которое погибнет в разделении. Опричники вполне разделяют основную идею Ивана Васильевича: на них нет и не будет греха, ибо царь за все в ответе. Они вообще не очень склонны к рассуждениям: так надо.

А царь почти мгновенно, через каких-то полтора года от создания опричнины, окончательно подчиняется самому сладостному и сладострастному удовольствию в мире: ежечасному, ежеминутному перемещению с небес на землю, преображению зверя в ангела и обратно, с полным осознанием того, что происходит (тщательно составляются поминальные синодики всех казненных). И — с уверенностью: на земле нет больше никого, кого следует слушать, человек создан по образу Бога, и Бог простит Царю самое страшное, если все это — ради уподобления архангелу Михаилу, карающей руке Божией. Позже Гавриил Державин опишет эти взлеты и падения в пропасть в оде "Бог", но в XVI веке не было ни в земщине, ни в опричнине никого, кто бы изложил царю все остальное содержание этой еще не написанной к тому времени оды.

Кстати, не думаю, что изучение персональных списков и биографий деятелей опричнины (за исключением, разве что Бориса Годунова) даст что-то для понимания сути явления. Опричное войско с его метлами и собачьими головами в высшей степени скучно и рационально. Отдельно от Грозного оно бы стало обычным экспериментом в области госуправления, возможно — коллективным провокатором гражданской войны, зачинщиком Смуты за сорок лет до ее реального начала, но не более. Но у опричнины, увы, был гениальный предводитель.

Зачем этим занимался он, искушеннейший из книжников, автор московского экономического чуда 50-60 годов, политик, успешно противостоявший султану Сулейману Великолепному, величайшему из Османов, осаждавшему Вену?

И всякий раз, когда я слышу эти яростные полемические обертоны, эту блистательную убедительность в тексте, эту непреклонную волю к улучшению мира и точное знание о том, как это улучшить, эту карикатуру на архангела Михаила, которую и карикатурой-то назовет лишь посредственность,— мне, посредственности, всегда не по себе. Такие интонации, к счастью, редки — их не подделаешь, они достояние истинно одаренных, выдающихся людей, тянущих к себе интеллектом, отточенностью, вдохновением, отчаянностью, естественной способностью к власти. Они встречаются только у хороших людей.

Что с ними происходит потом? Когда вспоминаешь, что историки пишут о последствиях правления Ивана Васильевича, все соединяется не в карту Сибири и Поволжья в составе России, не в победу над татарами на Молодях в 1572 году, не в царский Судебник 1550 года, не в храм Покрова во Рву — а в картину московских казней июля 1570 года, хохочущего царя в черных одеждах на белом, бледном коне, с топором в руках, и всей его свиты — чумы, голода, пожара, запустения на десятилетия, национальных обычаев страха на сотни лет вперед. С 1572 года за само упоминание опричнины царь велел наказывать кнутом. Но даже факт отмены опричнины историки подвергают сомнению — в сущности, неизвестно, когда это произошло.

Зачем этим занимался он, искушеннейший из книжников, автор московского экономического чуда 50-60 годов, политик, успешно противостоявший султану Сулейману Великолепному, величайшему из Османов, осаждавшему Вену? Споры историков о том, сколько людей было перебито в Новгородском погроме, какой процент населения страна потеряла в ходе опричного террора, какую долю унесла чума, а какую голод, не отменяют более важного соображения, высказанного псковским юродивым Николой Салосом самому Ивану Васильевичу — важно даже не число, а открытость, демонстративность, обыденность убийств опричнины. Историки говорят о "паранойе" Грозного, Салос же просто предлагал царю кусок сырого мяса на обед — "ты же питаешься человечиной". Грозный, в сущности, достиг своей цели: появившиеся едва ли не при его жизни фольклорные тексты о царских казнях тех шести лет обсуждают именно это, вместо того чтобы, как это принято сейчас в патриотических кругах, дискутировать результаты, политические достижения опричнины, успешность собирания земель и борьбы с боярским сепаратизмом, масштабы клеветы испуганных Ливонской войной немцев на царя. Это не так важно, как немой вопрос наблюдателя-жертвы: до какой бесчеловечности может дойти человек, стремящийся уподобиться грозному архангелу Михаилу, и что с ним произойдет после этого?

Что внутри человека? Рассекая там, где сейчас Чистые Пруды, тысячи ближних на части, варя в кипятке и масле, жаря в муке и масле, распиливая живьем пилами и тонким вервием, сбрасывая горящих с мостов, лишая воздуха и воды — что, действуя таким образом, узнает исследователь о себе самом? Он нас тяжким посохом в сердце, а мы все думаем — что ж это с ним такое случилось? Это душевная болезнь? Телесная болезнь? Избыток ума? Гордыня? Помрачение от тайной тоски? Ведь не может все это делаться ради какого-то царства. Он ничего не узнает. И мы ничего не узнаем. И историки ничего не узнают: нечего читать, кроме страшно длинного и всегда неполного синодика и свидетельств иностранцев: Грозный царь хотел стать Богом, а стал чудовищем.

Не ослепи царь себя своим великим умом, Брейгель для нас был бы немного скучноват. Возвращение в город — но почему этот город не живет ожиданием казней во имя великого будущего? Отчего все бегут в Литву? Да и эти охотники — кто это?

«Войска опричнины были прогрессивными войсками» // Как менялось представление об опричнине за 450 лет