Автопортрет на фоне музея
Анна Толстова о диалоге Яна Фабра с коллекцией Эрмитажа
В Эрмитаже открылась выставка "Ян Фабр: Рыцарь отчаяния — воин красоты" — неутомимый бельгийский режиссер и художник распространил свое кунсткамерное искусство по всему музею, от Зимнего дворца и Эрмитажей до Главного штаба
Фото: Валерий Зубаров / Государственный Эрмитаж
Фото: Валерий Зубаров / Государственный Эрмитаж
Фото: Валерий Зубаров / Государственный Эрмитаж
Фото: Валерий Зубаров / Государственный Эрмитаж
Фото: Lieven Herreman / Angelos bvba
Фото: Валерий Зубаров / Государственный Эрмитаж
Фото: Татьяна Шишкова
"Эрмитажные воробьи щебетали о барбизонском солнце, о пленэрной живописи, о колорите, подобном шпинату с гренками,— одним словом, обо всем, чего не хватает мрачно-фламандскому Эрмитажу",— Мандельштаму не суждено было увидеть коллекции Щукина и Морозова в Эрмитаже. Бельгиец-патриот Ян Фабр их тоже как будто бы не увидел — "мрачно-фламандского Эрмитажа" ему оказалось вполне достаточно. Но благодаря его вторжению фламандцы обеспечены и "барбизонским солнцем", и "шпинатом с гренками" до самой весны.
В зале Снейдерса, например, среди лавок с битой дичью и птичьих концертов выставлены две композиции, где скелеты, покрытые переливчатыми надкрыльями златок, поддерживают чучела лебедя и павлина, а по стенам между рамами картин прячутся так же инкрустированные хитиновыми панцирями черепа, которые сжимают в зубах кисти или тушки птиц и зверей — мех и пух некоторых из них тоже идет на кисточки. Первым кистям Фландрии, воспевающим в своих жизнерадостных натюрмортах грандиозную бойню, напоминают о тщете, бренности и преходящести земной славы. Кстати, сам Ян Фабр, утверждающий, что он — прямой потомок знаменитого французского энтомолога Жан-Анри Фабра, в чем генеалогическая наука, правда, откровенно сомневается, насекомых не губил — надкрылья как пищевые отходы закупают в Юго-Восточной Азии, съеденные букашки обретают бессмертие в искусстве.
Зал ван Дейка освещен белизной каррарского мрамора: под парадными портретами английской знати выставлены здоровенные барельефы с профильными изображениями не особенно родовитых современниц художника, которым приданы насмешливые географические титулы (Антверпенская, Гентская, Брюжская), а в центре зала стоит изваяние наследницы бельгийского престола. Состязаясь с величайшим из придворных (и одним из первых детских) портретистов, Фабр изображает "Мою будущую королеву Бельгии Елизавету" неуклюжим подростком в обыкновенных джинсах и кофточке с шутовским колпаком на голове: в наши дни даже монархия демократична. Что же касается барельефных портретов, они заставляют оглядеться в зале, когда-то предназначавшемся для русской живописи: под самым потолком по стенам пущены барельефные профили мастеров русской школы. Фабр, как надоедливый гид, все время говорит зрителю: смотри внимательнее, раскрой глаза пошире, верти головой во все стороны.
Ну а в зале Рубенса (столь же плодовитый и стоящий во главе столь же большой мастерской-фабрики, Фабр, должно быть, понимает его как никто другой) вперемежку с рубенсовскими полотнами развешаны большие синие "фоторисунки", отсылающие к двум любимым и часто цитирующимся в перформансах и спектаклях Фабра картинам: "Вакху" и "Союзу Земли и Воды". Но что изображено на этих темных глянцевых прямоугольниках, можно узнать, только если их сфотографировать. Фабр, разбирающий в своих работах эрмитажную экспозицию до мельчайших деталей, выступает здесь не только как экскурсовод-зануда, но и как морализатор. Дескать, приходя в музей, современная публика видит музейные шедевры исключительно в окуляр видоискателя, а то и как фон для селфи.
Меж тем Фабр не ограничился разговором по душам с одними старыми мастерами. В галереях Малого Эрмитажа среди нидерландских картин развешаны крохотные рисуночки Фабра, карамельно-приторные карандашные картинки к фламандским пословицам — не в брейгелевском духе, а в духе журнальной иллюстрации belle epoque, но с аллюзиями на Джеймса Энсора и Анри ван де Вельде. Фабр, надо заметить, большой любитель тошнотворного бельгийского символизма в духе энсоровского одноклассника Фернана Кнопфа. В Аполлоновом же зале можно найти скульптурную группу с фигурками двух золоченых попугаев под названием "Марсель Бродтарс смотрит на Рене Магритта", что со стороны Фабра — форменная наглость, потому что если кто тут и попугай старого искусства, так это он сам.
На что прозрачно намекает инсталляция "Я позволю себе истекать (карлик)", где гиперреалистический манекен — автопортрет художника — уткнулся физиономией в картину Рогира ван дер Вейдена так страстно, что из носа на пол накапала целая лужа крови (специально для ревнителей эрмитажного благочестия: картина — копия фабровского производства, истекающий клюквенным соком художник не соприкасается с дворцовыми паркетами). Мы, ясное дело, карлики на плечах гигантов. С этого одновременно ироничного и серьезного оммажа начинается эрмитажная часть выставки, растянувшаяся на весь фламандский раздел экспозиции от Аполлонова до Рыцарского зала. Кунсткамерные объекты из чучел, панно из панцирей златки, позолоченная скульптура, рисунки — синей шариковой ручкой и кровью, доспехи из стали и из жуков, видео с перформансами и спектаклями. Сотни автопортретов — один тотальный автопортрет.
В Главном штабе показывают фильм "Любовь — высшая сила", снятый летом этого года в Эрмитаже. Облаченный в двадцатикилограммовые доспехи Фабр, изображая не то жука-навозника в панцире, не то крестоносца в Святой земле, шагает этаким Каменным гостем по музею и припадает к святыням искусства со страстными поцелуями. Ирония по обыкновению перемешана здесь с искренностью во взрывоопасной концентрации. Лобызания всяческих рам, ваз и банкеток длятся двадцать с лишним минут — зрелище довольно утомительное, как и все многословное, тавтологичное и поставленное на конвейер, ничуть не хуже, чем у Дэмиена Херста или Джеффа Кунса, искусство Фабра. Со всеми его сквозными мотивами vanitas и фламандских пословиц, сквозным колоритом "золота на голубом", поэтикой взаимоотражений микро- и макрокосма, навязчивыми рифмами вроде "рыцарские латы — панцирь скарабея". Однако ради двух работ в Главном штабе скучноватую мегаломанию можно простить.
Во-первых, ради перформанса "Встреча" 1997 года: Ян Фабр, облачившись в костюм жука, беседует с другим выдающимся энтомологом современного искусства, Ильей Кабаковым, облаченным, разумеется, в костюм мухи. Беседует об искусстве, о земном (это стихия жука) и небесном (стихия мухи). Кроме видео и костюмов, выставлены рисунки Фабра, гениально мимикрировавшего под кабаковские альбомы, и они удачно разложены среди листов "На коммунальной кухне". Этот гомерически смешной опус выставлен в зале кабаковского "Красного вагона" — Фабр и тут не отступил от принципа осмысленной интервенции в музейную экспозицию. Во-вторых, скука исчезает в зале с недавно явленным публике рубенсовским "Воскресением", где помещена инсталляция "Умбракулум": под потолок взмывают инвалидные кресла, ходунки и костыли, покрытые сине-зелеными хитиновыми оболочками, а на полу — среди проржавевших печатных станков — стоят пустые монашеские одеяния, сшитые из костей. Кажется, только этот философический "Умбракулум", говорящий о переходе человечества в новую — постгутенбергову и постгуманистическую — эру, позволяет догадаться о том, что представляет собой перформативное пространство визуального театра Яна Фабра.
Выставка, естественно, уже оскорбила разнообразных борцов с авангардом, даром что трудно, пожалуй, найти большего консерватора в искусстве наших дней, чем Фабр, предпочитающий свой золотой фламандский век всем остальным, прошлым и будущим, эпохам. В 2008 году он проделал то же самое — или даже более того — в Лувре: наставил повсюду красивых гробов в павлиньих перьях, завалил Галерею Медичи фальшивыми надгробиями, по которым, извиваясь, полз могильный червь размером с анаконду, мордою походивший на самого Фабра, нашпиговал картинную экспозицию всевозможными символами vanitas, каких в барочной живописи и без него хватает. И ничего — Лувр не провалился сквозь землю, Париж не рухнул и по-прежнему стоит обедни.
Работа с контекстом музея — то, что так и не вышло у эрмитажной "Манифесты",— замечательно удалась Фабру, впрочем давно влюбленному в Эрмитаж. Рубенсовский "Вакх" послужил источником вдохновения для самого знаменитого его спектакля, 24-часового действа "Гора Олимп". Прошло чуть больше года с момента премьеры — и Фабр в Эрмитаже, у "Вакха". Это вообще-то не то чтобы редкость, когда эрмитажные картины служат источником вдохновения для современных художников. Скажем, вся выставка-инсталляция Дугласа Гордона "Бренность аллегории" — одно из ключевых произведений 2000-х годов — целиком выросла из эрмитажного "Святого Себастьяна" Пьетро Перуджино. Жаль только, что в Эрмитаже тогда еще не было отдела современного искусства — "Бренность аллегории" Гордона показали в берлинском Гуггенхайме.
"Ян Фабр: Рыцарь отчаяния — воин красоты". Санкт-Петербург, Эрмитаж, до 9 апреля