Накануне 180-летней годовщины смерти Александра Пушкина известный писатель, сотрудник Пушкинского Дома Евгений Водолазкин рассказал "Огоньку", что значит поэт лично для него, почему Пушкина нельзя не любить и опасно ли отливать "наше все" в бронзе
Фото: Архив журнала Огонек
Фото: GettyImages.ru
Фото: РИА Новости
Фото: Архив журнала Огонек
— Марина Цветаева написала, как в ее жизни появился Пушкин. А как он появился в вашей?
— Как все первое: слова, предметы. Вот и Пушкин был среди первых явлений. Например, когда я думаю об осени, вспоминаю: "Уж небо осенью дышало..." Как одно слово это произношу, длинный такой вариант слова "осень". Видите ли, Пушкин принадлежит к числу тех явлений, которые кажутся вечными, как бытие, и такими же фундаментальными. Такой дар дан очень немногим. Помню, как моя прабабка мне читала: "Шалун уж отморозил пальчик..." — и грозила пальцем в нужный момент. То, что попадает в сознание лет до пяти, обладает иммунитетом аксиомы. Я назову две любимые пушкинские вещи: "Из Пиндемонти" (мне близко каждое слово, моя жизнь строится по этому стихотворению) и "Если жизнь тебя обманет...". Меня всегда утешают эти строки. Вот сейчас у меня сгорел дом в деревне — я вспомнил это стихотворение и успокоился.
— Почему именно у Пушкина такая особенность — "быть фундаментальным", причем в массовом сознании?
— Тут две линии сошлись, как они вообще сходятся в классике. Что такое классическое произведение? Это очень хорошего качества текст, с одной стороны, а с другой — общественное признание этого текста. Когда эти два явления соединяются, мы говорим о классическом произведении. Но Пушкин не просто классик, а классик в квадрате. Соединенность прекрасного текста и того фантастически внимательного, если угодно, любовного восприятия, каким он пользуется в России, определяет его место в нашей жизни. Поэтому детям кого читают? Пушкина.
Пушкин был убит, он мученик. На Руси всегда мучеников почитали. Кроме того, он очень светлый. Его свет — не напряженное благочестие, которое подавляет. Пушкин из тех, с кем не хочется расставаться
— Пушкина за рубежом так же любят или для иностранного читателя он другой?
— Для них он совершенно другой. В Германии, например, порой знают не столько тексты Пушкина, сколько водку с таким названием. Если мы спросим рядового европейца, что написал Пушкин, он вряд ли сможет внятно ответить. Я пытался рассуждать, почему ни Пушкин, ни Гоголь, который для меня не меньшая величина, чем Достоевский или Толстой, широко на Западе неизвестны. Сказать, что они непереводимы, наверное, нельзя. Их нельзя в буквальном смысле пере-вести, что называется, "взяв за руку", из одной культуры в другую. Потому что есть у них качества, понятные только людям русской культуры. В отношении Пушкина есть много нюансов. Ну, например, рядовой англичанин, почитав Пушкина, подумает: "А зачем Пушкин, если есть Байрон?" Но только нам понятно, насколько самобытны Пушкин и Лермонтов. Потому что в ту форму романтической поэзии, которая пришла с Запада, вкладывались совершенно другие вещи, другие проблемы решались. Контекстуально и Пушкин, и Лермонтов совершенно иные. И это их отличие не совсем понятно на Западе. Порой им кажется: наша литература не слишком оригинальна. Но мы насыщали западные жанры своей проблематикой. И наконец достигли того момента, когда западноевропейская литература нас не просто поняла, но и восхитилась. Наша классическая литература — в авангарде мировой. Просто на этапе Пушкина они нас еще не распробовали.
— Глыбы — Толстой и Достоевский воспринимаются неоднозначно, их нередко упрекают по разным поводам. А претензии к Пушкину сформулировать сложно. Хотя кто-то сочтет его вторичным, "слишком европейцем".
— Пушкин писал, держа в голове русское Средневековье, которое имеет потрясающий этический заряд. Не то чтобы он о нем специально думал — просто Средневековье у Пушкина проявляется прежде всего в этическом отношении к происходящему. Вспомните "Капитанскую дочку". Вот фраза, которая нравилась Лихачеву и нравится мне. Жена капитана Миронова говорит мужу, узнав о склоке: "Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи". Это очень средневековая фраза, потому что Средневековье не верило в то, что даже правая сторона совсем уж безгрешна. Или замечательное выражение Пушкина о "Слове о полку Игореве", которое для меня как специалиста едва ли не главный аргумент в пользу того, что "Слово..." аутентично, а не подделка. Пушкин говорит: "А кто мог "Слово..." подделать? По уровню таланта — только двое: Державин и Карамзин. Но Карамзин — историк, а Державин и русского языка не знает, не то что церковнославянского".
— Как Пушкина воспринимали современники?
— Для современников он был разным. Для современников их пишущий коллега — это вызов, повод для ревности. Живому поэту вообще довольно непросто с современниками. Мертвому — чуть легче. А при жизни — полная неразбериха. Во времена Пушкина творил Нестор Кукольник и был очень популярен. Для некоторых в то время Кукольник и Пушкин были равноположены. Но теперь от Кукольника остался только романс Глинки. Время расставляет все по своим местам.
— Сегодня ярлык "наше все" так прилип к сознанию, что отдирать больно. В какой момент массовое сознание отлило Пушкина в бронзе?
— Это постепенно происходит. При жизни Александра Сергеевича самые глубокие умы точно понимали, что это за величина. Показателен пример из "Ревизора", когда Хлестаков заявляет, что он "с Пушкиным на дружеской ноге". И якобы спрашивает поэта: "Ну как, брат Пушкин?" И, заметьте, Хлестакову трудно представить, что может ему ответить Пушкин: "Да так как-то все, брат". Гоголь это верно подмечает, показывая пропасть между Пушкиным и обывателем. Но, с другой стороны, для обывателя Пушкин — имя! Уже в то время. То есть "наше все" поблескивало уже тогда. И поэт это, в общем, понимал. Но при этом у него была и вполне земная жизнь: "Но божество мое проголодалось!" — что-то в этом роде. Думаю, он правильно относился к разным регистрам своей жизни.
— Иногда кажется, что любовь именно к Пушкину — не личное чувство читателя, а навязанный стереотип восприятия. Как порой с религией: мне дали — я взял, а прочувствовать не могу.
— Да! Эту параллель я сам хотел провести. Пушкин — часть нашего культурного кода, которая воспринимается как генетический код и передается по наследству. Ребенка крестят в младенчестве и, когда он совсем мал, начинают читать Пушкина. И это чтение не требует рационального обоснования. Конечно, с возрастом человек может сказать: "А я не люблю Пушкина!"
— Вы таких встречали?
— Нет. Пушкин никому не мешает.
— Но сегодня мы с детства по инерции воспринимаем его как эталон. Не вредит ли это восприятию?
— Думаю, его "эталонность" восприятию не мешает. Есть вещи, созданные для почтительного отношения. Но ведь и такое отношение не отменяет проникновения в детали этого явления. Возьмем текст, окруженный наибольшим почитанием в истории человечества,— Библию. Помимо того что это сакральный текст, это еще и исторический, и любовный текст — почитайте "Песнь Песней". Почтительное отношение к предмету не отменяет внимательного рассмотрения его литературных, исторических качеств. И уж если в Библии совмещаются эти пласты, то в отношении Пушкина, который все же не Библия, это действительно возможно. Пушкин — "наше все", наше знамя. Но это знамя с потрясающим рисунком, которым можно любоваться, осознавая, что сказать о нем плохо нельзя. Нельзя не только потому, что это запрещает общественное мнение, а потому что это прекрасно. Пушкин — замечательный поэт, окруженный легендами. Миф не складывается вокруг человека рядового. Миф — наше активное отношение к предмету. Помню, как Дмитрий Сергеевич Лихачев пригласил меня на обед, и поэтому я опоздал в редакцию одного журнала. Когда пришел, объяснил причину задержки. "А что, он ест?" — спросили меня о человеке-легенде. Мифология необходима и сопровождает все большие явления.
Пушкин — часть нашего культурного кода, которая воспринимается как генетический код и передается по наследству. Ребенка крестят в младенчестве и, когда он совсем мал, начинают читать Пушкина. И это чтение не требует рационального обоснования
Евгений Водолазкин, писатель сотрудник Пушкинского Дома
Фото: Олег Харсеев, Коммерсантъ
— Достоевский и Толстой тоже мифологизированы, причем отношение к ним четко маркируется — от обожания до крайнего неприятия. С Пушкиным иначе: он вызывает любовь и благоговение.
— Да, все так. Пушкин был убит, он мученик. На Руси всегда мучеников почитали. Кроме того, он очень светлый. Его свет — не напряженное благочестие, которое подавляет. Пушкин из тех, с кем не хочется расставаться. В нем сочеталось несколько качеств, которые редко встречаются в одном человеке. Он был гениальным поэтом и прозаиком, а в то же время — неотразимым человеком. Хороший писатель или поэт — это всегда отступление от нормы. Он часто бывает склочным, желчным, а Пушкин был фантастически обаятелен.
— Русский менталитет тяготеет к морализаторству, Толстой и Достоевский приходят на ум. А у Пушкина этого нет.
— Совершенно верно. Наши великие — моралисты, а к концу жизни порой переходят к жанру проповеди, покидая пределы литературы. Пушкин этих пределов не покидал. Он, в отличие от многих классиков, не переходил из эстетики в этику. Пушкин — дитя гармонии. У него любовь к человеку чувствуется в каждой строчке. Это та же любовь к Богу, только через людей.
— Можно ли сказать, что каждому периоду жизни соответствует свой Пушкин? Возможно, до каких-то произведений нужно дорасти?
— Трудный вопрос. Пушкина я читал в основном в юности, а потом перечитывал. Но ни одна вещь не казалась мне непонятной. Другое дело: Пушкин многослоен, и в каждом возрасте ты видишь нечто другое. Если человек что-то прочитывает слишком рано, не беда. Когда к нему приходит собственный опыт, он из памяти извлекает прочитанное и подключает его к новому опыту. Вот "Евгений Онегин" — текст универсальный, для любого возраста. И дело не в том, что это "энциклопедия русской жизни", это энциклопедия всего. Я этот роман читал впервые лет в двенадцать. И книга сработала на перспективу: она подготовила меня к первой любви. Пушкинское влияние в моем тогдашнем чувстве было очень сильно...
— У вас очень пушкинская семья. Судя по именам: вы — Евгений, жена — Татьяна, дочь — Наталья...
— В Пушкинский Дом иначе не принимают! Я почти серьезно.
— Вы всю жизнь работаете в Пушкинском Доме. Пушкинисты — это особая каста филологов?
— Конечно, они занимают особое место, и по праву. Пушкинский Дом возник как центр исследования пушкинских текстов. Это потом он разросся за счет других отделов. Но и в древнерусском отделе, где я работаю, мы тоже можем кое-что изобразить. Да и в других отделах тоже.
— Пушкинский Дом — структура закрытая, но благодаря творчеству Битова и вашему читатель смог туда попасть. Как коллегии отреагировали, узнав себя в ваших текстах?
— Отношения не испортились. Мой друг Леонид Юзефович сказал как-то: "Ты смеешься, не обижая". Я верю всему, что говорит Юзефович. Смеяться можно, только любя.