21,1% населения страны в 1897 году были грамотными, утверждают материалы переписи. Довести этот показатель до 100% стремились как педагоги царской России, так и советские шкрабы 1920-х. В конце концов победить неграмотность удалось, но результатом этой победы стал мощный ментальный сдвиг, приведший к появлению какого-то нового народа, имевшего к своим недавним предкам весьма приблизительное отношение.
Фото: РИА НОВОСТИ
Фото: wikimedia.org
Фото: Artcyclopedia.ru
Фото: Репродукция Фотохроники ТАСС
Фото: DIOMEDIA
Фото: DIOMEDIA
Фото: РИА НОВОСТИ
Фото: М. Савин/Фотоархив журнала "Огонек" / М. Савин/Фотоархив журнала
"Умен и очень мил..."
Представления общества о том, какие знания должен приобрести ребенок, прежде чем вступить во взрослую жизнь, традиционны и не то чтобы уж очень рациональны. Значительная часть необходимых ребенку навыков очевидно связана с элементарным выживанием: умение охотиться, собирать съедобные растения, ходить за скотом, кидать бумеранг, переходить улицу на зеленый свет, не верить незнакомому дяде, предлагающему куда-то пойти... Но существуют еще и нормы приличия и благопристойности (в большом городе и в племени каннибалов эти нормы сильно разнятся, при этом следовать им в равной степени необходимо), и они порой требуют вещей неожиданных. Перечень необходимых навыков светского человека когда-то предложил Пушкин: "Он по-французски совершенно / Мог изъясняться и писал; / Легко мазурку танцевал / И кланялся непринужденно. / Чего ж вам больше? Свет решил, / Что он умен и очень мил". В течение многих веков умение читать относилось к тому типу знаний, которые ценятся, но с материальным благополучием напрямую не связаны.
По свидетельству "Повести временных лет", на Руси обучение грамоте началось сразу после ее официального крещения в 988 году, когда князь Владимир собрал детей "нарочитой чади", то есть знатных людей, и велел учиться чтению. Летопись сообщает, что матери отправленных в обучение детей были крайне недовольны и оплакивали их как покойников. Особого практического смысла в этом умении не было, оно являлось лишь частью благочестивого воспитания, поэтому обучение грамоте можно рассматривать как побочный результат распространения христианства.
Средневековые методы обучения грамоте несколько отличались от современных. Вначале учащиеся заучивали названия букв, потом пытались составлять из них слоги (буки-аз — ба; буки-люди-аз — бла). Это называлось чтением по складам. Если ученику нужно было прочитать по складам слово "грамота", он произносил: "глаголь-рцы-аз — гра; мыслите-он — мо, твердо-аз — та; грамота". После таких упражнений переходили к чтению "по верхам", то есть читали сразу слова, опуская названия букв. Тексты учебных книг заучивались наизусть. Переход от одной книги к другой предполагал, что предыдущую ученик уже запомнил. Если он знал ее нетвердо, приходилось "твердить зады" — повторять пройденное. В результате ученик знал наизусть значительную часть текстов, звучащих во время богослужения. То есть обучение грамоте являлось частью катехизации, но с повседневной практической жизнью оно связано не было. Письмо же в отличие от чтения было уделом профессионалов, и их до поры было совсем немного. Считается, что учебное заведение, готовящее людей, профессионально работающих с рукописями, было создано в 1030 году по инициативе Ярослава Мудрого. Грамотный писец был востребован и в княжеской канцелярии, и в монастырском скриптории, где переписывались книги.
Однако приспосабливать полученные навыки к практическим нуждам стали очень быстро. Незнание орфографических правил не было помехой — писали "как слышишь". А в качестве материала для письма использовалась широкодоступная береста, на которой делались различные хозяйственные заметки, составлялись деловые и даже любовные послания. С 1951 года, когда нашли первую берестяную грамоту, в Новгороде было обнаружено более 1000 подобных памятников. И еще более сотни берестяных писем откопали в Старой Руссе, Торжке, Смоленске и других городах. Таким образом выяснилось, что в средневековой Руси грамотность не была привилегией социальных верхов: авторами бытовых писем оказались люди из самых разных сословий, причем и женщины тоже. При этом в России XIX века ситуация с народной грамотностью была далека от идеальной.
"Невольно будет жениться, пока не выучатся..."
Привычная для нас система школьного образования стала формироваться в петровские времена. Это была уже школа практической направленности: учили тому, что необходимо знать для строительства заводов, управления кораблем и стрельбы из пушки. Как и во времена князя Владимира, реформа начиналась сверху. Царским указом предписывалось "послать во все губернии по нескольку человек... чтоб учить дворянских детей... цыфири и геометрии, и положить штраф такой, что невольно будет жениться, пока не выучатся". Запрет вступать в брак, пока не получил образования,— сильный ход. Правда, утверждать, что за словами фонвизинского Митрофанушки "не хочу учиться, хочу жениться" стояли реально работающие законы, все-таки нельзя. В стране появилось значительное количество специализированных учебных заведений, таких как Артиллерийская школа, Инженерная школа, Медицинское училище. Солдатских детей пытались учить в гарнизонных школах, детей священников, будущих священнослужителей,— в семинариях и т. д. Таким образом, к началу занятий профессиональное будущее ребенка было предопределено.
Программы учебных заведений не соотносились друг с другом, и переход из одного в другое был невозможен. Лишь в правление Елизаветы Петровны появились гимназии, дающие общее гуманитарное образование. Причиной открытия в Москве первой гимназии было то, что основанному в 1755 году Московскому университету неоткуда было брать студентов: в стране не оказалось среднего учебного заведения, выпускники которого были бы готовы к университетской жизни. Концепцию такого заведения разрабатывал Михаил Ломоносов, который кроме прочего предложил четкую систему наказаний нерадивых гимназистов. Предполагалось "публично наказывать за великие пренебрежения и за чрезвычайную резвость: 1-е) отлучать от общего стола прочих школьников и кормить за особливым столом хлебом и водою, 2-е) надевать дурное платье в заплатах и ставить при выходе всех школьников из гимназии, 3-е) садить в тюрьму, где бы, кроме голого полу, ни сидеть, ни спать было не на чем, и кормить хлебом и водою, 4-е) давать на каждое утро по нескольку разов лозою".
Создается система народных училищ — к началу XIX века их было более 550. Однако в масштабе страны это капля в море. Россия являлась сословным государством, и практически все проекты развития народного просвещения предусматривали обучение дворян, духовенства и разночинцев. Что же касается подавляющего большинства населения — крестьян и мещан, до них результаты начатой в петровские времена школьной реформы начали доходить лишь во второй половине XIX века. По данным переписи 1897 года, образование выше начального получили (в долях общей численности населения) 1,47% мужчин и 0,96% женщин. А ситуация с остальными была почти такой же, как во времена Владимира и Ярослава. В XVIII-XIX веках подавляющее большинство детей учились читать по складам по книгам церковной печати.
Возьмем, например, мемуары актера Михаила Щепкина, где он рассказывает об обучении грамоте. В шестилетнем возрасте он выучил уже "всю премудрость", "то есть Азбуку, Часослов и Псалтырь". "Помню,— рассказывает Щепкин,— что при перемене книги, то есть когда я окончил Азбуку и принес в школу первый раз Часослов, то тут же принес горшок молочной каши, обернутый в бумажный платок, и полтину денег, которая как дань, следуемая за ученье, вместе с платком вручалась учителю. Кашу же обыкновенно ставили на стол... раздавали всем учащимся ложки, которыми и хватали кашу из горшка. Я, принесший кашу и совершивший подвиг, то есть выучивший всю Азбуку, должен был бить учеников по рукам, что я исполнял усердно при общем шуме и смехе учителя и его семейства. Потом, когда кончили кашу, вынесли горшок на чистый двор, поставили его посредине, и каждый бросал в него палкой; тот, кому удавалось разбить его, бросался стремглав уходить (бежать), а прочие, изловив его, поочередно драли за уши". Описанный ритуал перемены книги с поеданием каши и разбиванием горшка был распространен повсеместно.
А Максима Горького учил грамоте по славянской Псалтыри дед. Методика была такой же, как в допетровской Руси. "Вскоре,— вспоминал Горький, я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом: "Буки-люди-аз-ла — бла; живете-иже-же — блаже; наш-ер — блажен",— выговаривал я, водя указкой по странице".
Состав деревенских учителей, которые частным образом занимались с детьми, был пестрым. Это были и отставные солдаты, и церковные чтецы, и чернички, то есть женщины, которые не вступили в брак, но при этом не приняли монашеского пострига. Чернички жили в родительском доме или строили для себя отдельную келью, иногда на несколько человек. Они ухаживали за детьми, учили их грамоте, читали Псалтырь по покойникам, рукодельничали. При этом и церковные, и светские власти относились к этим женщинам с некоторой осторожностью, видя в них распространителей суеверий. Да и сельских грамотеев, знающих наизусть Псалтырь, но никогда не державших в руках журналов и газет, считали людьми темными. Не учитывали их и переписи населения. Переписчиков интересовало умение читать по-русски, а не по-церковнославянски. Судя по этнографическим и литературным свидетельствам, читать по-славянски умели многие крестьяне и мещане, но статистических данных об этом нет.
Джон Мильтон с Сухаревки
Литературная мода и вкус формировались людьми из социальной элиты. Выпускник гимназии видел в крестьянине, научившемся читать по Псалтыри, но не знающем, кто такой Пушкин, человека малограмотного, нуждающегося в просвещении. Парадоксальная ситуация: в России в течение двух веков сосуществовали два способа обучения грамоте. Социальные низы продолжали учиться согласно средневековым традициям, то есть по славянскому часослову и Псалтыри, а верхи получали образование более привычного для нас типа. И если дворяне и разночинцы читали произведения, которые мы называем русской классической литературой, то крестьяне и мещане в качестве серьезных книг читали литературу церковную, а в качестве развлекательных — лубочные издания на языке, представляющем собой нечто среднее между церковнославянским и русским.
Между тем среди народного чтива встречались самые неожиданные образцы. Сергей Рачинский, замечательный педагог, открывший в своем имении школу для крестьянских детей, вспоминал: "Имею случай много читать с ними, много говорить с ними о том, что они читают... При этом оказывается, что Некрасов и Островский им в горло не лезут, а следят они с замиранием сердца за терзанием Брута, за гибелью Кориолана... Мильтоновский сатана им понятнее Павла Ивановича Чичикова? ("Потерянного рая" я и не думал заводить, они сами притащили его в школу)". К слову, имеется довольно много свидетельств популярности "Потерянного рая" Джона Мильтона у русских крестьян в XIX веке. Конечно же, это были не поэтические переводы (к стихам крестьяне относились с презрением), а славянизированные прозаические версии, выполненные в XVIII веке. И воспринимались эти тексты как душещипательный пересказ библейской истории. Смешение Мильтона со Священным Писанием было причиной курьезных историй. Например, современник описывает, как торговцы на Сухаревском рынке дурят народ — продают крестьянам "Потерянный и возвращенный рай" вместо молитвослова.
С точки зрения людей, окончивших гимназию, читатели лубков и Псалтыри обретались за пределами культурного сообщества. И если в мемуарах или документах кто-то назван неграмотным или малограмотным, то это не окончательный приговор, а повод задуматься, что же имеется в виду. Так, в театральных мемуарах Владимира Гиляровского рассказывается о "малограмотном" крестьянине, который "служил... первым любовником", а в свой бенефис играл Гамлета. Вне всякого сомнения, малограмотностью здесь обозначены не трудности в восприятии письменного текста, а что-то другое. А в некоторых случаях слово "грамотность" и вовсе не имело отношения к народному образованию. Например, в газете "Петербургский листок" за 13 февраля 1889 года можно прочесть такое объявление: "Рекомендую честного и хорошего грамотного юношу (18 лет), только что приехавшего из провинции, на должность прислугой к одинокому или по торговой части". Если не знать, что в петербургском гомосексуальном арго слово "грамотный" имело своеобычное значение, правильно понять это объявление нельзя.
"Агент нового мира среди крестьянского моря"
Идея приобщения народа к культуре господствующих классов вошла в моду в 60-е годы XIX века, когда русское образованное общество вдруг заметило, сколь далеки от него чаяния простого народа. Просветительство вошло в моду. Кто-то отправился в деревню учить крестьянских детей, кто-то устраивал школу в своем поместье, кто-то открывал народные школы с помощью органов местного самоуправления. Кроме энтузиазма всех этих людей объединяло то, что они воспринимали народ как темную массу, которую необходимо приобщить к ценностям мировой культуры. В традиционной крестьянской грамотности и в обучении чтению по церковнославянскому букварю и Псалтыри новые просветители видели лишь невежество. Народ должен был нести с базара Белинского и Гоголя, а не лубочные картинки и славянские буквари.
К новой общественной моде государство отнеслось настороженно. "Правительство,— писал Александру II глава политического сыска Василий Долгоруков,— не может допустить, чтобы половина народонаселения была обязана своим образованием не государству, а себе или частной благотворительности какого-либо отдельного сословия". Народное образование превратилось в больную тему: демократическая общественность бодалась с государством. При этом количество школ росло, но о кардинальных изменениях речи не было.
Радикальную реформу школьного образования провели уже после большевистской революции. В декабре 1919 года был принят знаменитый Декрет о ликвидации неграмотности. Этот документ обязывал всех граждан, не умеющих читать и писать, сесть за парту. Отказ от посещения ликпунктов (пунктов ликвидации неграмотности) был чреват уголовным наказанием. Лишь последние месяцы беременности, кормление грудью, слабоумие и некоторые другие уважительные причины позволяли избежать учебы. По данным переписи 1937 года, среди мужчин было уже 86% грамотных, а среди женщин — 66,2%. А во второй половине ХХ века объявили о всеобщей грамотности, что было и правдой, и неправдой. Читать учились практически все, но людей, которым после обучения никогда не приходилось пользоваться преподаваемыми знаниями, было немало. Автор этих строк, оказавшись в начале 80-х годов в этнографической экспедиции, был потрясен, когда люди старшего поколения сообщали, что неграмотны: говорили, что когда-то учились, но теперь все забыли. Единственным поводом сохранить навык чтения были газеты, которые выписывали лишь отдельные жители деревни.
В ходе ликвидации неграмотности произошла важная перемена, на которую обычно не обращают внимания. Большевики не смогли превратить все население страны в активных читателей, но им удалось полностью уничтожить тот тип крестьянских грамотеев, которые учились читать по Псалтыри и часослову и до конца жизни сохраняли вкус к чтению церковнославянских текстов. Советские буквари полностью вытеснили прежние учебные книги, крестьянские грамотеи ушли в прошлое.
Интерес большевиков к школьному делу был связан не только с идеей победить неграмотность. Школа представлялась им инкубатором, из которого будут стройными рядами выходить люди будущего. "Победы революции,— утверждал Владимир Ленин,— может закрепить только школа". Как же выглядит этот самый человек будущего, которого должна была воспитать советская школа? Понятно, что гармоничные личности с развитой рефлексией и критическим мышлением — это лишь помеха революции. "Гармонический человек,— писал Анатолий Луначарский,— не может идти на борьбу, на войну. Можем ли мы в настоящее время готовить человека, чтобы он питал ненависть к войне вообще?"
Школьный учитель сразу попал в центр внимания новой власти. Характерно, что при переходе к НЭПу Совнарком поспешил издать постановление, которое формально не допускало спекуляции учебниками, а реально запрещало издавать их негосударственным издательствам. Пускать школьное дело на самотек власть не хотела. В школьном учителе она видела не только человека, способного сформировать мировоззрение подрастающего поколения, но и чуть ли не единственного агента советской власти в деревне. "Наш народный учитель,— указывал в 1924 году Николай Бухарин,— должен быть агентом нового мира среди крестьянского моря, он должен уничтожить крестьянское невежество, он должен убить безграмотность, он должен соединить город с деревней. Коротко, он должен стать одним из самых крупных строителей социализма". Идеологическая составляющая занимала в новой школе огромное место. Например, в 20-е годы стала чрезвычайно популярной идея трудовой школы. В таком заведении не было оценок, разделения учащихся на классы, да и уроков в привычном понимании тоже. Вместе с педагогом ребята что-то мастерили, строили, ухаживали за растениями, ходили на экскурсии, и учитель использовал все это в качестве повода для бесед о законах природы и общественной эволюции с непременным триумфом мирового пролетариата. Родители были категорически против подобных педагогических экспериментов, справедливо полагая, что читать, писать и считать так не научишься. Но отказаться от идеи трудовой школы заставили не недовольные родители, а экономика. После Гражданской войны сильно не хватало квалифицированных рабочих, а трудовые школы узкопрофессиональной подготовки не давали.
"Чувство благоговения может повлиять на их критическое отношение..."
Педагогические журналы 20-х годов охотно публиковали репортажи, знакомящие с идеями передовых педагогов. В 1924 году журнал "На путях к новой школе" поместил подробный отчет 24-летнего Петра Алампиева, который выращивал из детдомовских детей убежденных атеистов. Сначала он вместе с детьми читал Книгу Бытия, разбирал ее и рассказывал, что думает про это современная наука. В связи с историей грехопадения воспитанники спорили, права ли была Ева, послушавшись змея. Часть утверждала, что Ева проявила самостоятельность, другие полагали, что она попала под дурное влияние.
Кульминацией курса была экскурсия по молитвенным домам, принадлежащим к разным конфессиям. Сам Алампиев считал подобные визиты делом достаточно рискованным: "Я опасался чувства благоговения, которое может у них возникнуть и повлиять на их критическое отношение ко всякой религии". Дети посещали сначала православный собор, потом костел, затем кирху. Дело было в том, что собор, по мнению педагога, мог красотой богослужения произвести на детей слишком сильное впечатление, а кирха должна была это впечатление нейтрализовать. Детям давалось указание обратить внимание на все, что связано с деньгами (торговля свечами, просфорами, поминовение усопших), а также прикинуть, для какой полезной цели можно было бы использовать тот или иной храм. Затем, уже в школе, следовало подробное обсуждение экскурсии в форме вопросов и ответов. В результате у воспитанников возникала иллюзия, что их атеизм — собственное, выстраданное убеждение.
Конечно же, такого рода эксперименты были возможны только в детских домах и других учреждениях, где дети отделены от семьи. Общественное мнение, особенно в деревнях, было не на стороне новой идеологии. Сельские активисты жаловались, что молодые люди возвращаются из армии воинствующими атеистами, но потом приходит пора жениться, и, поскольку деревенских свадеб без венчания не бывает, атеизм у молодых людей куда-то исчезает.
Советская школа изо всех сил боролась с традиционным укладом, а заодно и с семейным воспитанием. В "Азбуке коммунизма" Николая Бухарина и Евгения Преображенского прямо ставится задача освободить детей от реакционного влияния родителей. Противостоящий семье ребенок надолго становится героем агитационных и литературных произведений, адресованных детям. Наиболее талантливый текст такого рода — включенное в школьную программу стихотворение Эдуарда Багрицкого "Смерть пионерки", там девочка умирает в больнице от скарлатины, но отказывается надеть крестик, принесенный матерью.
К концу советской власти большевистская культурная революция победила полностью и окончательно. Граждане несли из книжных магазинов Белинского и Гоголя, но понятия не имели, что такое Псалтырь.