«В правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике»

3 (15) апреля 1834 года решением Николая I был запрещен "Московский телеграф" — литературный журнал, издававшийся купцом Николаем Полевым с 1825 года. Поводом стала недоброжелательная рецензия Полевого на пьесу Нестора Кукольника "Рука Всевышнего Отечество спасла", восторженно принятую петербургской публикой и лично Николаем I. Впрочем, это было не первое столкновение "Московского телеграфа" с властями — современников больше удивило не то, что "Телеграф" закрыли, а то, что его не закрыли раньше. Журнал Полевого не был ни первым, ни последним изданием, запрещенным Николаем I: за два года до этого был закрыт только начавший выходить "Европеец" Киреевского, еще через два года будет закрыт "Телескоп" Надеждина. Однако нелепый повод, из-за которого закрыли журнал, превращал эту историю из акта цензуры практически в акт произвола — при этом главным действующим лицом здесь был не Николай I, а недавно ставший министром народного просвещения Сергей Уваров, использовавший журнал Полевого для обоснования необходимости идеологии "православия-самодержавия-народности"

Давно уже и постоянно "Московский телеграф" наполнялся возвещениями о необходимости преобразований и похвалою революциям. Весьма многое, что появляется в злонамеренных французских журналах, "Телеграф" старается передавать русским читателям с похвалою. Революционное направление мыслей, которое справедливо можно назвать нравственною заразою, очевидно обнаруживается в сем журнале, которого тысячи экземпляров расходятся по России, и по неслыханной дерзости, с какою пишутся статьи, в оном помещаемые, читаются с жадным любопытством. Время от времени встречаются в "Телеграфе" похвалы правительству, но тем гнуснее лицемерие: вредное направление мыслей в "Телеграфе", столь опасное для молодых умов, можно доказать множеством примеров.

Приступая к сим доказательствам, спросим: что, если бы среди обширной столицы кто-нибудь вышел на площадь и стал провозглашать перед толпою народа о необходимости революций <...>. Представим себе толпу слушателей умножающейся, а человек продолжает проповедовать: что разбойничество происходит от избытка сил души; <...> что русских пора будить от пошлой растительной бездеятельности; что Магомед был человек истинно вдохновенный <...>. Может быть, назвали бы такого человека сумасбродным (а не злонамеренным), но, вероятно, не позволили бы ему провозглашать долее на площади, где его слова могли бы возбудить разные толки.

Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала.

— Это проводник революции,— говорил Уваров,— он уже несколько лет систематически распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. <...> Надо было отнять у него право говорить с публикою — это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может взять и отнять когда хочет.

Новая драма г-на Кукольника весьма печалит нас. Никак не ожидали мы, чтобы поэт, написавший в 1830 г. "Тасса", в 1832 году позволил себе написать — но, этого мало: в 1834 г. издать такую драму, какова новая драма г-на Кукольника: "Рука Всевышнего Отечество спасла"! Как можно столь мало щадить себя, столь мало думать о собственном своем достоинстве! <...> Мы слышали, что сочинение г-на К. заслужило в Петербурге много рукоплесканий на сцене. Но рукоплескания зрителей не должны приводить в заблуждение автора. Каждое слово, близкое русской душе, каждая картина, хоть немного напоминающая родное, могут возбуждать громкие плески.

Сказывали, что 40 000 рублей было употреблено на постановку этой знаменитой пьесы, и самая блистательная публика наполняла ложи и кресла в первые представления ее на Александрийском театре. Государь император удостоил ее своим вниманием и одобрением. "Рука Всевышнего" казалась патриотическою, народною драмою, перед которою преклонялись все — и знатные, и простолюдины. О ней не произносили ничего, кроме похвал.

Во исполнение объявленной мне высочайшей воли: объяснить, в каком смысле сказано было мною в начале библиографической статьи о трагедии "Рука Всевышнего Отечество спасла", что сия трагедия "опечалила рецензента" <...> сим честь имею донести, что судил о трагедии по чтению, не видав ее на сцене, и говорил об ней чисто в литературном смысле, как о поэтическом издании. <...> Готов сознаться в ошибке. Но смею уверить всем, что есть для меня святого и драгоценного, что никогда в мысль мне не приходило что-либо предосудительное против похвальной патриотической цели автора.

Рассматривая журналы, издаваемые в Москве, я неоднократно имел случай заметить расположение издателей оных к идеям самого вредного либерализма. В сем отношении особенно обратили мое внимание журналы "Телескоп" и "Телеграф", издаваемые Надеждиным и Полевым. В журналах их часто помещаются статьи, писанные в духе весьма недобронамеренном <...>.

Я осмеливаюсь думать, что Полевой утратил наконец всякое право на дальнейшее доверие и снисхождение правительства, не сдержав данного слова и не повиновавшись неоднократному наставлению министерства, и, следовательно, что, по всей справедливости, журнал "Телеграф" подлежит запрещению.

Я нахожу статью сию более глупою своими противоречиями, чем неблагонамеренною. <...> Полевому объявить, чтоб вздор не писал: иначе запретится журнал его.

"Телеграф" запрещен. Уваров представил государю выписки, веденные несколько месяцев и обнаруживающие неблагонамеренное направление, данное Полевым его журналу. (Выписки ведены Брюновым, по совету Блудова.) Жуковский говорит: — Я рад, что "Телеграф" запрещен, хотя жалею, что запретили. "Телеграф" достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска.

По отъезде Полевого многие благомыслящие имели суждение, что давно пора бы унять подобных вольнописцев, и что правительство бдит о всенародном спокойствии! В разговорах же о сем, со смехом говорили: "хорошо, если бы посекли его порядочно". <...> Неожиданное скорое возвращение Полевого удивило всех и дало повод к заключению о невинности его, что породило разные суждения и толки. <...> Заключают, что запрещение издавать "Телеграф" обнаруживает слабость правительства и огорчает публику, и что лучше бы не запрещать оный, но заставить сочинителя писать в духе правительства.

Что же касается до запрещения журнала Полевого, то почти все единогласно говорят, что давно бы было пора; ибо ни одной статьи в оном никогда не было писано без цели вредной, а класс купечества весьма недоволен и говорит, что Полевому от того запретили, что он всех умнее. В Москве вот все что мог узнать, и все удивляются, что и Надеждина до сих пор не запрещают.

Признаюсь, существование "Телеграфа" в том виде, в каком он был, могло быть сочтено за неприличность не только литературную, но и политическую; а все жаль, что должны были прибегнуть к усиленной мере запрещения, когда давно должны были действовать законные меры воздержания. "Телеграф", удержанный в границах цензуры, а не пользующийся, не в пример другим, правом какой-то лицензии, упал бы сам собой <...>. Запрещением "Телеграф" в глазах многих делается жертвою.