Искать режиссеров наших бед бессмысленно. А знать отечественную историю — необходимо
Фото: Дмитрий Духанин, Коммерсантъ / купить фото
Экспертиза
Накануне юбилея революции 1917 года появляется такое количество некомпетентных интерпретаций этого события, что уже непонятно, как им противостоять. Задан некий общий тренд, который можно выразить короткой фразой: мол, Россия — бесконфликтная страна, в которой революции в принципе невозможны, а если они и происходят, то причина здесь одна — чужая злокозненность: либо «англичанка гадит», либо масоны, либералы, закулиса, капиталисты, в общем, пятая колонна. С похожими идеями выступают не только записные краснобаи, но и вполне влиятельные люди. Видимо, всех привлекают простота и дешевизна предлагаемой гипотезы, хорошо корреспондирующей с современностью: вдруг оказывается, что все российские беды можно объяснить двумя-тремя не зависящими от нас причинами. Это же так удобно!
А когда пытаешься людям доказать, что революция в феврале 1917 года началась неожиданно для всех — вообще для всех: и для Милюкова, и для Ленина, и для английского посла Бьюкенена, конспирологи просто затыкают уши. Джордж Бьюкенен, заметим, поддерживал тесные отношения с думскими оппозиционерами, но и он был ошеломлен революцией, писал в Лондон, что происходит нечто ужасное и непонятно, как теперь Россия будет продолжать войну. Но мы по-прежнему верим в неких «режиссеров наших бед», которые сознательно вели страну к краху и мешали России оставаться раем на земле (что она была землей обетованной до 1917 года, уже почти не дискутируется).
Истина в том, что мы и сейчас не вполне понимаем механизм развития революции, трудно различим тот спусковой крючок, после которого события было уже не остановить. Поэтому столь искусительным остается соблазн притянуть за уши пару десятков фактов и создать свою убедительную гипотезу о вредительстве пятой колонны…
Российские промышленники в таких псевдоисторических упражнениях обречены — они одни из лучших претендентов на роль пятой колонны, губителей народа и страны. Нелестные стереотипы о них транслировала еще великая русская литература: вспомним пьесы Островского или, скажем, рассказ Антона Павловича Чехова о владелице ткацкой фабрики, на которой рабочие трудятся в ужасных условиях, получают нищенскую зарплату, производя никудышний ситчик, и все только для того, чтобы хозяйка могла кушать стерлядь и пить мадеру. И интеллигенция, и народ сходились во мнении, что купчины на Руси думают только о том, как им набить карман. В какой-то мере эти предубеждения были оправданы в эпоху первоначального накопления капитала. Тогдашние предприниматели были суровыми накопителями, всеми силами пытавшимися сберечь копейку и собрать капитал. Только вопрос: зачем они так «жались»? Вовсе не для того, чтобы построить роскошный дом или ездить в Ниццу на отдых. Самым главным в жизни для них было дело, то есть их предприятие, фабрика, магазин (вспомним, кстати, что многие промышленные династии принадлежали к старообрядцам). Представитель первого поколения — это и по своему внутреннему самоощущению, и по внешнему виду прежде всего оборотистый, богатый мужик. Богатый, потому что его Бог приметил, дал ему заработать. Но уже в середине XIX века на смену первому поколению приходит второе, и облик российского промышленника претерпевает изменения. Этот человек уже не накопитель, а создатель: отцовский капитал он развивает на новом уровне, посещает международные промышленные выставки, строит фабрики по последнему слову техники, выводит фирму на общероссийский уровень. Так было, например, у Рябушинских — именно Павел Михайлович, второй представитель рода, заложил основы благополучия их промышленной империи, открыв и банкирский дом, и фабрику в Вышнем Волочке. Второе поколение уже не носит сапоги бутылками, одевается по-европейски, ходит в цилиндрах и курит сигары. Но несмотря на высокую профессиональную компетентность, оно все-таки лишено университетского образования. Однако приходит конец XIX веку, наступает ХХ век — и на сцену выходит третье поколение промышленников. О нем уже можно сказать как о поколении интеллигентов. Скажем, в семье Рябушинских было восемь сыновей и пять дочерей — все получили прекрасное гимназическое или университетское образование. Для справки несколько коротких биографий. Павел Павлович Рябушинский, талантливый промышленник и финансист, имел хобби — на досуге решал сложнейшие математические задачи. Его брат, Николай Павлович, получив наследство, сначала принялся кутить и расточать капитал, но потом был образумлен семьей и нашел верное применение своей творческой натуре: ушел в мир искусства, основал знаменитый журнал «Золотое руно», объединил вокруг себя представителей Серебряного века, сам был живописцем, причем весьма приличным, организовал выставку современных художников «Голубая роза»… А третий брат, Дмитрий Павлович, занялся наукой. Он окончил Московский университет и построил в фамильном имении Кучино первый в мире аэродинамический институт. В 1904 году он открыл лабораторию, где изучал, как при помощи винтов могут летать аппараты тяжелее воздуха. Его имя тогда было очень известно, и наряду со своим учителем Жуковским Дмитрий Рябушинский считался основоположником российской авиации. После революции он, конечно, вынужден был эмигрировать, потому что с такой фамилией жить в России было нельзя, продолжил научные изыскания во Франции и в знак признания международным научным сообществом был избран членом-корреспондентом Французской академии наук.
К чему эти краткие жизненные истории? Они свидетельствуют о том, что третье поколение промышленников и предпринимателей, которое вошло в ХХ век, уже достигло такого уровня образования и развития, что могло думать не только о своем капитале и своем заводе, но и будущем страны в целом. О будущем искусства, науки, государственного устройства в конце концов. Они прекрасно понимали остроту конфликта труда и капитала и не могли сидеть сложа руки.
Когда говорят о Третьяковых, Бахрушиных, Рябушинских и так далее, то в качестве примера их социальной ответственности вспоминают, как правило, меценатство и филантропию. Это справедливо, но это далеко не все их деяния. За ними есть другая реальная и громадная заслуга — они были капитанами индустрии, прокладывавшими путь России сельской, аграрной, традиционной к новому обществу — индустриальному. Если вы проедете по центральной России, то наверняка увидите привычную картину: как остров в безбрежном сельском окружении высится краснокирпичное здание с фабричными трубами, уже поросшее сверху леском, почти заброшенное… Вот эти острова индустрии они и создавали, давая работу окрестным мужикам, которые становились рабочими и производили далеко не такой плохой ситчик, как писал Антон Павлович. Собственно, кумач — красная ткань, любимая народом,— это товар наших промышленников: они переодели Россию, носившую сермягу и рогожку, в добротные фабричные ткани. Самим фактом своего существования они способствовали социально-экономическому прогрессу.
Приведу еще один пример. Есть в Костромской области маленький городок — Вичуга. На подъезде к нему за несколько километров видишь громадную колокольню, высотой превосходящую Ивана Великого в Кремле. Построил это сооружение местный фабрикант Кокорев в память о трагически погибшей дочери. Однако этот богобоязненный и добропорядочный предприниматель был во всем остальном, что называется, большая жила, недоплачивал рабочим и часто их штрафовал, а в ответ они бесконечно бастовали. И в этом же городке стояла другая фабрика — Александра Ивановича Коновалова, представителя третьего поколения промышленников, либерала и политика. Он не строил храмов, зато создавал инфраструктуру: до сих пор в Вичуге стоят его Народный дом (дом культуры для рабочих), бани, ясли, детский сад, коттеджи для мастеров… И кстати, знаменитые в 1930-х годах Дуся и Маруся Виноградовы, ткачихи-стахановки, работали именно на построенной им фабрике, чуть ли не на коноваловских станках. Этот человек понимал, что единственный способ избежать конфликта с рабочим классом,— это менять само социальное устройство, условия жизни российских мастеровых.
Такие люди, как Коновалов, определяли новое лицо российского бизнеса и очень хорошо осознавали свою социальную ответственность. Чего им не хватало? Пожалуй, политического влияния. В рамках своей фирмы они могли что-то сделать, но не в масштабах всей России. Страна жила при абсолютной монархии, где граждан не существовало, а были только подданные. Будучи действительно талантливыми промышленниками и образованными людьми, и Рябушинский, и Коновалов, и Савва Морозов вполне сознательно смыкались с либеральной идеологией: они стремились к тому, чтобы царский абсолютизм был ограничен конституционным путем, а в России начало строиться правовое государство. В конце концов они сами страдали от полицейского произвола. И за Рябушинским, и за Коноваловым было установлено негласное полицейское наблюдение, за ними повсюду следовали филеры, придумавшие унизительные прозвища: Рябушинский был для них Кошелек, а Коновалов — Краб, потому что отличался некоторой угловатой медлительностью. Хотя человек тот был весьма одаренный, брал уроки игры на фортепиано у профессора Московской консерватории Александра Зилоти, Рахманинов его слушал и одобрял, с Милюковым они играли в квартете…
События 1905 года показали, что налицо острый политический кризис, режим слабнет и прежним оставаться не может. Промышленники сначала пытались включиться в политический процесс, создав свою Торгово-промышленную партию, но проиграли на выборах в первую Думу: за ними никто не пошел, даже приказчики, потому что ассоциировать себя с классом буржуазии не стала ни интеллигентская общественность, ни тем более народные низы. Они учли неудачный опыт и чуть позже создали партию уже не узкоклассового, а более широкого, либерального, характера — так появилась Прогрессистская партия, или Партия прогрессистов. С ней они прошли в Думу, и Александр Коновалов занял там весьма заметное место, возглавив комиссию по рабочему вопросу.
Разумеется, промышленники никогда не были идеологически близки с левыми силами. Деньги Саввы Морозова доходили до социал-демократов только потому, что тот питал романтическое чувство к известной актрисе, которая пользовалась ситуацией для пополнения партийной кассы. Что касается Коновалова, то он симпатизировал в известной мере взглядам Петра Струве, но уж никак не Ленина или других радикалов. Однако как опытный политик, которым он быстро стал в Думе, Коновалов надеялся найти союзников слева, чтобы оказать давление на правящий режим, побудив его соблюдать им же дарованный манифест 17 октября 1905 года. Промышленники с полным правом требовали от правительства отчета: в 1905 году, когда все рушилось, они поддержали правительство, горячо восприняли дарованный манифест и способствовали преодолению кризиса. Но затем обнаружилось, что режим начал отыгрывать назад вопреки всем договоренностям. Против такого попятного движения Коновалов и люди его окружения считали своим долгом выступить, используя все доступные политические инструменты, в том числе временные союзы с левыми силами. У Александра Ивановича вообще созрела идея, которую он пытался реализовать накануне Первой мировой войны: совместными усилиями либералов в Думе, эсеров среди крестьянства и социал-демократов в рабочей среде создать некое протестное движение, которое бы убедило правительство в необходимости последовательных либеральных реформ. Переговоры с эсерами и эсдеками зашли достаточно далеко, их вел, кстати, известный большевик Скворцов-Степанов, который, в свою очередь, советовался с эмигрантом Лениным. Ленин давал добро, надеясь получить за свои услуги с «экземпляра» (так он называл Коновалова) 20 тыс. рублей на предстоящий съезд партии. Однако Коновалов, как выяснилось, уже потратил свободные деньги на строительство в той самой Вичуге (или просто не хотел давать такую сумму), поэтому союз в результате не состоялся и никакого движения в низах не вызвал.
Важно учитывать, что промышленники сами видели в левой стихии огромную опасность, они не были наивными таскателями каштанов из огня в интересах революционеров. Идея сводилась к тому, чтобы спастись от двух бед разом: гордыни самодержавия и анархии революции. Для этого нужен был полномочный парламент и Конституция, не зря прогрессисты всегда плотно сотрудничали с кадетами. Эти идеи не назовешь утопическими или бессмысленными для тогдашней России, в них виделся вполне достижимый в мирных условиях «третий путь» выхода из общенационального кризиса.
Однако началась Первая мировая война, и тут уже за капиталистами в общественном сознании закрепилось другое клише: якобы они наживались в тылу на народном горе… Должен возразить против такого примитивного представления. Когда в мае 1915 года Рябушинский выступил в Петрограде на Торгово-промышленном съезде с призывом создавать Военно-промышленные комитеты, речь вовсе не шла об увеличении собственной прибыли. Он вообще был текстильный фабрикант и к военным заказам имел косвенное отношение. Речь шла о том, что армии катастрофически не хватает боеприпасов, а государственная промышленность не может исправить ситуацию. Не хватало артиллерии, пулеметов, автомобилей… Дело в том, что правительство рассчитывало окончить войну за три-четыре месяца и все мобилизационные запасы имело только на этот период. В итоге уже к концу 1914 года выяснилось: немец гвоздил наши позиции артиллерией, а мы не могли ответить. Это была общероссийская боль, которую Рябушинский вполне почувствовал.
Правительство создало сеть государственных совещаний по обороне, несколько важных регулирующих органов, но не могло, а отчасти и не хотело подключить к решению важнейших оборонных задач частную промышленность. Весь ВПК в России традиционно был казенным, и о его эффективности сложно судить. В нашем институте работал прекрасный историк Корнелий Шацилло, который написал книгу о российской военной промышленности в начале ХХ века и пытался провести калькуляцию: как учитывались расходы, как проверялось качество продукции… Выяснилось, что в казенной промышленности такие калькуляции в принципе не принимались в расчет, важен был только результат. Нужно построить эсминец — правительство даст сколько угодно денег. На этом фоне частная промышленность, входившая в Военно-промышленный комитет, демонстрировала чудеса эффективности. Конечно, она не работала себе в убыток, но баснословные цифры прибылей заранее лукавы, потому что рубль постоянно падал, зарплата рабочих постоянно повышалась, цены росли, так что инфляция съедала сверхдоходы. Между тем неоспоримо: включение «частников» очень многое дало обороне страны — оно создало конкуренцию, внедрило передовые способы производства, способствовало строительству новых заводов. В результате с 1916 года у нас со снарядами, в частности, все было в порядке. Россия экономически была достаточно сильна, чтобы выдерживать участие в многолетней военной кампании. В советское время господствовало представление, что война совершенно разрушила нашу экономику, но сегодня можно обоснованно сказать, что это не так. Россия не была лидером по падению ВВП среди воюющих стран: у нас ВВП упал на 18%, а в Германии, скажем, на 30%. То есть войну мы вести могли, и главным фактором, который погубил государство, конечно, стал путь от февраля к октябрю 1917 года. Послефевральский период — это период погружения в анархическую бездну.
Промышленники понимали, что происходит. В августе 1917 года Павел Рябушинский, выступая на государственном совещании, прямо заявил, что министры-социалисты, вошедшие в состав коалиционного правительства под руководством Керенского, ведут Россию к катастрофе. Там же он сказал, что «понадобится, к сожалению, костлявая рука голода, чтобы она схватила за горло этих лжедрузей народа, чтобы они опомнились…». На следующий день в социал-демократической газете вышла статья молодого автора под псевдонимом Коба, в которой сообщалось, что «господа Рябушинские» предлагают схватить революцию за горло костлявой рукой голода, задушить ее… И клевета на Рябушинских, то есть всех российских предпринимателей, пошла в народ, прижилась. Против таких шельмований трудно протестовать — они до сих пор в силе. Перетолковать цитату, вырвать факт из контекста и объявить человека врагом — таким способом люди вроде Кобы умели вести пропаганду.
После февраля наш торгово-промышленный капитал уже не верил в возможность восстановления монархии, даже конституционной, так очевидно было моральное падение династии. Они перешли скорее на республиканские позиции, но не видели сил, способных утвердить в России республику, не допустить сползания страны в анархию, хотя и не оставались в стороне от судьбы страны. Символично, что именно Коновалов вел последнее заседание временного правительства в Зимнем дворце в ночь на 26 октября, был арестован красногвардейцами и препровожден в Петропавловскую крепость...
Уже в эмиграции Рябушинский размышлял над смыслом всего происшедшего, писал, что «нас оказалось слишком мало в России, поэтому в критический момент стихийная волна жизни перехлестнула через нас». Впрочем, он сохранял веру в Россию. Надеялся на нэп, был уверен, что в русском мужике — а ведь все наши промышленники — выходцы из мужиков и не отрывали себя от народа,— несмотря на все потрясения, сохранится и смекалка, и умение работать. Единственно, чего мужику недостает, размышлял Рябушинский,— это уважения к собственности. И в этом он видел грядущую миссию своего класса в России: воспитать отечественный средний класс, способный уважать собственность, тогда, как верил промышленник, мы и вернемся на цивилизованный путь. Думаю, эта цель и сегодня вполне достойна осуществления, а попытки ее игнорировать возвращают нас вовсе не в «потерянный рай», а к повторению исторических ошибок.